Скрипачка

      Визг шин, мокрый асфальт под щекой и небо. Темное-темное небо, с которого падают капли, кажется невыносимо далеким и близким одновременно. Дождь стекает по щекам, затекает в распахнутый в немом крике рот. Металлический привкус крови на губах, боль с размаху пронзает все тело, и я с криком сажусь в кровати. Сердце в бешеном ритме бьется в грудную клетку, и я чувствую, как частые удары отдаются в судорожно прижатых к себе руках.       Ночь на удивление светлая. Полная луна заглядывает в приоткрытое окно, и я прикрываю глаза, пытаясь успокоиться. Ветер приносит солоноватый запах моря. Стараюсь различить каждую нотку, тщетно выдворяя из головы остатки кошмара. Вся ночнушка мокрая от пота и неприятно липнет к телу, заставляя ежиться от прохлады.       Соскальзываю с кровати, два шага до шкафа. Пальцы слушаются с трудом, пока я расстегиваю тугие пуговички на воротнике. Стоило бы сменить на обычную, но ничего, лишней практики не бывает. На дверце зеркало, в которое я упорно не смотрю, хотя давно не пугаюсь шрамов, которые остались после той аварии. Больше всего боюсь увидеть потухший взгляд.       Дверь в комнату приоткрываются ровно тогда, когда я заканчиваю одевание и решаюсь взглянуть на себя.       - Лия? – брат заглядывает, но не заходит, уважая личное пространство. – Все в порядке? Мне показалась, что ты кричала.       - Нормально, - торопливо захлопываю шкаф и морщусь от громко звука. – Кошмар приснился.       - Посидеть с тобой? – предлагает Итан, тут же нахмурившийся. Я вижу, как белеют его костяшки от того, что он сжимает дверь сильнее, в попытке удержать себя на месте.       Он часто сидел со мной после аварии. Ночевал в палате в больнице и оставался по вечерам уже дома. С ним можно было не прятаться. Киваю и возвращаюсь к кровати. Ложиться не хочется, но я откидываю одеяло, надеясь, что простыня под ними хоть немного просохнет во время разговора.       Итан тихо притворяет дверь и присаживается рядом. Мы говорим тихо, родители спят крепко, хотя я уверена, что, если проснулись бы от крика, тоже бы пришли. Говорим ни о чем, брат старательно отвлекает меня, приобнимая за плечи. Не спрашивает, что снилось – вопрос совершенно глупый, что мне может сниться кроме ярких фар, бездушного неба и окровавленных рук?       Бездушная скрипка. Она снилась мне уже пару раз, оставляя после себя опустошенность и усталость под утро. Я прячусь в родных объятьях, кладу голову на жесткое плечо и снова прижимаю руки к груди.       Жест совершенно неосознанный, детский. Так матери баюкают детей, а дети прижимают пострадавшую конечность. Движение отдается фантомной болью, хотя кости давно срослись и напоминают только утраченной ловкостью. И памятью. Я все еще помнила бессонные ночи, кисти в белых манжетах гипса и ноющую боль, отзывающуюся на любое неловкое движение руки.       Но лучше всего я помнила ужас, который испытала, когда увидела свои руки без гипса, еще в больнице, до того, как их спрятали под белыми бинтами. Посиневшие пальцы, обломанные ногти, грязь под ногтями. Как испугалась, когда не смогла шевельнуть и фалангой. Я – скрипачка, руки мои главная ценность. В тот день я подумала, что лучше бы меня сбили насмерть.       - Чего ты боишься? – шепчет полусонной мне брат.       Я слабая, расслабленная, вздрагиваю в ответ и прячу взгляд.       - Ничего, - отстраняюсь и укрываюсь одеялом, словно меняя объятья на отчужденную ткань. Не хочу говорить об этом.       - Пожалуйста, - Итан наклоняется, пытаясь заглянуть мне в глаза. – Скажи мне, что не так? Почему ты перестала пробовать играть? Врачи сказали, что ты сможешь вернуться. Что нужно просто тренироваться.       Бросаю невольный взгляд в угол комнаты, где в футляре стоит мой рай и мой ад. Моя скрипка, которую не брала в руки уже больше двух месяцев.       - У меня не получается, - наконец отвечаю. – Не выходит, понимаешь? Если раньше скрипка была продолжением меня, то сейчас она словно просто деревяшка с парой натянутых струн. Я больше не могу играть.       - Но у тебя хорошо получается! – возражает брат, обхватывая меня за плечи. – Я же слышал! Не так, как раньше, но уже лучше по сравнению с тем, что было в начале.       - Самое страшное – знать, что может быть лучше, - я усмехаюсь. – Может, но не будет. У меня больше не получается раствориться в музыке, пальцы не слушаются, а смычок рвет струны, как гнилые нити.       - Но…       - Нет, - качаю головой. – Мне бы научиться ложку держать без дрожи, а ты о скрипке говоришь.       Я вижу, как ему хочется возразить. Вижу, как крутятся шестеренки в голове, подбирая новые и новые аргументы. Вижу решимость. И вижу любовь. И потому просто обнимаю, не давая ему возразить.       - Начинать нужно с малого. Сначала нормально одеваться, а уж потом буду истязать себя музыкой. Тем более врач сказал не перенапрягать мышцы, - не знаю, кого утешаю – его или себя.       - Хорошо, - кивает он. – Почитать тебе сказку?       - Иди нафиг, - смеюсь, чувствуя, что теперь смогу уснуть. – Спасибо. Иди ложись и родителям ни словечка!       - Сладких снов, сестрёнка, - он целует меня в лоб, ждет, пока я укроюсь, и под моим недовольным взглядом идет закрывать окно.       В ту ночь мне больше ничего не снится.

