Взмах оборванного крыла

Закатное солнце сквозь настежь открытое окно играется тенями по стенке с россыпью пустых гвоздей. Занавески выдраны с крючками. Ополовиненный стакан покачивается в руке, мелко дрожа. Последняя бутылка бурбона на её глазах неумолимо тает. Поначалу, чтобы забыться более-менее крепким сном, хватало всего каких-то пары стаканов. Но тяга присасывалась постепенно и росла, росла, половина бутылки на пять часов сна, а затем вся, целиком — и сны сквозь оборванные жалюзи, тревожные, кишат всеми кошмарами того самого города, название которого произносить в их семье чревато последующей неловкостью в шагах и перестуке приборов. Сара приоткрывает красные глаза. Измученное лицо растягивается в улыбке. Дочка на коленях совсем крошечная замотана в простыню, словно личинка бабочки в кокон. А у самой бабочки крылья обрезаны под корень и стакан бурбона дрожит в руке. Женщина тянет к губам сигарету — безвкусную, но жгущую губы, чуть качается всем корпусом, убаюкивая малышку. Величайшая насмешка судьбы — Сара О’Нил родила дочь. В голове тревожно мельтешит болезненно знакомым голосом: «Плохие матери рожают плохих матерей». Горечь сигарет на языке ничто в сравнении с тяжестью крестов, что к тонкой шее намертво подвязаны. Пожалуй, ещё на ней всё должно было закончиться. Но Сара всё испортила, поведшись на призрачный шанс начать нормальную человеческую жизнь. О’Нил бросает красный взгляд на зеркало, с минуту разглядывает измученное лицо и зажатую в зубах сигарету. Горько осознаёт: дочь, ступив в её колею, однажды станет такой же отвратительной матерью. В глазах не просыхают слёзы, губы жжёт табак. Не потому что нравится. Потому что ненавистен этот дым, эта жизнь, этот ре... Потому что иначе нельзя. На подрагивающих губах застывает улыбка — такая же безвкусная, как сигара между пальцев, горькая, как бурбон в стакане, пустая и мерзкая до последнего прожитого мига этой жизни, никому не нужной, не важной, как личинка бабочки в коконе кошмаров. Которой обломали крылья. Пустой взгляд мажет по комнате — разбросанные игрушки, вещи, такая же игрушка на коленях. Живая, ещё не сломанная. Хрупкая, ценная, нежная. Аарон назвал Сару своим счастьем, когда та, сотрясаемая рыданиями, сообщила о беременности. Он продолжает называть так её саму и их малышку — самое настоящее чудо, произошедшее с ними. Он старается. Безумно старается. Он любит её, бабочку, с момента встречи в баре; он полюбил дочку с того самого дня, как Сара дрожащими руками позвонила из телефонной будки на обратном конце Балтимора. Но самым отчаянным шагом всё же было решение всей их маленькой семейкой перебраться в Балтимор. Сара не могла оставаться в Сентфоре ни минутой более. Не после того, что произошло. И Хилл прекрасно это понимал. Жалость к себе топит в новом стакане бурбона. Обрывки крыльев за спиной тошнотворно ноют. Малышка начинает плакать. Всё повторяется, как в грёбаном фильме ужасов без толковой завязки. — Это просто сигарета, и она не может быть настолько вредна... — обрывком пленочного кадра проносится в голове. — Дорогая, разве ты меня не любишь? — с нежностью шепчет в голове бабочки муж, касаясь карамельных локонов. — Не понимаешь, что это меня расстраивает? — Это всего лишь сигарета, как и прежде... — Дорогая, разве ты меня не любишь? — с придыханием вторит её видение, её проклятие, и от ощущения локонов, задевающих кончиками лицо, спину обжигает ледяной пот. — Ненавижу... — шепчет бабочка, и горло раздирает мерзкий плач, который она давит в себе всеми силами — напугает дочку, и будет ещё хуже. — Снова ты. Плоть ненависти поднимается с подлокотника, прохаживаясь в полумраке. Разминает плечи, словно не призрак, скрипит половицами, будто реален. А ей хочется плюнуть прямо в маску. И заткнуть малышку, начавшую плакать истошнее, но Сара лишь дрожит, делая вид, что укачивает. Человек