пчела умирает после того, как ужалит.

      Неужели было все так дерьмово? Неужели мы забыли, каково это?       Голубоватое мерцание не смолкало: оно лишь циклично притухало, но затем вновь отдавалось едким свечением в чужие глаза. Ресницы не помогали скрыться от этого блеска нисколько. Но свет и сам начал пропадать — все резко закуталось в темноту, и тогда ей хотелось вновь узреть этот проблеск перед собой. Не было сил докричаться даже до самой себя. Слышно только чужие голоса, желающие вызволить ее, желающие не отпускать. И от этого бренное чувство истощенности перерастало в непосильную ношу. Опускает руки — он слаба.       — Синицкая, не закрывай глаза! Катя! Катя, не отключайся! — раздается гомон подле. И этот тембр Екатерина узнает даже сейчас, когда свою судьбу она уже вверила в руки Всевышнего, желая более не бороться. Но все становится куда интереснее: когда Синицкая начинает слышать его, когда ощущает под собой кушетку, которую стремительно везут врачи в реанимацию, когда чувствует мужскую руку в своей и хочет ее сжать ответно, но все вновь погружается в томную мглу.       Она помнила тот сон — он был цикличен, отчего предсказуем. Знала, как решить проблему, как проснуться, чтобы вновь череда повседневных событий ее завертела во все стороны, отхлестала, вывернула и вновь довела до того, что мысль о кратком сне не будет мелькать в рассудке. Так и происходит.       Мерцание прекращается, а ее больше не тревожит чужой голос, от которого никогда не было хорошо на душе, а лишь внутренняя злоба, мешающаяся с некой обидой. Может, что-то большее.

***

— …еще совсем молода. Не повидала жизнь толком, — эти слова в печенках засядут так плотно, что ни одним ломом нельзя будет выкорчевывать. Никто даже не подумает разнообразить свои соболезнования по погибшей, отчего приходится слушать эту заевшую пластинку, давившую на мозг.       Ему же это все не нравится, как и не нравится свое внутреннее состояние: смятение переполняет, заставляет невольно подумать о том дне еще раз, когда тело оказалось на руках Макарова, а он впервые не знал, что делать — мандраж застал его врасплох, мышцы в ту секунду буквально атрофировались. Мужчина поник тогда окончательно. Только вот…       — Павел Сергеевич, я допрашивала этого странного: у него еще такой крест на шее, вряд ли от Гуччи, может, Луи Витон, — звонко заговорит Синицкая, подходя к своему начальнику в хорошем расположении духа. Ну, а что, не ее же хоронят сейчас, а задание выполнять нужно. Останавливается рядом с Павлом, откидывая копну накрученных волос назад. Но из-за собственного трезвончатого тембра натыкает на осужденные взгляды родственников умершей, потому затыкается, мгновенно меняясь в лице, — извините, — шепнет.       — Синицкая, это батюшка, — Макарова буквально выдергивают из размышлений насильно, когда он слышит этот голос, что вновь раздражает. Он громко произносит ее фамилию, тут же замечая осуждение в свою сторону. — Да хватит придуриваться вам, — вскинет тот руку вперед, — нихрена она не молодая была, — кивает в сторону гроба, — ей было 73 и умерла она от инсульта, — только фыркнет мужчина, не принимая такие похороны. Только берет девушку за предплечье, смотря на эти осуждающие взгляды страдальцев, и отводит Катю в сторону, сдерживая собственный порыв вогнать блондинку в грязь, ведь она наконец-то на ногах — спустя месяц реабилитации — наконец-то рядом с ним. Но это нездоровое чувство к блонде не дает ей карт-бланш на свинство, чтобы работать в пол руки? — Катя, мы на задании, — одернет Макаров девушку, сжимая ее кожу на руке, акцентировав на этом внимание. Слишком много тактильностей — Павел выпускает из хватки, а сам выпрямляется, смотря по сторонам, а затем вновь на Синицкую, — поэтому сейчас мы должны быть тише воды, ниже твоих каблуков, — опускает взор на ее туфли, — ты нахрена выперлась на таком каблуке, если вчера только ходить заново училась? — изумленно произносит мужчина, не понимая эту дамочку.       — Ну Павел Сергеевич, я месяц провалялась в больнице, в этой жуткой ночнушке, — тут же в ход идут ее жалобы, что проявятся в нахмуренных бровях и вытянутых вперед накрашенных губках. Скрещивает руки под грудь, отводя взгляд в сторону, словно ребенок, которого сейчас отчитывали. И когда блондинка резко осознает, что ей 25, то выйдет из этого образа накрашенной дурочки, выдыхая, — в кабинете переобуюсь. Мы же здесь больше ничего не ищем? И, вообще, зачем нам надо было приезжать? Ради одного свидетеля?       — Синицкая… — вновь долгая пауза, когда он смотрит за тем, как вела себя блондинка. Наружу просится язвительное оскорбление в сторону его подчиненной, но он перебарывает себя, а Катя в это время сама понимает, в чем дело: минус задача. — Мы здесь не просто докапываемся до батюшек, Кать, но и расследование ведем. Погибшую обокрали. Есть зацепки, что это был тот, за кем мы гнались…ну, или тот, кто в тебя шмальнул. Смекнула? — вытаскивает из кармана джинс свой телефон, когда тот завибрирует, а на экране высветится номер Жилина. — Так. Сейчас едем в отдел, там разберемся. Даю тебе полчаса на то, чтобы покудахтать с остальными тремя курочками о том, как четвертая себе крылышко повредила, и как месяц мучилась не из-за боли в нем, а из-за того, что ночнушка больничная не от Армани, — кивает Макаров блондинке.

