"Циммер+Прим"

      Фигуру в дверях никто не замечал. Я сам увидел ее случайно, оторвав глаза от альбома, где целое утро пытался сделать набросок, но перечеркивая все, что получалось.       Девушка. Встречалась мне несколько раз в коридоре, но ничего примечательного на фоне других в ней не было — я запомнил только ее высокий рост, которым она, наверное, могла бы посоревноваться с Габи, если поставить их рядом. Сейчас она взглядом ощупала пространство комнаты поверх наших голов и вскинула руку к дверному косяку.       — Простите, — произнесла она и тихо постучалась.       Четвертая как по щелчку замолчала, головы присутствующих повернулись к ней.       — Могу я забрать его? — пальцем она указала прямо на меня.       Я от неожиданности дернулся, судорожно припоминая, какие дела у меня могли быть с этой. С кем-то перепутала? Или очередная домовская игра, в которую здесь играют?       — Его-то? — растрепанный Табаки уставился на меня круглыми глазами. — Забирай, он нам все равно надоел — то и дело что-то вынюхивает. И смотрит зло, будто мы его тут обижаем.       Я едва не задохнулся от такой наглости, но свободная рука против воли полезла под подушку — проверить, на месте ли мой «дневник».       — Благодарю, — кивнула девушка и в несколько шагов оказалась около меня. Она нагнулась, и я невольно прочитал буквы на ее футболке. «No Limits» — гласила выпуклая по естественным причинам надпись. Кровь ударила в мой затылок, когда руки с плетеными фенечками на обоих потянулись ко мне.       — Хороший гость сам знает, когда пора уходить, — я рискнул поднять лицо и увидел, что смотрит девушка совсем не на меня.       Она взяла на руки тяжелого кота из чужаков, который, оказывается, устроился прямо у меня над головой. Кот резко вывернулся и послал уничижительный взгляд, и мне стало еще жарче.       Девушка направилась к выходу, что-то еще говоря коту, и в четвертой стал тихо возобновляться прерванный разговор.       Табаки перегнулся через меня, рассматривая что-то на полу, а потом развернулся к Македонскому:       — Эй, Мак, не пора ли убраться? А то наши гости пачкаются.       Я проследил направление шакальего взгляда и увидел, что девушка шагает по полу без обуви, только в белых носках, и оставляет за собой следы на не очень чистом полу. Македонский не успел ничего ответить, а девушка оглянулась через плечо, чтобы рассмотреть свою подошву.       — Чушь, — отозвалась она. — До того, как я сюда зашла, эти носки были темно-серыми.       И вышла, унося на руках толстого кота.       Стая вернулась к бессмысленным занятиям, только Македонский взял веник и стал выметать пыль.       — От двери к углу мети, — давал указания Табаки. — А то не вернется.       Мне не сиделось. Я бездумно вертел в пальцах карандаш и ерзал. Озирался по сторонам, надеясь, что еще у кого-то появление девушки вызвало беспокойство. Но, похоже, взволновало только меня. Либо остальные хорошо делают вид, что им все равно. Даже Шакал невозмутимо вернулся к нанизыванию всякого мусора на нитку.       А меня раздирало. Но я боялся задать вопрос. Отчего-то не хотелось, чтобы остальные обращали внимание на мое любопытство. Повертевшись, я не выдержал.       — А кто это? — обратился я к Табаки.       — Где? — он принялся вертеться, будто ожидая что тот, о ком я спрашиваю, окажется на потолке.       — Кто сейчас заходил? — чувствуя, что начинаю закипать, уточнил я.       — Ах, это, — Шакал вмиг потерял ко мне интерес и снова знался своим мусором. — Это Прим.       Больше он не сказал ничего, а я потерял охоту спрашивать.

