малая секунда

Солнце на всем протяжении пути нещадно припекает сквозь стекло в дверце автомобиля, колени и сумка на них так нагреваются, что запросто можно обжечься. — Мне так жаль. Долго выдерживаемое молчание разлетается порванными бусами, дешёвый чёрный жемчуг прокатывается по всем поверхностям и остаётся в щелях и углах тесной машины. — Не стоит, — отмахивается Сану, как от прилипчивой трупной мухи, вывернув руль. — Подожги сигарету. Джиын открывает пачку брошенных ей на колени сигарет, сразу найдя в ней же одноразовую зажигалку, дрожащими руками подносит сигарету ко рту и, зажав ее между губ, поджигает с третьей попытки. Набирает дым, едва не закашлявшись с непривычки, и выдыхает в щель сдвинутого стекла, после передав сигарету Сану — точно в уголок рта. У Сану круги под глазами иссиня-лиловые, он смотрит из-под опущенных век, то ли презрительно, то ли жалостливо. Джиын хочет взять его за руку, хотя бы за локоть, она чувствует, что сгорит сейчас — это все чёрный, похороны, тяжёлое паршивое платье. Фотография его матери. Такая старая, ей лет двадцать, фотобумага уже начала желтить, стекло пылиться — она печально улыбается с фотографии в камеру, держа маленького Сану за руку. Сану мимолётно счастлив и так улыбается, Джиын не уверена, что видела его взрослую версию хотя бы раз такой же. — Что-то случилось? — Нет, — Джиын обнимает Сану за руку, прижимаясь щекой к плечу. Урна с прахом безнадежно маячит рядом с фотографией, и под бубнеж священника Джиын продолжает вглядываться в чужую мать. Она так на меня похожа. Сану выбрасывает прах матери по дороге в какую-то совсем бесхозную мусорку около незаметного меж низких домов магазина без вывески, покупает литровую бутылку нулевой Pepsi и ленту презервативов. Или я на неё? Сану не приглашает, Джиын идёт следом, напоследок даже пытаясь саму себя остановить, когда он набирает код на двери, а после выжидающе оглядывается — чего не заходишь. — Оппа… — Я бы не отказался от твоей компании. Джиын кусает губы и, перешагнув через лишнюю ступеньку, хватается наконец за протянутую ей навстречу руку. Дом сырой, необжитый и покинутый, Сану сгребает футоны в каморке без окон и опускается на пол. Джиын скручивает серебристую крышку с бутылки — пена ударно выбрасывается наружу и стекает по пальцам, пепси почти горячая, лето в этом году совершенно безжалостно. — Ты бы хотела здесь жить? — Сану ложится на спину, закидывает руки за голову и уставляется в серый потолок, разлинованный водяными кругами протекших когда-то давно труб. — Нет, — честно отвечает Джиын и тут же чихает от щекотливой пыли. Сану хмыкает, расстёгивает пропитанную жаром рубашку, и она расходится по бокам, обнажая нежно-оливковую кожу и тонкий бледный росчерк шрама от вырезанного аппендицита чуть повыше правой подвздошной кости. Джиын вздыхает, отставив бутылку в сторону, протирает липкие ладони влажными салфетками из сумки через плечо, а после трет их о платье, потому что они все ещё кажутся грязными. — Здесь была моя комната, можешь представить? — Могу, но не хочу. Джиын вылезает из платья, как из надоевшей оболочки обретшая крылья бабочка, перешагивает через ноги Сану и сворачивается у него под рукой — такая маленькая и горячая, будто из звёздной пыли раздутое наспех солнце. Сану накрывает ее круглое плечо широкой ладонью, кожа у него холодная и липкая, Джиын упирается подбородком ему в грудную клетку. — Милые трусы. Нагло прилипшие, почти вросшие в рыхлую вязь из розовых полосок рястяжек на бедрах — в мелких любопытных белых кроликах. — Отстань, — Джиын морщит лоб, когда в скрытое пудрой сердечко временной татуировки приходится поцелуй — как раз в скулу. Колени поставленные меж двух футонов расходятся, и матрасы разъезжаются вслед за ними, Джиын переворачивается на спину и принимает весь вес мощного тела Сану на свое, беспомощно царапая сточенными накладными ногтями напряжённые плечи и всхлипывая каждый раз, когда он проникает слишком резко. — Оппа, стой, — она безнадежно пытается оторвать вросшую в шею ладонь Сану. — Прекрати, пожалуйста. Она вскрикивает и больно бьёт Сану коленом в ребра, выворачиваясь из-под него. Сану тяжело дышит, глядя в широко расходящиеся линии на ладони, Джиын шарит рядом с собой в попытках нащупать скомканное бельё, а не найдя раскидывает руки, жалко прекратив попытку одеться. — Зачем ты так с ней? — С кем? — С матерью. Со мной. Джиын ждёт хоть какого-то ответа, но вместо него Сану сдергивает презерватив с члена и поднимается с матрасов и пола. Босоногий и в одной рубашке — снизу он видится высоченным исполином, Джиын любовно думает о греческих статуях. В солнечном коридоре учебного корпуса среди однокурсников и подруг она как увидела его — изнутри что-то отозвалось, будто струна лопнула. Ей нравилось бессмысленно с ним болтать, перебрасываться доверительными жестами от нечаянного прикосновения до поцелуя на прощание и усиленно делать вид, что это всё ничего не значит. Но Джиын лежит на пыльном футоне в старом доме, в котором никого не было лет шесть, после прощальной службы по матери Сану, о которой он не хочет говорить — и Джиын ни черта в этих отношениях не нравится. — Дерьмо, — шикает она, подтягивает перекрученное платье