***

      Никогда бы не смела думать сама Синицкая, что будут ее встречать в полицейском участке после длительного оздоровительного процесса так тухло, а точнее — вообще никак. Который год она работает в этом отделе? Хотя бы шарики надули с тортом наперевес. А тут только Толик на входе пустил какую-то похабную шуточку, которую Екатерина не успеет услышать: Макаров вел ее так стремительно вперед, что на мгновение блондинка ощутит себя преступницей, которую тащат на допрос. — Павел Сергеевич, я только на ноги встала, так Вы решили мне руки доломать? — изогнет бровь она, попятившись на мужчину, что не сразу уберет сжатую ладонь с ее левого предплечья.       Паша не смел более медлить, замирая вместе с фифой посреди рабочего зала. Рука соскользнет с чужой и окажется на поясе: вторая последует тому же примеру. Опускает взгляд вниз, резко скрещивая руки, и вновь поднимает уста на Синицкую, с прищуром рассматривая ее очертания: она чего-то боится? Отчего такое напряжение, заставляющее стынуть кровь или, более того, поднимать неподнимаемое? — …чтоб жизнь медом не казалась? — в его тембре нет привычного сарказма или злобы. Тут что-то потаенное, что не могло быть знакомо никому, кроме Макарова, чьи эмоции не были понятны, кажется, ему самому. В его словах мнимая ласка с примесью азарта, вызывающего на устах обоих какую-то кривую ухмылку.       Мужчина вильнет ближе — Синицкая не посмеет и пошевелиться. Такое мизерное расстояние между ними можно было бы уже всецело приравнивать к харассменту, ведь этот взгляд, с которым окучивал Синицкую «молодой» полицейский, говорил явно не о вечере с серенадами под луной.        — Чего это на Вас нашло? — глупый вопрос от не такой уж и глупой Екатерины, что обжигалась, стоя так близко.        — Я говорил про полчаса на курочек? Забудь, у тебя 2 минуты, чтобы поговорить с Поповой о ее нездоровой спортивной карьере; еще 2 на разбор полетов с Туркиной и, так уж и быть, минута на нытье Вербы. И несколько секунд в подарок, чтобы добежать до моего кабинета, Синицкая. Уловила? — буквально шепчет Макаров у чужого виска, мельком наблюдая за рабочими в отделе, что были слишком увлечены собственным занятием.       — Макаров, а сколько дать секунд тебе на то, чтобы ты добежал до моего кабинета? — это голос мужской и очень требовательный. Стоит Макарову поднять взор и увести его в сторону источника звука, так поймет сразу, что автор слов - Саламатин, подходящий к ним с Синицкой самой вальяжной походкой.       Екатерина вильнет чуть назад, выпрямившись и одарив главу участка нервозной улыбкой. — Добрый день, Виталий Леонидович, — только изрекает, запинаясь, блондинка.        — Добрый - добрый, — глава заводит руки за спину, также выпрямляется и смотрит на блондинку с более едкой улыбкой, — с выздоровлением, Екатерина. Надеюсь, Вы прекрасно себя чувствуете, ведь более отдыхать не сможете в ближайшее время, — сведет взгляд на уже менее восторженного Макарова, которому, по сути, обломали все, что только можно.       — Виталий Леонидович, Вы когда-нибудь слышали, что подслушивать не хорошо? Тем более, стоя у моей левой руки. А вдруг бы развернулся? Ударил? Очнулись бы — гипс, — тянет свою лямку до характерного скрежета бретелек. Расплывается в поддатой улыбке, все с тем же прищуром рассматривая ехидное лицо Саламатина, — дай девочке отдохнуть. Представь, она месяц терпела ночнушку не от Гуччи, — отходит чуть назад, взглядывая на Синицкую, — я возьму ее работу на себя. На ближайшие два дня, если ты не против. Думаю, ты не против. Ну, мы пойдем?        — Погоди же ты, Макаров. Я в шоке, что от тебя понесло благородством, но есть дело. Сам не управишься, нужна обаятельная и красивая девушка, — вытягивает руки вперед в остановочном жесте, — ни одна красивая и обаятельная тебя на этом испытании не выдержит, а Синицкая уже более менее привыкла, судя по тому, что за твои двусмысленные приказы она тебя еще не ударила, — опускает руки, перескакивая напряженными глазами с Макарова на блондинку, что на подобные слова только усмехалась, словно дурочка.        — В общем, дуйте ко мне в кабинет. Все расскажу. Сможете справиться — дам неделю отпуска. Там и прячьтесь по углам.

