Хотя бы один из вас

Михаил идёт по Вильнюсу. По Вильне. Михаил отлично знает, что этот город называется именно так. Михаил сам яростнее других отстаивает именно это, звучащее привычно для русского уха, но почему-то неизменно оскорбляющее польско-литовскую национальную гордость название. Михаил знает. Но сейчас, когда этот город звенит у него над головой, привычное русское название кажется фальшивым. Неподходящим городу, слишком мелким для него. Как детские штанишки, которые зачем-то пытаются примерить на давно выросшего господина. Вильнюс. Конечно, этот город — Вильнюс. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый польско-литовские восстания подавлял. Михаил Муравьёв — гродненский, минский и виленский генерал-губернатор. Участвовал в подавлении восстания 1830 года. Жестоко подавил восстание 1863 года. В либеральных кругах прозван Муравьёвым-вешателем. Михаил идёт по Вильнюсу. По городу, который не любит, как не любит и населяющий его беспокойный, вечно бунтующий народ. Слишком уж много сил приходится тратить на поддержание в нём порядка, на то, чтобы не вспыхнуло очередное восстание, опрокидывающее в пучину беспорядка хрупкое спокойствие. Михаил никогда не жаловался на свою непростую, но такую нужную службу, на дело, которым приходится заниматься. Но вот любить литовцев, которыми приходится управлять, так и не научился. Не выходит. Слишком много от них проблем. Впрочем, они отвечают ему тем же, Михаила в городе ненавидят все до последнего уличного мальчишки. А вот же — идёт. Пешком, один, без подобающей охраны. Как, словно совершенно незачем ему бояться попытки покушения. Как будто его тут любят. Идёт по узким улицам этого древнего города. Вертит головой по сторонам. Подставляет лицо сырому, пронизывающему до костей весеннему виленскому ветру. И думает с каким-то весёлым, озорным изумлением, почти детским, что город-то, оказывается, не такой и плохой. Есть в этом городе что-то. Есть у него душа. И идти по Вильнюсу вот так, отложив все срочные, неотложные дела на несколько часов — действительно приятно.

***

Зима в Тобольске долгая. В Петербурге уже наступила бы серая, промозглая весна, с тающим снегом и хмурым пасмурным небом. В Тобольске же ещё лежат сугробы. И Александр каждое утро смотрит на них с мрачной обречённостью. От сибирской зимы можно, пожалуй, и рассудком повредиться. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый декабристом стал. Александр Муравьёв — инициатор создания «Союза спасения», первой тайной декабристской организации. Позже вышел из декабристских обществ. После восстания был с сохранением чинов и дворянства сослан в Сибирь. Александр привык день за днём сверлить взглядом ненавистные сугробы, такие же монолитные и нерушимые, как российское самодержавие. И отворачиваться от окна, сосредотачиваясь на работе, которой у него невпроворот. Он сидит, уткнувшись в бумаги, когда в сознание вдруг прокрадывается милый сердцу и такой непривычный здесь звук. Звук звонких капель, срывающихся с крыши. Он осторожно переводит взгляд за окно — не повредился ли всё же рассудком, не мерещится ли ему. Но нет, не мерещится. Над Тобольском светит яркое-яркое, совершенно весеннее солнце. И ненавистный снег плавится под ним, как сливочное масло под горячим ножом. И со всех крыш уже срывается, барабаня по набухающим ноздреватой влагой сугробам, весёлая капель. Александр выходит на крыльцо, накинув на плечи шинель. Нет больше нужды кутаться, плотно застёгивать пуговицы. В Тобольске тепло, наверное, почти как у брата Михаила, где он там сейчас, в Вильне? Солнечные лучи скользят по лицу, и Александр отчаянно не хочет уходить в дом, боясь упустить эти крохи долгожданного тепла, стоит на крыльце и улыбается — солнцу, капели, всей этой долгожданной оттепели.

