Встретимся на поле боя

— Можешь звать меня Пик. Отсмеявшись, она тянет мне свою крохотную горячую ладошку. Я понимаю, что нужно прекращать так испуганно пялиться на неё, но пока не могу прийти в себя. Вижу, что ситуация её забавляет, и где-то на задворках сознания чувствую зарождающееся по этому поводу раздражение. Но я ещё слишком сбит с толку, чтобы полноценно за него зацепиться. Пожимаю её руку, отказываясь до конца осознавать, что передо мной всё тот же Перевозчик, негласное противостояние с которым растянулось для меня на несколько лет. Было значительно проще, когда я не знал, как он… нет, она, охренеть, вот она, выглядит. — Тогда ты, полагаю, можешь звать меня Жаном. Стараюсь говорить равнодушно, стараюсь выглядеть равнодушным. Она и так, судя по всему, чувствует надо мной своё превосходство, и мне не хочется доставлять ей ещё большего удовольствия. Отнимаю свою ладонь и, не зная, куда ещё деть руки, снова прячу их в карманы пальто. Форменного пальто. Такого же, как и на ней сейчас. Хмурюсь. — Приятно познакомиться, Жан, — а она всё равно растягивает губы в пугающе ласковой улыбке. Мне не нравится, что у неё всё это время было надо мной преимущество. Мне не нравится, что сейчас она этим преимуществом упивается. Мне не нравится, что я сам виноват в том, что оказался в таком положении. Мне это охренеть как не нравится. Смутное раздражение всё же нащупывает почву под ногами, вытесняя растерянность. — Хотел бы я сказать, что это взаимно, — в итоге звучит грубее, чем следовало бы. Прикусываю язык. Не та формулировка, не та. Плохой выбор слов. Равнодушие, Жан, рав-но-ду-ши-е. Не враждебность. Слишком много чести демонстрировать такую яркую эмоцию, придурок. Я пытаюсь сообразить, как теперь исправить сказанное, но замечаю, что её мои слова совершенно не задели. Напротив, она будто именно такой реакции от меня и ждала. Злюсь. Всё-таки злюсь. Злюсь же? — Понимаю, — она кивает, всё ещё улыбаясь и внимательно вглядываясь в моё лицо. Да, точно злюсь. Злюсь на её вкрадчивый голос, на странный, будто ощупывающий меня, полусонный взгляд. И на улыбку её тоже злюсь: вот какого хрена она улыбается? После всего, что было, она не может всерьёз улыбаться… мне. Это, блядь, неправильно. Что у неё вообще на уме? Я не хочу играть в эти игры. Абсолютно. — Понимаешь? — я фыркаю. А сам уже откуда-то точно знаю: она ведь и вправду понимает. — Конечно. Тебе нужно время, чтобы ко мне привыкнуть, — спокойно продолжает она, пожимая плечами. — Это честно — у меня ведь было. Время. Чтобы привыкнуть к тебе. Сказав это, она зачем-то касается моего предплечья. Почти невесомо. Может, даже и не успевает толком коснуться-то, ведь я непроизвольно дёргаюсь и отступаю на несколько шагов назад. А она… хихикает? О, дерьмо. Она издевается. А я веду себя как законченный идиот. — Расслабься, — с певучей мягкостью тянет она, а я, конечно же, ещё сильнее напрягаюсь, — иначе у нас так и не выйдет. — Не выйдет что? Ну вот, теперь я мямлю. Молодец, блядь. Вынимаю руку из кармана, рывком провожу пятернёй по волосам. Отступаю ещё дальше. В каждом моём движении сквозит нервозность. И я ничего не могу с этим поделать. — Поговорить, — она совершенно точно меня дразнит, чокнутая. — Ты ведь сам с таким энтузиазмом ухватился за эту идею. Уже забыл? Это странно, но сейчас, стоя перед ней, такой маленькой и обманчиво ласковой, я чувствую себя куда более уязвимым, чем в тот момент, когда понял, что остался один на один посреди леса с гигантской страхоёбиной. Сейчас, без своего титана, она кажется мне опаснее. Потому что меня сковывает дурацкое ощущение, будто ей удалось просочиться мне под кожу. Удалось