***

      В простонародье его прозвали «тот длинный». Он не был достаточно умен, чтобы не оставлять за собой следы, но не смел показывать ублюдскую рожу, что говорит либо о его подростковых комплексах, либо о грамотном толковании дела. Возможно, этот длинный — даже чей-то проект, хотя — нет — не думаю. 7 раз он уходил из-под нашей западни, Дьявол. В каждом его преступлении присутствует момент бывшего бандита, мне это … знакомо.       Когда его псы решили наведаться в банк, то один из инвалидов спросил у кассира, есть ли тут ячейка — вложиться в МММ. Я чуть со смеху не помер. Стал выяснять, кто стоит за этим всем? Думаю, один из его псов тебя и подшмалил.       Теперь ты, моя голубка, помогаешь мне с этим. Может, отомстишь за месяц в койке.        — Так, стой…те, — голосовые вибрации в виске Синицкой будут прерваны ею самой. Девушка прикладывает пальцы с уху, в котором уже был установлен полицейский микронаушник, — Павел Сергеевич, можно еще раз, ну, план, тут просто так шумно и…лифчик мне жмет, — блондинка скривится в лице, опуская взгляд на свою грудь, что увеличилась несколько в объеме из-за этого открытого стриптизерского костюма: велюровый розовый лифчик и не менее дешевые кружевные трусики.       — Я не могу понять, а нет нормальных размеров, а не лилипутских? — звонко возмущается Катя, окидывая свое окружение сбитым взглядом. Никто из других стриптизерш в каморке не оставил этот вопрос без язвительной усмешки.       — Че дали, дорогуша. Новенькие должны принести прибыль в первый день. Ничего так не подчеркивает достоинства, как стартовые наборы школьниц перед выпускными, — одна из стриптизерш возьмет на себя смелость колко ответить Синицкой, захватив своим мнением смешки остальных работниц в данном месте.       Катя только неспешно закатывает глаза и разворачивается к зеркалу, опираясь на тумбу с косметикой и остальными приготовлениями ладонями.       — Павел Сергеевич, — нотки раздражения выйдут из ее уст.       — Катя, я даже думать не хочу о том, про какой наряд школьницы говорила твоя новая коллега, но у нее, случаем, фамилия не Туркина? — голос Макарова в наушнике, напротив, давит смешок, чем и вызывает большее раздражение на лице блондинки: он не видел, но догадывался.       — Слушай, Катя. Мы впервые подобрались к этому длинному так близко. Пока ты месяц отлеживались, наши его вычисляли. Да, иронично, что ему прилетит пиздюлей именно в стриптиз-клубе, но на эту миссию мы не могли позвать Вербу. Она бы вызвала жалость, скорее, тусуясь на чужих коленях. Так что соберись, Синицкая. Выйди к ним и продержись как можно дольше. Под клубом будет наряд. И я тебя страхую, Кать, я рядом, — все его слова заставят смолкнуть блонду, что весь план, пока тот озвучивался начальником, смотрела исключительно в зеркало. Там было все то же самое, что и в тот самый злополучный день, когда она призналась во всем человеку на том конце наушника: скомканные блондинистые пряди, что раньше были подобием кудрей; смазанная с губ ярко красная помада, а апогеем этого образа становится дрожащий от собственного угнетения взгляд, что вот-вот и окончательно падет на пол велюровой ванной комнаты. Только сейчас в ней не было той тошноты к себе: блондинка наконец-таки могла сообразить, чего она хочет от этого человека? Чего она хочет от Макарова? Его слова — его последние слова. Молчание.       — Кать?       — Я оставлю этот школьный набор на вечер. Наш вечер.