***

На Кавказе вечно полно проблем. Николай привык, что нельзя расслабиться ни на мгновение. Война не позволяет подобного. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый на Кавказе служил. Николай Муравьёв — генерал от инфантерии, Кавказский наместник. Войне и Кавказу посвятил всю свою жизнь. Николай читает рапорт одного из офицеров и хмурится. Обстановка снова неблагоприятная. Завтра, наверное, грянет бой. Надо быть готовым. Яркое пятно мелькает перед глазами. Николай недоумённо хмурится, но тут же расплывается в улыбке. На бумаге сидит бабочка. Первая в этом году, отогревшаяся на тёплом солнце бабочка. Трепещут хрупкие крылья. Ей, бедняжке, конечно, ещё холодно. Но она не унывает. Не стоит унывать и ему. Бабочка, яркое пятно на чётких карандашных строках — как символ жизни. Жизни, за которую они и воюют. Которая всё равно возьмёт своё. Ради которой стоит улыбаться. И проблемы, конечно, никуда не уходят. И всё так же предстоит назавтра бой. Но почему-то так тепло становится на душе. Так спокойно и радостно.

***

Очередной день кажется бесконечным. В присутствии Святейшего Синода стоит неестественная, ничем не нарушаемая тишина, такая обычная для него. Андрей сидит за столом с самым понурым видом. Перед Андреем — несколько толстенных томов старинных книг, и конца и края работе не видать. Было у отца четыре сына. Трое умных, а четвёртый духовным писателем стал. Андрей Муравьёв — православный духовный писатель и историк церкви, чиновник Святейшего Синода. Андрей сидит, погрузившись в работу, в древние богословские заумствования, когда нахальный ветер распахивает вдруг форточку и врывается в комнату. Нахальный ветер — не новость для Петербурга, но этот — какой-то особый. Ветер переворачивает страницы лежащих перед Андреем пыльных фолиантов. И словно бы развеивает ветхую затхлость комнаты. И неожиданно хочется бросить всё, выйти на улицу и просто идти, радуясь начинающейся весне, очередному дню и самой жизни. Андрей, конечно, не может себе этого позволить, он человек серьёзный. Он встаёт, захлопывает форточку и возвращается к работе. Но вот перестать улыбаться у Андрея уже не получается. И, может быть, и не надо.

***

Михаил идёт по Вильнюсу. И улыбается, потому что не улыбаться невозможно. «А не такой плохой, оказывается, город», — думает он с изумлением. Ещё бы столько проблем этот город и его население не доставляли. Но сейчас думать об этом совершенно не хочется. — Ну вот, — говорит удовлетворённо Нёхиси, — хоть посмотреть приятно. А то шёл с таким лицом. С каким по Вильнюсу ходить нельзя. — Категорически нельзя, — соглашаюсь я. — Просто опасно ходить по Вильнюсу с таким лицом. Вы спросите, что мы с Нёхиси делаем здесь, в девятнадцатом веке? Ну что за вопросы. Сидим. Отлично сидим на одной из тех крыш, которые сохранились и в том времени, куда нам предстоит вернуться. Пьём кофе из протащенного сюда контрабандой термоса. Хороший кофе, Тони варил. И вообще, почему это Стефану можно выбрать себе домом двадцать первое сентября две тысячи шестого года, а нам с Нёхиси нельзя просто посмотреть на город в исторической, так сказать, перспективе? Ну и развесить, раз уж мы всё равно тут, Сети Счастливых Случайностей. Им тут полезно. Вон с какой кислой мордой шёл, а вляпался — и ничего, улыбается. — И пока хотя бы один из вас в Вильнюсе, Вильнюс будет в вас и будет дарить вам свои чудеса, — негромко говорит Нёхиси, обращаясь, кажется, не ко мне, а к тому неулыбчивому, то есть уже улыбчивому военному, за которым мы и наблюдаем. — Ты о чём? — не понимаю я. — Да так, забавный парадокс. Вляпался в нашу Сеть он, а случайности разнесло его братьям. По всей империи. — Ты откуда знаешь? — Знаю, значит, — отмахивается Нёхиси. И снова смотрит на удаляющуюся уже фигуру в этом дурацком старинном мундире. — Запомнили, ребятки? Пока хотя бы один из вас…