залезть мне в голову. Вместо того, чтобы эту самую голову своей мощной челюстью откусить нахрен. Ведь она, по логике, так и должна была сделать с самого начала. Прикончить меня. А не улыбаться. Вздыхаю. — О, нет, я не забыл, — зажмурившись на мгновение, с силой сдавливаю пальцами переносицу. Затем всё-таки открываю глаза и смотрю на неё, всё ещё терпеливо ждущую моего ответа. Смотрю прямо, не моргая. — Ухватился, да. И с энтузиазмом, конечно, как же ещё? Почти с таким же, с каким я принялся избивать Райнера, заметила? — Вам обоим это было нужно, — с поражающей безмятежностью откликается она на мой полный топорного сарказма выпад. — Скажи ещё, что я ему большую услугу оказал. По-дружески, — мрачно усмехаюсь. Мне тошно от самого себя. — И ребёнка я пнул тоже по доброте душевной. Так тоже, видимо, было нужно? И что бы там ни говорила про Либе… Она меня перебивает, так и не позволив выплеснуть всю кипящую во мне горечь. — Я бы соврала, если бы сказала, что ты непогрешимо хороший человек, Жан Кирштейн, — чеканит невозмутимо, качает головой. — Да ты мне и не поверил бы. С настороженностью наблюдаю за тем, как она, всё так же бодро хлюпая сапогами по влажному мху, движется ко мне. Специально шумит, хотя наверняка может передвигаться, как и её титан, беззвучно. Специально беспечно улыбается, хотя проследила за мной, чтобы поговорить всерьёз. Специально сокращает между нами расстояние, хотя в этом совершенно нет необходимости. Вижу, что ей нравится её ведущая роль, но я до сих пор не понимаю, что за игру она затеяла. Похоже, мне остаётся просто дождаться развязки, так? — Не поверил бы, — эхом отзываюсь я, всё ещё не сводя с неё глаз. Она подходит ко мне вплотную и задирает голову, пытливо всматриваясь в моё лицо. Её близость по-прежнему кажется мне непривычной, но уже не вызывает отторжения. Прогресс. — И всё же ты не так ужасен, как сам о себе сейчас думаешь. А вот к её мелодичному голосу я точно начинаю привыкать. И к тому, как она причудливо жонглирует своими интонациями. Говорит то слишком звонко, то приглушённо и с хрипотцой, почти лениво. Странно расставляет акценты в предложениях. И фразы строит тоже странно, постоянно оставляя в них чуть больше воздуха, чем требуется: так, чтобы я раз за разом уточнял и переспрашивал. Она мной манипулирует, я понял! Её голос — её оружие. И я даже не знаю, что сейчас рискованней: играть дальше по навязанным правилам, открывая рот по её негласной указке, или же молчать, позволяя говорить только ей одной. — К тому же — разве ты не заметил? В нашей истории по определению не может быть хороших и плохих. Она стоит так близко, что я могу рассмотреть багровые полосы на её щеках. И из-за них она похожа на маленького хищного зверька. Отстранённо думаю о том, что за маской нарочитой изнеженности прячется усталое лицо человека, ожесточённого войной. И что, несмотря на напускную безобидность, она и без своего титана кому угодно голову откусит. Сначала зачарует своим дурацким пронизывающе сладким голосом, собьёт с толку своими громадными полусонными глазищами, а потом сцапает. И мокрого места не оставит. И тем не менее, интуитивно я чувствую, что здесь, со мной, она не за этим. Скорее всего, я так и не смогу разгадать, зачем именно, но точно не затем, чтобы навредить. Естественно, мне было бы проще принять тот факт, что она меня ненавидит. Чёткая эмоция — и ты знаешь, как себя вести, как реагировать. А с полутонами всегда сложнее: слишком зыбкая почва. Но, увы, мир намного затейливее, чем нам хотелось бы. И он не может быть поделён только на чёрное и белое. И она, конечно же, права. В нашей истории не может быть плохих или