Этот мир придуман не нами

«Мой милый граф! — писала Эржбета. — Беспокойство о Вас заставило меня взяться за перо. Вынуждена сообщить Вам, что до меня дошли слухи, и весьма прискорбные. Рассказывают, что Ваше сумасбродство перешло все границы, Вы повредились рассудком, а Ваши настойчивые изыскания в области создания homunculi приобрели направление, которое противоречит законам земным и небесным, и самому Божьему замыслу…» Не дочитав, он скомкал письмо и бросил в только что растопленный камин; вскрытый конверт, оставленный на подносе для бумаг, отправился следом. Пергамент — должно быть, настоящий, из старых запасов — загорелся неохотно, но пламя всё-таки начало пожирать одну за другой насквозь лживые буквы. Подлокотник кресла затрещал; он очнулся и заставил себя разжать сведённые судорогой пальцы, глубоко вкогтившиеся в дерево. Он помнил времена, когда Эржбета выпивала целые деревни, — и теперь она говорила ему о грехе и преступлении!.. Сургуч, запечатывавший конверт, расплавился, и на горящую древесину потекли багрово-красные капли. Исчез герб, который Эржбета уже несколько веков не имела права носить, но носила — как носила прежнее имя, утратив и это право. «Ах! У каждой женщины могут быть маленькие женские слабости», — очаровательно улыбнулась она, взмахнув длинными ресницами, когда в ответ на представление он чуть приподнял бровь, и сделала реверанс — тщательно продуманный, показывающий в вырезе декольте ровно столько, чтобы раздразнить воображение. И он тогда кивнул: да, разумеется, могут; вы прекрасно выглядите и ещё лучше — себя демонстрируете; очень жаль, конечно, но ему довелось знать женщину, которой всё это было не нужно. Эржбета так ему и не простила. Ни пренебрежения к своим прелестям, ни облавы охотников за клыками год спустя — она была уверена, что дошедшим до Ватикана слухам дал толчок именно он. Впрочем, за века ничего не изменилось, и её неприязнь по-прежнему выражалась исключительно в отвратительно фальшивых и шаблонных письмах вроде этого — с капелькой настоящего яда среди вороха ничего не значащих слов. Дрова в камине давали больше дыма, чем тепла; в тепле он не нуждался, однако живой огонь ему нравился. Ему нравилось всё живое, но особняк, лишённый должного ухода, старел, ветшал, впускал в себя сквозняки и ползучие растения. Истлевала расшитая золотом парча портьер, покрывалась зеленью медная посуда на заброшенной кухне, шла трещинами глазурь на изразцах, тускнела полировка деревянной мебели, темнело старинное фамильное серебро. «Никаких слуг? — в своё время удивилась Эржбета, проведя пальчиком по мраморной каминной доске, кажется, в этой же самой гостиной; шлейф карминового шёлкового платья растёкся у её ног лужей крови. — У вас удивительно прогрессивные взгляды, граф». Только библиотеку, забитую собранными за столетия книгами из обоих миров, и свою лабораторию-мастерскую под стеклянным куполом он берёг от разрушительных набегов времени. Книги были его страстью — от рукописей из древних земных библиотек до переплетённых в змеиную и человеческую кожу томов из архивов Иномирья, от исторических хроник людских государств до иномирских руководств по магии, от научных трудов человеческих учёных до описаний мироустройства, составленных мудрецами Той Стороны, от классических произведений в тиснёных обложках до бульварных ужасов на скверной рыхлой бумаге, от Камасутры до откровенной порнографии. «Весьма… необычное увлечение, — проронила Эржбета, оглядывая уходящие в темноту высокого зала заполненные стеллажи. — Вы их читаете, граф? Очень мило». Прозвучало это так, словно он признался в том, что практикует какое-то редкое сексуальное извращение. Он действительно читал. Размышлял. Узнавал новое. Учился. И то, что она называла «изысканиями», никогда не выходило за границы сбора источников, записей и расчётов. Эржбета, узнав о его исследованиях, живо поинтересовалась, откуда он берёт материал для опытов, а узнав, что исследования — исключительно теоретические, фыркнула: мол, что же вы, граф, девок в ближайшем городке не могли наловить? Их, этих девок, пруд пруди, двух-трёх никто не хватится, если вы так щепетильны и сентиментальны — возьмите гулящих. В его лаборатории-мастерской в двух клетках жили белые мыши, ели зерно и овощи; и дикий тощий одноглазый кот, охотившийся на птиц, которые во множестве поселились под прохудившейся крышей, приходил на них смотреть: садился на край верстака, обвивал хвостом лапы, замирал. Не трогал — знал, что нельзя. Какая же лаборатория без белых мышей? Ему не нужны были опыты. Он искал в записях и расчётах совсем другое — тот единственный способ, который приведёт к удачному исходу. И он вовсе не претендовал на роль Бога, что бы ни говорила Эржбета, уязвляя его в отместку за давнюю попытку напомнить ей о рамках. Если в божественном замысле нашлось место даже для Кровавого Рода, думал он, то, возможно, Творца всего сущего не оскорбит его желание больше не быть одному.