Dark Matter [trap]

Дуайт все там же, где и обычно, когда Эван возвращается наутро - из леса... или с охоты - словно человек прирос к деревянным ступеням на входе в дом, закутанный в свою бессменную шерстяную тряпку. Это солнечная сторона, всегда была ей – до самого обеда тепло от поднимающегося солнца греет белый фасад, заливает гостиную и ныне разрушенную библиотеку ярким светом. Так было раньше, когда-то давно… И сейчас, шагая к своему дому, оставляя позади разрушенный забор с кованной калиткой, снятой с петель и прислоненной к одному из столбов, Эван видит не желтые пятна и проплешины с обваливающимся кирпичом на когда-то величественных стенах, не разбитую дорожку, сорняки и сломанные вишни, чавкающую грязь на месте ручья, а то, каким был дом МакМилланов когда-то, утопающим в зелени и достатке. И на просторной веранде должен быть не оборванный бледный человек, кутающийся, прячущийся в серой тряпке, а холеный управляющий со строгим накрахмаленным воротничком, края которого почти что врезаются под челюсть, заставляя держать подбородок безупречно высоко и прямо. - Тебе бы лучше не вставать, - произносит Эван, поднимаясь по разваливающимся ступеням в дом. Дуайт сторонится, сдвигаясь в сторону, и охотник чувствует, как тот искоса наблюдает за ним, прислушивается к тяжелым шагам… Молчит. На кухонном столе куцая лиса вываливает мертвый язык, обнимая перебитой капканом лапой мертвого зайца. Эван моет руки до локтей под натужное чихание крана – вода ржавая, грязная - он никогда не задумывался об этом раньше. Что такую воду нужно кипятить прежде, чем прикладываться губами к неровной струе в тщетной попытке заглушить горячку состоявшейся охоты. А этот вот, ловящий тепло солнца каждое утро – возится вечно, то с чайником, то с котелком. Морщится, замирает поминутно отдохнуть, но продолжается пыжиться. Гря-а-а-азно ему, видите ли. И с неподъемной чугунной сковородкой возился, тер какой-то ветошью, пока не заблестела… И ради чего? Ради яичницы. Где только яйца нашел, интересно, с тяжелым, спрессованным черным хлебом, какой берут в забой. На запах – не иначе! – прикатил деревенский, и, не особо спрашивая, сожрал всё без спроса и прямо из сковородки, азартно зажевывая горьким зеленым луком. Дуайт, конечно, ничего сказать не решился, наблюдал молча, как его завтрак исчезает. До обидного быстро. - Вкы-у-сна-а-а! – сыто протянул урод. Эван только хмыкнул. Томпсону идея жрать в гостях не только свой самогон настолько понравилась, что, утерев перемазанную пасть кулаком, в следующий раз он притащил разных консерв в простыни, ловко увязанной на манер мешка. - Я бы это не жрал, - прокомментировал чужую щедрость Эван, пока Дуайт пытался что-то вычитать на потемневших этикетках. Выходило у него из рук вон плохо – человек щурился близоруко и подслеповато, огорченно вздыхая, - Хрен его знает, сколько они валялись в его подвале... Что еще могло найтись в подвале Томпсона, охотник почему-то решил не договаривать. Эван насмешливо фыркает при этом отчетливом воспоминании, щедро плещет в лицо и на гладкий затылок коричневой водой, смывая грязь и пот. Человек его развлекает и кажется что мир вокруг с его появлением обретает иную рельефность и глубину. Проступает то, что раньше Эван не считал нужным замечать или видеть. Появление Дуайта охотник почти пропускает, если бы скрипнула половица на входе. Как бы тихо не ходил человек – там, на охоте, задерживая дыхание, чтобы не выдать себя лишним звуком, здесь, в доме, стараясь не встречаться с его хозяином лишний раз – у Эвана слух воистину звериный. Дуайт бледнеет и морщится при виде добычи. Возможно, отождествляет себя с дичью. У него ведь тоже, наверняка – свои воспоминания. На лице Дуйата сложная смесь чувств, среди которых проступает в том числе и облегчение. Несложно догадаться, почему - сегодня добычей Эвана стало зверье, а не люди. Возможно, человек ждет, что однажды охотник таким же небрежным жестом, как и всегда, вывалит на дубовый стол головы старых знакомых, других выживших, руки и ноги вперемешку, внутренности, потроха, которые тоже можно пустить в готовку. Слабак. Так бы сказала Аманда. И Эван сказал так же в первые дни, когда его случайный гость наконец пришел в сознание: - Я буду звать тебя слабаком, - но в отличие от Аманды, в его голосе звучало не презрение, а снисходительные и покровительственные нотки.