хороших. Не может быть абсолютно правых или полностью виноватых. И я с ней соглашаюсь — мысленно. На деле же все ещё молчу, не торопясь отыгрывать навязываемую мне партию в этом диалоге. — Ты можешь стать героем для одних, но навсегда останешься злодеем для других, — продолжает она вкрадчиво. — Всё зависит от точки зрения. От перспективы. И мы ничего не можем с этим поделать — почти ничего. Мои ноздри щекочет её запах. Удивительно, но пахнет от неё, как от… Эрена? Да, точно, как от Эрена, после обращения: почему-то жжёным песком и немного солью. И ещё чем-то неуловимо тонким, ягодным. Мылом? Наверняка. Одним из тех душистых, что варят только на материке. Пока мы жили в резиденции Азумабито, Ханджи, вопреки своим застарелым привычкам, с азартом чокнутого исследователя натиралась похожим, цветочным, с головы до ног. Довольная собой, она нестерпимо благоухала днями напролёт, с беспечным великодушием подарив капитану слишком много поводов для издёвок на эту тему. А Саша тогда додумалась добави… Поспешно одёргиваю самого себя, в очередной раз не позволяя воспоминаниям о наших последних спокойных днях разрастись по моей пустой грудной клетке поганым шипастым кустом. Выдёргиваю их, эти грёбаные воспоминания, чтоб их, с корнем. Снова. Нахрен. Так надёжнее. — Жан? Её настойчивый оклик выталкивает меня из моих липких мыслей, и я замечаю, что она смотрит на меня в ожидании. — Ну же, давай, разве ты не должен меня переспросить, почему «почти»? — с наигранной суровостью торопит она. — Ты слишком долго молчишь. И легонько толкает меня в плечо. А я на этот раз не только не шарахаюсь в сторону после её прикосновения, но даже умудряюсь наконец слабо усмехнуться в ответ. Потому что, похоже, верно разгадал правила её игры. И она это поняла. А я понял, что поняла она. Это охренеть как странно, но, кажется, мы всё же сможем найти общий язык. Нормально ли это? Нихуя подобного. — Пожалуй, лишу тебя такого удовольствия, — тяну я, прищурившись. В её глазищах с сонными тяжёлыми веками помимо преувеличенной доброжелательности впервые мелькает живой, мать его, интерес. И меня это подстёгивает. — Не представляю, какое мнение у тебя сложилось о моих умственных способностях, пока ты ко мне, как ты выразилась, привыкала. Видимо, скудное. Но, смотри-ка, я всё-таки смог догадаться самостоятельно: «почти» — это мы с тобой. Здесь. Сейчас. Меняем перспективу. Ты ведь это хотела сказать? Она несколько раз коротко кивает, соглашаясь. Но я замечаю, что её губы подрагивают от сдерживаемого смеха. О, блядь, ну что ещё такое? Что с этой девчонкой не так? — Что, теперь я, наоборот, слишком много говорю? — стараюсь не выглядеть уязвлённым, но, наверное, нихрена у меня не выходит, потому что она всё-таки смеётся. Хотя сейчас её веселье звучит не так обидно, как в первый раз — когда её позабавила моя растерянность. В её теперешнем смехе нет ни капли снисходительной издёвки, что мерещилась мне прежде. Поэтому разрешаю себе не злиться, а терпеливо подождать ответа. Складываю руки на груди и вопросительно задираю бровь. Жду. Действительно, блядь, жду. — На самом деле, — выдыхает она, в конце концов справившись с собой, — я делала ставку на твоё упрямство. Думала, что пробиться через него будет сложнее. Но ты меня… удивил. На последнем слове у неё вновь вырывается смешок, только теперь какой-то нервный. — Ну что ж, можешь ликовать, — преувеличенно ворчливо цежу я. — А теперь, когда ты всё-таки пробилась, может, наконец перестанешь оттачивать на мне свои грёбаные чары и скажешь прямо, чего ты хочешь? Вся ленивая лилейность после моих слов схлынивает с неё так резко, что у меня против воли замирает