заинтересованно всматривается в кричащий кокон на коленях. Серость поблёскивает из прорезей, а говорит он гораздо более хрипло, чем бабочка помнит. — Я думал, у тебя есть вкус, моя дорогая... Сигарету отнимает от её губ, утягивая своими мерзкими пальцами. Губы обжигает невесомое, едва ощутимое касание. Разряд хлещет до самого позвоночника. — Что тебе нужно на этот раз?.. — Сара мотает головой, зажимая уши. — Убирайся, ну же! Видение заходится хриплым смехом. Окурок в музыкальных пальцах стирается в прах. — Это всего лишь твой сон, моя дорогая, как и всегда. — Тебя даже не существует, — неверяще бормочет бабочка, кутая дочь в пелёнку плотнее. — Я живу в твоей памяти, потому что ты хочешь этого. Я буду приходить к тебе до тех пор, пока ты желаешь меня видеть. — Убирайся, прошу... Ненавижу тебя. — Эта пластинка истёрта до смерти. Мне наскучило это, моя дорогая. Я не желаю больше подобного слышать, — он прохаживается по комнате, брезгливо краем туфли отбрасывая игрушки и прочий хлам, и неестественно резко останавливается. Усмешка, больше напоминающая оскал, окончательно испаряется. Человек поднимает к свету рамку с фотографией. — А, верно, то существо... Твой муж? Боже правый, моя дорогая, ну неужели ты так глупа? Сара молчит, стиснув зубы. Малышка на её коленях истошно плачет. — А что, если нам, скажем... Превратить его в чудика, любовь моя? — не унимается её главный сентфорский кошмар. — Получится великолепный силач... Или шпагоглотатель. Гвоздь программы! Бриллиант моей коллекции! Как ты считаешь, моя дорогая? Человек приближается, цепляя пальцами опущенный подбородок. Сара, даже будучи за все конечности им подвязанной, упрямо смотрит в пол. Мимо отчаянно кричащей на её руках дочки. — Молчанка?.. Не выход, — он усмехнулся, оставляя горящую от сиюминутных касаний кожу в покое. — Впрочем, всё это вздор, не более. Бриллиантом бы стала ты, дорогая. В качестве верной спутницы. — Тебя не существует, — Сара дёрнулась, намереваясь подняться, но дрогнула и стиснула едва не свалившуюся на пол малышку дрожащими руками. Та начала кричать ещё звонче. Голова закружилась, разум под крышкой черепа вспенился. Она рассмеялась, опадая на спинку кресла, отчаянно и злобно. — Я убила тебя, чудовище! Убила! Тебя нет! Человек умолк. Лицо под маской накренилось. Сару била отчаянная дрожь, унять которую уже не представало возможным. — Да, ты убила меня, — от преувеличенного спокойствия в его голосе становится лишь страшнее. — Но я никогда, никогда, слышишь, не оставлю тебя в покое. Потому что ты жалеешь. Потому что ты должна была, нет, ты хотела уйти со мной. Думала, если уничтожишь меня, станет легче? Нет, любовь моя, это закончится, лишь когда ты лишишься здравого ума. Ведь твоему телу уже не умереть никогда. Брошенный стакан прошил его насквозь. Грудь вздымалась от натужного хриплого дыхания, бабочка семенила тонкими лапками. Крики малышки остались за гранью. Всё ушло за купол, накрывший Сару, брошенную наедине с её собственными кошмарами. Она давно не желает жить. А мысль о том, что ужасу этому не настанет конца никогда, ведь он прав, жизнь её отныне вечна — ввергала в отчаяние. Она постепенно, по крупицам теряла рассудок. Он рассеялся. Нет. Исчез, но Сара знала, что он по-прежнему был везде. Человек в маске — в её голове. В каждой её мысли и в каждом произнесённом слове. В каждом жесте и письменной строчке. В каждом «любимый» и «дорогой», произнесённых для Аарона, пускай и признаться, кому они в самом деле посвящены — почти самоубийство. Почти в овраг, свернув шею. Почти ладони исполосовать. Почти навсегда, навечно заснуть, исчезнуть, избавиться от этого ужаса, уйти в никуда и стать ничем. Наконец. Без страшных снов, без криков дочки, без снисходительного и отвратительно сочувственного взгляда Аарона, который в самом деле её любит. К своему несчастью. Сара