***

       — …а потом он мне говорит, что я крещусь неправильно. Да кто этих мусульман разберет: турки, сербы. Черт ногу сломит! — басом отдавались мужские рассуждения, сопровождающиеся не менее громоздкими, а где-то даже хрипловатыми смешками, говорящие о не первой свежести их обладателей.       Это станет первым, что услышит Екатерина, когда ее подтолкнут ко входу в помещение. Глаза никогда не видели подобного, разве что в кино: темные стены, окутанные дымом крепкого табака, но никак не кальяна; дюжина выпивки, что, кажется, вросла в стол, что стоял по центру; изобилие мужских лиц: они превышали 40-летний возраст. По первому пункту было понятно, что Катя пришла составлять компанию не подросткам, а взрослым дяденькам, хотевших посмотреть на нее.       — Добрый вечер, — только обронит Синицкая, криво улыбнувшись.       — О, ну, наконец-то! — ахнет тот, что сидел в центре. Видимо, тот самый «длинный». Девушка ведет взглядом по его серым чертам лица, сжав предварительно челюсть. Этот мужчина, в отличии от всех его псов, неплохо сохранился. Может, дело в подтяжках, но нет. Синицкая быстро оценит все, что было при этом человеке: тяжелый нос, орлиный взгляд, пышные губы. Авторитет.       — Иди сюда, родная, — махнет он рукой блондинке, желая, дабы та оказалась подле, — составь мне компанию среди этих… идиотов, — смолкнет на мгновение мужчина, чтобы обхватить этой самой ладонью талию аккуратной Синицкой, подошедшей по его велению, — присаживайся, — авторитет не будет спрашивать, он делает, усаживая Катерину к себе на колени и взглядывая на это милое личико, от которого так и веет чем-то благовонным.       — Да, я могу и рядом посидеть, — Синицкая нервозно усмехнется, машинально пытаясь руками одернуть все то, что плохо сидит.       — Конечно, можешь, родная, но, знаешь, ты можешь и по-другому разбавить обстановку, — тембр длинного намного смягчится, а его ладонь машинально касается женской блондинистой пряди на груди Синицкой, дабы смахнуть и заглянуть в укромное местечко, которое тут же прикроет ладонью его обладательница, чем и смутит авторитета.       — Так, может, нам…ну…ускорить процесс? — захлопает ресничками прелестница, окутавшаяся в алый оттенок. Мельком взглядывает на остальных мужчин в помещении, чувствуя себя до ужаса некомфортно.       — Ты посмотри, какие стеснительные протитутки пошли. Не то, что в наше время, — качнет головой длинный, тут же поднимаясь с места и придерживая блондинку за талию.       — Да, мы сейчас пойдем в комнату…на втором этаже, — громко произносит сама «проститутка», не понимая, почему в ухе более не было голоса Макарова.       Но не было более возможности замедлить процесс, ведь ее, обхватив за плечи своей лапищей, вел этот самый длинный в ту самую комнату. Всем возможным Богам отдавалась мысленно Екатерина, лишь бы отдаться тому, с кем она минует темный коридор.       