дыхание, хоть я и догадывался, что это всего лишь маска. Она будто в одно мгновение стареет лет на пять. Тускнеет. Грубеет. И выглядит измождённой. — Мы понятия не имеем, что нас ждёт завтра в порту, — её и без того бездонные зрачки кажутся теперь неестественно огромными, но сам её взгляд, как и она вся, заостряется. — Мы не представляем, что будет, когда мы догоним Йегера. Единственное, что я знаю наверняка — я буду сражаться до последнего, чтобы остановить этот кошмар. — И ты хочешь быть уверена в тех, кто сражается рядом с тобой, — продолжаю за неё я, и она отрывисто кивает. — Именно. Я должна была убедиться, что могу на тебя положиться, — её голос звучит серьёзно, сдержанно. Кажется, всё, больше никаких выкрутасов, и меня это устраивает. — Ты сложный. Фыркаю. Сложный? Я? И это мне говорит она? — Ты... неровный, — с лёгкой задумчивостью тянет она, прежде чем я успеваю хоть как-то отреагировать. А это ещё, нахрен, что значит? Хмурюсь, ожидая пояснений. Переспрашивать точно не буду. Не теперь. — С остальными я разобралась — с их мотивами, — продолжает она. — Я понимаю, зачем каждый из них идёт на это. Зачем рискует жизнью. Кто-то, чтобы искупить вину. Кто-то, чтобы спасти мир. Спасти друга. Или — любимого. Она делает паузу, проведя рукой по своей шее, якобы поправляя воротник рубашки. А затем добавляет, не отводя своих насмешливо поблескивающих глаз от моего лица: — А что насчёт тебя самого, Жан? Спрашивает и улыбается. С намёком. С вполне, титан меня раздери, очевидным намёком! Она повторила тот самый неловкий жест, что непроизвольно вырывается у Микасы, когда она по привычке тянется к своему шарфу, но не обнаруживает его теперь на шее. Слишком наблюдательная, да? Или слишком осведомлённая? Даже представить не могу, что своим марлийским дружкам успели наболтать о нас всех Райнер с Бертольдом. Но, похоже, той информации и целого дня бок о бок с нами этой мелкой проныре хватило, чтобы докопаться до сути. Шумно вдыхаю воздух через ноздри. Никаких выкрутасов? Я всерьёз в это поверил? Ну да, конечно. Идиот. Она, не переставая ни на мгновение, играет со мной. И выделяя последнее своё замечание, снова подчёркивает своё превосходство. Надо мной. Над моими чувствами. Слышу собственный внутренний голос, издевательски передразнивающий интонации этой мелкой манипуляторши: Гляди, Жан, какая я вся невъебенно проницательная! Я всё про вас всех знаю! Да. Да. Тысячу раз — да. Ханджи хочет остановить Эрена, потому что считает это своим святым долгом. Считает начавшееся своим персональным проёбом. Но не-е-ет, нихрена. Мы все недоглядели. Но разве будет она слушать? Конечно же, нет. Конни, отказавшись от всего, торопится спасти мир. Мне бы его безбашенную смелость. Армин, как и всегда, готов на всё ради Эрена. И стремится всё сделать правильно. Потому что однажды получил в дар жизнь, о которой не просил. Удивляюсь, как его не пришибло уже этим ебучим грузом ответственности? И Микаса. Которая не хочет, чтобы этот двинутый на всю свою горячую голову суицидник ещё сильнее увяз в собственном дерьме. Которая хочет его спасти. Даже если ей самой придётся умереть в процессе. Эта грёбаная марлийская девчонка перечислила все их мотивы верно. Прямо в цель. И, конечно, она специально подбросила в воздух тему с чувствами Микасы к Эрену. И сразу же многозначительно замолчала. Специально. Чтобы уязвить меня. Пусть она утверждает, что ещё не поняла моих мотивов, но вот одну из моих слабостей разгадала верно. И решила меня этим подразнить. Отлично. Я тоже так умею. — Ты забыла о капитане, — хочу звучать холодно, но раздражение в моём тоне всё равно сквозит. Чёрт, я когда-нибудь