О’Нил не была самой неудачливой в этой связке. Меньше всего повезло тем, кто по-настоящему её любил. Сара укладывает дочь в люльку. Хватается за зажигалку с сигаретой и так долго не может попасть огоньком пламени по бумаге, что швыряет раскрытую пачку на пол, обхватывая свои плечи ладонями. Ну же, тряпка, ещё немного, вот-вот, и станет лучше, легче. Отпустит. А потом Аарон вернётся с работы, обнимет, укроет от всего своей широкой спиной, и станет совсем хорошо. Боже правый, Аарон! О’Нил подхватывает непослушными пальцами трубу стационарного телефона и, едва попадая по кнопкам, набирает номер. От скрежещущих гудков тянет на стену лезть. Мужской голос на обратном конце провода чудится спасением. — Штаб Чёрных драконов, Дэвид Калгари, — диктует заученную реплику юноша. — Дэвид! Это Сара Хилл, мне нужен Аарон. — Мисс, добрый день, — паренёк откашлялся, наскоро царапая записку для босса. Тот просил не беспокоить даже если позвонят с сообщением о том, что первый этаж драконьего «офиса» заложен. — Сожалею, но старик не на месте. Ладони, в одной из которых по-прежнему был судорожно зажат стационарный, пали вдоль тела. Дэвид продолжал щебетать и извиняться, дочка кричала. Её снова накрыл этот мерзкий купол тишины. — Бу! — тихонько шепнул на ухо бархатистый голос. Ни с чем не спутать. Телефон, болтаясь на проводе, полетел в пол. Сара стала отчаянно пятиться. — Не поняла ещё, что от меня не избавиться? — шагал к ней медленно, наслаждаясь тем, как беспомощно Сара забивается в угол. Это страшнее всего. От ужаса, подбрасываемого собственным сознанием, даже отбиться невозможно. Этому не настанет конца никогда. Сара натыкается на осколок, от боли рухнув на пол. Слёзы заливают взгляд, а монстр, как ни пошло — склоняется над ней и языком собирает капли. Она леденеет. От каждого касания. От рук на спине и горячего языка на щеках. Он опутывает, словно щупальцами, он заполняет собой всё, вкачивая яд, постепенно отравляя. Он укрывает широкой спиной, так знакомо, что она инстинктивно ждёт привычного тепла и покоя, но его нет — только страшная пустота и безвольный ужас. Только голос, гладящий слух, дерущий кожу наживую, только кончики волос, касающиеся её скул и шеи. Он целует. Своим языком исследуя потрескавшиеся губы и пересчитывая жёлтые от сигарет зубы. Он поглощает её, высасывая жизнь, тлеющую в ней и без того тщедушно. Сара не видит. Глаза стекленеют, а в них отражается перебитая люстра. Сара не слышит. Уши закладывает, и на периферии отголоском слышимо лишь эхо детского крика. Она падает. В самую бездну. Она бьётся головой. О самое дно. Монстр торопливо раздевает её, перебирая пуговицы платья, вгрызается в кожу, всасывает соски. Сара не чувствует. Она мертва. Давно, очень давно. Когда на грудь сыплются укусы, а пальцы терзают промежность до того бесчинно, что боль и обида окатывают льдом, она просыпается. Лёжа на голом полу. Над ней нависает чудовище, сверкая своими пустыми серыми глазами. Крик малышки слышим так отчётливо, что оглушает. Даже сильнее хриплого дыхания, от которого кожа мерзко плавится. Она ощупывает пол, беспомощно содрогаясь, презирая своё тело за сгибающиеся пальцы и дрожь. Руку до самого плеча пробивает резкая боль, Сара кусает губы чтобы не заорать. Хватает осколок всей ладонью и ударяет им свой кошмар в грудь. Видение сдувает. Кошмар испаряется, и на неё опадает Аарон. По белоснежной рубашке расползается алое пятно. — О нет... Нет-нет-нет... — обессиленно бормочет Сара, вынимая чёртов осколок и зажимая рану краем платья. Аарон смотрит на свою жену, лёжа у неё в ногах. Он улыбается, а из кончика губы тонкой полоской сбегает кровь. Сара старается поднять его, мечется, не попадая пальцами по кнопкам телефона. Муж, отнимая её тонкую ладонь от себя, только хрипло шепчет: — Успокой Элеонору, любимая. Бабочка послушно бредёт к дочке.