и, еле разобравшись, где у него что, надевает через голову. — Оппа, эй. — М? — Где мои трусы? — А можно я их себе оставлю? — Нет, — Джиын грозно хмурит тонкие нитки бровей, на что Сану хмыкает с неё, снисходительно потрепав по голове — ему ужасно нравится так делать, Джиын такой напоминает ему щеночка, а волосы от такого внимания взбиваются, как пух. Сану все же достает несчастную полоску ткани, как грёбаный фокусник, откуда-то из-за спины. Джиын не застегивает пуговицы на платье до конца, быстро зашагивает в трусы. — Ты мне правда нравишься, но лучше нам будет расстаться, эти отношения тяготят меня. — Какие мы серьезные, — Сану собирает руки под грудью, хрустит пальцами на ногах, вжав костяшки тесно в пол, — у тебя грудь наружу. Джиын чувствует, как в жилах закипает ярость, вот-вот из мелких царапин и содранных болячек запузырится горячим горьким мёдом. — А у тебя хер до сих пор дёргается, как змея с разбитой башкой. — Обожаю, когда ты злишься, такая милаха, — Сану снова ерошит ей голову, уже на прощание, снисходительно улыбаясь так, что на одной щеке проступает ямочка, а глаза становятся пусто неразличимыми из-за смеженных век, — где дверь, ты вроде бы видела. И каникулы Джиын проводит, уставившись в пустую строчку так и не начинающегося диалога, брелоки раздражающе бьются друг о друга, микрофон фонит и голос расстраивается, точечно попадая в барабанные перепонки до микротравм и окровавленной ушной раковины. Чаевых оставляют меньше обычного из-за наплыва новых временных работниц, это раздражает, новый семестр то сам себя не оплатит — родители хоть и откладывали ей на учебу, но семья большая, деньги всегда нужны. — Может быть, это просто не твое? Сану сидит с угла, размешивает лёд в стакане и наклоняет голову, глядя лениво из-под полуприкрытых дымчато-серых век. Джиын клацает кислотными в мадженту ногтями по кнопкам в мобильном, делая вид, что страшно занята ответом на сообщение — невежливо с ее стороны, но Сану и ответа будто не ждёт. Вокруг много шума и цвета, а лучезарный смех лопается, как попкорн, однокурсники увлечены друг другом, наперебой болтают, делят панчханы и проливают пенистый алкоголь. — Ты меня упрекаешь, оппа? — рука с мобильным соскальзывает к карману в спущенной по плечам куртке, а Джиын капризно заламывает тонкие брови, вызывая у Сану лёгкий смешок — он протягивает руку и ласково смахивает длинную челку Джиын. — Ты очень красивая, — Сану подпирает умиленно щеку кулаком, — а я очень скучал. Джиын шумно вздыхает, кусает губы в почти съеденном виноградном блеске. — Так ты выступишь со мной? — сглаженные в углах накладные ногти ощутимо царапают джинсовое колено Сану. — Это и не обязательно, но мне очень хочется и было бы здорово… — Прекращай меня уговаривать, будто я не согласен. Джиын едва слышно нервно хихикает, оставляя ногу Сану в покое — один из ногтей отходит от клеевой капли и его можно расшатать, тревожно дёргая за кончик. Он так и теряется в потрёпанной машине, упав за сиденье, его можно поискать, щурясь подслеповато в полумраке, но оно становится без надобности. Сану прячет руку под складкой платья, нащупывая на колготках узорчатые выемки, окружающие бедра. Джиын сводит накрепко коленки, сжимает пальцы на затылке Сану и даёт целовать себя, пока губы не закровоточат. Сану всегда отдающий, почти никогда не принимающий, и немного ранит это его вечное желание вести — он очень заботливый и внимательный, останавливает слезы ещё на подходе, успокаивающе улыбаясь — гребаная ямочка на щеке, такая очаровательная, нарочно ему природой подаренная для поцелуев. У него сложный пароль на телефоне и заковыристый пароль на входной двери, если долго тыкать пальцем в грудную клетку — изойдет ли короткий звук щелчка до ушей в стерильной до запаха хлора тишине? Потолок молочно белый, а пол под соскользнувшем с простыни коленом теплый. — Ты ведь ненавидишь этот дом. — Конечно, но никому не нравится ютиться в руинах и запахе тлена, ай, сжала сильно, ай. Джиын хихикает, вытирает руку о простынь. Сану достает из-за головы подушку и кидает в нее, Джиын успевает ее поймать за секунду до того, как она впечатается в лицо, а Сану тут же обнимает, притягивая к себе, отчего Джиын сваливается на него. Сквозь пух дышится тяжело, но голову поднимать не хочется. — Это все из-за отца. Он сделал мою мать такой. Она так долго меня насиловала, что я начал думать, будто бы так и должно быть, все семьи так делают. — Ее посадили? — на подушке остаётся мокрый след от ресниц, вопрос глупый, так что Сану издает нервный смешок и не отвечает. Джиын вскидывает голову, уставляется в потолок. Сегодня был хороший день, не считая проигрыша на конкурсе, но она просто переволновалась — может, пение это и правда совсем не её. — А твой отец? — А? Отец? — Сану испускает смешок, сжимает мягкую кожу у нее под грудью, прощупывая реберные прутья. — Вы никогда не встретитесь, уж поверь. Хочешь поженимся? — Мне страшно, — ложь. — Это да? Джиын пускает руку в волосы, пытаясь убрать спутанные пряди за торчащие уши, низко наклонившись, трогает пальцем Сану о кончик носа — глаза у него вечно марионеточно пустые, мальчик из меди, праха и истертых в порошок жемчужин, наверняка, фальшивых. — Да, давай.