научусь полностью владеть собой? Нет? — Леви. Он идёт на это, чтобы отомстить. Отрубить нахрен голову вашему драгоценному лохматому зверю. По её бледному лицу пробегает крохотная судорога. Всего на мгновение, но я успеваю её заметить и злорадно усмехнуться. Что ж, милая, в эти игры могут играть двое, ты разве не знала? Я бил не то чтобы наугад, хотя всё же сомневался в том, что смогу её так легко достать. Возможно, мне это удалость только потому, что подобного удара от меня она не ожидала. Конечно, вполне естественно, что она беспокоится о Зике. Судя по всему, шайка марлийских воинов действительно считала друг друга семьёй. И его предательство обрушилось на каждого из них: если уж не булыжником на голову, то хотя бы звонкой отрезвляющей пощёчиной как минимум. Только вот теперь, когда я знаю, кто именно всё это время прятался за личиной гигантской страхолюдины, многое встало на свои места. Главным условием Зика в плане атаки на Либерио было выведение из строя Перевозчика. Ну и Челюстей, до кучи. Именно выведение из строя, ограждение от участия в битве, но не ликвидация. Он переживал за них. По-своему, не желая этого открыто демонстрировать. Но переживал. За них. За неё. И все эти едкие нападки на Елену с её стороны тоже обрели иной смысл. Вообще всё, что касалось её и Зика, теперь обрело иной смысл. После её мимолётной реакции в контексте сказанного ею же — точно. Подмечать такие мелочи я научился у нашего светлоголового и хитрожопого Армина. И на его же наглядном примере с Бертольдом и Энни убедился: подобные удары под дых работают лишь однажды. К следующему раунду мне придётся нащупать другую больную точку. Хотя мне почему-то не хочется. Но если она будет продолжать в том же духе, выбора у меня не останется. Я ведь не хочу ей уступать. — Сама виновата, — говорит она совсем не то, что я ожидаю от неё сейчас услышать. Отголоски улыбки едва заметно трогают уголки её рта. И я опять ощущаю себя гадко. — Мы квиты. Подавляю инстинктивное желание рассыпаться в извинениях и просто киваю. — Так всё же, — она переступает с ноги на ногу и как-то странно, почти неуловимо, морщится, а я настораживаюсь, — ты расскажешь мне, почему передумал? Отступаю в сторону и цепко оглядываю её сверху вниз. Как я раньше не обратил на это внимания? Её поза более чем напряжена. И, похоже, странная походка, которую я принял за часть спектакля, на самом деле была непроизвольной. Наверняка это каким-то образом связано с её титаном. Не может человек без последствий сутками торчать в этой туше. Вспоминаю, как корёжило Эрена в первые месяцы тренировок. — Может, присядешь? — тычу большим пальцем себе за спину. Там поваленное дерево, я видел. Заметил его, когда пытался избежать жуткого взгляда Перевозчика. Кажется, что это было целую вечность назад. Наш разговор за это время швыряло из крайности в крайность. А она молча терпела боль. И первое время даже мастерски это скрывала. Ну не дура ли? Стоит оно того? Да нихрена. — Что? Она, похоже, всерьёз поражена. Да, представь себе, милая, не одна ты здесь такая глазастая. Ты ещё не поняла? — Ты устала вот так стоять. Я же вижу, — начинаю злиться. Сам не понимаю, почему. На себя. На неё. Злость — самая удобная эмоция, и я вновь за неё хватаюсь обеими руками. — Можешь перестать строить из себя крутую. Просто... сядь уже, а. Она как-то странно на меня смотрит, но всё же слушается. Молча обходит меня и, всё так же неуклюже шагая, шлёпает к бревну. Я оборачиваюсь, внимательно за ней наблюдая. Она садится, лицом ко мне, и, целомудренно уложив ладони на свои круглые коленки, выжидающе приподнимает брови. — Чего? — хмуро бросаю я, рывком