Злополучная комната все ближе, а сердце неумолимо скоро уходит в пятки, заставляя Катю резко остановиться у стены и, стараясь не обращать внимание на шумы из других комнат, где уже работали ее «коллеги» со своими клиентами, одернуть мужчину в черной рубашке.       — Мне кажется, я что-то забыла. Да, погоди тут, — блондинка взвинчено лепечет, сжимая губы и вскидывая брови. Она возжелает тот час развернуться, но ее ловят за предплечье, вынуждая обернуться и пожалеть обо всем на свете.        — Ну уж нет. Вон те выебоны я еще проглотил, родная. Давай-ка тут это — не ломайся, — длинному ничего не стоит вжать Синицкую с ближайшую стену, согнуться вдвое, чтобы захватить губами чужую шею, а руку пустить в совершенно иное укромное местечко.       Катерина не сумеет сориентироваться — ощутит чужую шершавую ладонь меж передней части бедер, что не сможет препятствовать нездоровому напору авторитета.       — Господи, нет, стой! — взвизгнет блондинка, мертвой хваткой вцепившись в чужую грудь, чтобы оттолкнуть мужчину. Это кажется пыткой, на которую та явно не подписывалась.       — Паша! — первое, что взбредет в голову Кати, когда эмоции захлестнут ее. Дышать становилось все тяжелее от чужого запаха: бандит был пропитан этим табаком и мраком, — Паша! — повторит блондинка, желая, чтобы сейчас в наушнике вновь закричал голос начальника, отчитывающего ее за каблуки или вырез.       — Да че ты блять орешь? — истязатель прервется, чтобы кинуть гневный взгляд на Синицкую.       — Блять, меня зовет, — совершенно чужой голос послышится со стороны. Голос спасителя.       — Чего блять? — стоит только авторитету развернуться в сторону этого голоса, как в голову его прилетает ваза, со звоном разбивающаяся о висок. Длинный обрушивается на пол вместе с осколками, хватаясь за голову.       — Паша! — взвинченная Синицкая, дошедшая чуть ли не до слез, поднимает испуганный взгляд на Макарова, который пришел все же на помощь, — я.я…он…он потащил…       — Ну, тише, Катюш, — с плеч Павла летит куртка — прямиком на плечи Синицкой, которую он тут же прижимает к себе, аккуратно поглаживая по блондинистой макушке, — извини. Надо было действовать, — Катя впервые слышит убаюкивающий тембр Паши, что касается губами ее затылка и блаженно выдыхает от осознания, что он успел. Он успел ее спасти в этот раз.       Только вот взгляд Макарова устремится прямиком на длинного, что не терял и минуты, приходя в себя и… ошарашивая своим видом полицейского. Мужчина тут же отлынивает от тела Синицкой, подходя к телу авторитета и присаживаясь у него не корточки, дабы позволить себе заглянуть в эти уста.       — Твою мать…Кос?       — Пчёл?