***

      Скрипка чуть дрожит в опущенных руках, я ежусь от ночной прохлады. На пристани прохладно и я собираюсь с духом, чтобы поднять скрипку к плечу.       В эту ночь мне тоже не спалось, но в этот раз я проснулась не от кошмара, а от непонятного, будоражащего чувства. С того разговора прошёл месяц. Он что-то сдвинул во мне, я стала чаще посматривать в сторону инструмента, но в руки не брала. Боялась вновь почувствовать разочарование от кривой мелодии, что выйдет из-под моих переломанных пальцев.       Выскользнуть из дома оказалась чуть сложнее. Проходя мимо комнаты Итана, я задержала дыхание и прижала футляр со скрипкой к груди, надеясь, что тот не проснется – брат всегда спал чутко.       Пара минут прогулки по никогда не спящему городу, и я уже на пляже. В поисках тишины, пришлось добраться аж до пристани, но в том то и прелесть приморских городков, что он живет даже ночью. Ветер доносил до меня обрывки музыки, и прохладу от воды. Я тут же пожалела, что одевалась второпях и не накинула что потеплее кофты с рукавом.       Впрочем, сейчас это не важно. Я опускаю футляр на холодный камень пристани и воюю с замком. Грудь от волнения сжимает сильнее, когда я привычно закидываю скрипку на плечо и на мгновение прижимаюсь к лакированному дереву щекой. Будоражащее чувство внутри меня достигает самого пика, и я неловко провожу смычком по струнам, позволяя мелодии внутри меня выйти в свет.       Первые ноты кривые, неловкие, сменяются чистой, чуть дрожащей мелодией. Из-под полуприкрытых век я смотрю на море впереди и мне кажется, что оно обступает со всех сторон. Музыка льется, накатывая и отступая, как прибрежные волны, а мне кажется, что я плыву на лодке, все ближе и ближе приближаясь к луне, так не дающей покоя моей душе. Так упорно зовущей меня играть.       Я выплескиваю через скрипку всю боль, весь страх, что скопился во мне с момента аварии, и, наконец, отпускаю себя. Не обращаю внимания на неловкость движений, на то, что пальцы с каждой минутой немеют все сильнее. Я играю и на душе становиться легко. Растворяюсь в музыке и позволяю пальцам творить, все что им в голову взбредет.       Когда я опускаю смычок и открываю глаза, то первое мгновение больше не шевелюсь. С удивлением прислушиваюсь к себе, ощущая покой и умиротворение. Мне хорошо и это хорошо прорывается тихим смехом наружу.       Сзади слышатся негромкие шаги, а затем чьи-то руки бережно вынимают скрипку из моих сведенных судорогой пальцев. Я оборачиваюсь и с облегчением узнаю Итана. Видимо, все же разбудила, когда уходила из дома. Брат улыбается, когда ловит мой вопросительный взгляд.       - Это было потрясающе. Ты большая умничка, - произносит он, укутывая меня в свою куртку. – У тебя получилось.       - Получилось, - эхом шепчу я и расплываюсь в улыбке.       Мы идем домой. Брат одной рукой обнимает меня, в другой руке несет футляр со скрипкой. Море за спиной дышит в унисон сыгранной мелодии, и я точно знаю, что завтра снова буду играть на скрипке.