засовывая руки в карманы, теперь уже брюк, не пальто. — Не пялься так на меня. — А ты не уходи от ответа, — в её голос густыми толчками вливается немного вязкого добродушия, теперь уже искреннего. Ну, либо я уже так задолбался играть с ней в эти игры, что на сто первый раз уже перестаю различать фальшь. Или же она стала притворяться искуснее. — Расскажешь? Почему присоединился к нам? Ты ведь мог остаться — в стороне. Она вытягивает ноги и осторожно их разминает. Расслабляется. Похоже, ей становится легче. Я криво усмехаюсь, качая головой. — Ты ведь не успокоишься, да? Пока не докопаешься до сути. — Дурная привычка, — она почти флегматично пожимает плечами и тут же без перехода вываливает: — Ты говорил что-то о костях, ставших пеплом. — Когда? — напрягаюсь. А она вдруг хихикает. Невозможная девчонка. Я её точно когда-нибудь придушу. Честное слово, придушу. — Сразу после того, как ты сказал, что больше никогда не полезешь в пасть титану. Я припоминаю. Это произошло после чудесного спасения нашей троицы. Не думал, что она слышала. Она ведь переговаривалась о чём-то с Ханджи, пока охреневший от моего безмерного, ха-ха, героизма Оньянкопон пытал меня вопросами. — Ты ведь говорил о Марко? Даже не собираюсь удивляться, как она это поняла. После всего случившегося за эту ночь? Пф-ф-ф. Она не могла не догадаться. Я вздыхаю и в несколько размашистых шагов оказываюсь рядом с ней. Она зачем-то двигается в сторону, уступая мне место, хотя его и без того полно — целое поваленное бревно в нашем распоряжении. Сажусь и, как она, вытягиваю ноги. Боковым зрением ловлю на своей щеке её терпеливый взгляд. Он снова тёплый, как будто бы понимающий. Ага. Пиздец. Понимающий. Очень смешно. Общение с ней всё больше походит на копошение в горе шкатулок с двойным дном. Интригующе. Но раздражает. Никак не угадаешь, где же она прячет себя настоящую. — Да, я говорил о Марко, — запоздало отвечаю я, задирая голову и впиваясь взглядом в ночное небо. Звёзд так и не видно. Одна лишь луна. Бледная и холодная, словно пузатая рыбина. Одинокая посреди этой мрачной черноты. — Он бы мне не простил. Если бы я струсил. Он верил в меня. Даже когда я сам в себя не верил. — А ты с ним... — Давай помолчим, а? — перебиваю её я, прикрыв глаза. — Я устал. От разговоров. Знал бы, что это так утомительно, ни в жизнь не разразился бы той пылкой речью. Так ты её, кажется, назвала? — Но... Я снова вздыхаю. С преувеличенной тяжестью. Чтобы она, сидящая совсем рядышком, прочувствовала, как же сильно я утомился. А затем тараторю: — Ты хотела знать, можно ли мне доверять. Можно. Я, как и ты, буду сражаться до последнего. Не отступлю. Не предам. Не струшу. Я помогу вам остановить Гул. И с Габи утром поговорю, идёт? Может, и с Райнером тоже. Но тут уж ничего не обещаю, сама понимаешь. А теперь давай помолчим. Пожалуйста, Пик. Я впервые называю её по имени. И вслух, и в мыслях. Пик. Это охренеть как непривычно и естественно одновременно. Она, к моему удивлению, и впрямь больше не предпринимает попыток заговорить. Только зачем-то нащупывает своей холодной, неизвестно, когда успевшей остыть, ладошкой мою руку. И осторожно накрывает мои пальцы. Думаю о том, что для меня она так и останется книгой на чужом языке. Набором причудливых закорючек, шифр к которым я едва ли смогу когда-нибудь подобрать. Да и нужно ли мне оно? Сомневаюсь. Но её по-птичьи хрупкую, совсем ледяную, ладонь не скидываю. Хотя, наверное, должен был бы. Отдёрнуть свою руку. Отодвинуться. Выстроить дистанцию. Злость — удобная эмоция, безусловно. Но сидеть с ней вот так, молча, без попыток друг друга обыграть, оказывается, тоже не так уж и сложно.