***

      Бездумные линия, оставляемые мною на бумаге, в узор не складывались. Я отложил дневник и посмотрел, как Лэри безнадежно дергает провод плитки, надеясь таким образом ее починить. Горбач складывал что-то из листка в клеточку. Сфинкс бездумно щелкал колесиком зажигалки, рискуя подпалить нас.       Я явственно ощутил, что все это выше моих сил. Засунул дневник в зазор между кроватями и пополз вниз. Ошибок первых дней в четвертой я не повторял, поэтому спустил сначала безжизненные ноги, потом чуть ли не кубарем скатился сам. Сделал вид, что не почувствовал ушибленного локтя и двинулся к двери. Нанетта стряхнула мне на голову пару костей со шкафа.       В коридоре воздух оказался свежее. Я проехался вдоль стены, стараясь не заострять внимания на рисунках. Только окинул взглядом тонконогого быка возле третьей. Краска, несмотря на старания Стервятника, осыпалась.       Я проехал мимо Крыс и остановился. Дальше стена будто обрывалась — не было ни надписей, ни следов подошв. Территория Фазанов — будто необитаемый остров. Я полез в карман и нащупал мелок. Если бы его там не оказалось, я бы поехал обратно. Но мелок у меня нашелся.       Не думая о том, что дверь первой может открыться, я стал рисовать. Сам собой получился Джин, вылезающий из волшебной лампы. Я мстительно подумал, что привлекать внимание к ногам у него нет нужды. Их просто нет — призрачный хвост уходит в носик лампы.       Левее Джина возникли три толстяка, которым я пририсовал острые уши и пятачки, превращая их в настоящих поросят. Чуть выше провел длинную вертикальную линию, планируя превратить ее в Кита, когда сзади раздался неприятный скрип. Вздрогнув, я быстро насколько смог, развернул коляску, стараясь прикрыть рисунки. Последнее, чего мне хотелось — объясняться с Гомером.       Сзади стояла Прим. Сменившая футболку с провокационной надписью на клетчатую рубашку и надевшая на белые носки не менее белые кеды.       — Дай посмотреть, — она обогнула меня и заглянула через плечо. Я отъехал в сторону — что толку, если она уже видела.       — Похоже, — хмыкнула она. — Только Поросятам надо мандарин пририсовать, а то они думают, никто не знает про их настойку.       Я потянулся мелком к стене, но слишком сильно надавил, тот хрустнул и осыпался к моим колесам. Я стиснул зубы.       Прим оценивающе посмотрела на темную горстку и полезла в нагрудный карман. Протянула мне темно-бордовый мелок. Я проглотил замечание о цветовом несоответствии и принялся, горя ушами, рисовать.       Издалека смотрится, будто три толстяка склонились над багровым сердцем. Я подъехал и сделал последние штрихи, краем глаза заметил, что Прим кивнула.       — Теперь тебе сюда точно нельзя, — констатировала она, указывая глазами на чистую дверь с цифрой «1».       — Вот и хорошо, — поспешил фыркнуть я, чтобы не погрузиться в воспоминания о фазаньей жизни.       Воспоминания о душащем режиме все же ворвались в мою голову и, чтобы прогнать их я спросил:       — А ты зачем сюда?       — А я встречаюсь с Джином, — серьезно ответила она.       Мне не удается сдержать лицо, и Прим, глядя на меня, начинает смеяться.       — Шучу, — выдохнула она, отсмеявшись.       Я вежливо хмыкаю.       — Мне нравится твое «Древо жизни», — ни с того ни с сего сказала она, прежде чем уйти.       Бордовый мелок так и остался у меня.

***

      — Прим? От прима-балерина. Когда сюда попала, то всем говорила, что балерина. И па балетные изображала. Ну, как умела. Так и стала Прим, — она откинулась спиной прямо на ребра радиатора и скрестила ноги.       Я смотрел на ее белые кеды и представлял, как она, сидя вечером на кровати, будет отчищать их какой-нибудь щеткой и мыльной водой, чтобы не теряли своей чистоты. У нее над кроватью висит китайский фонарик, который многократно чинился скотчем и копиркой. Под кроватью иногда прячется питомец Кошатницы и хватает за ноги, если не вовремя спускать их.       — Только не говори, что фигурой я для балерины не вышла, — хмыкнула она.       — Я и не собирался, — честно ответил я. И скользнул взглядом по ее фигуре. Хорошая фигура, даже не балетная.       — Ты так смешно дернулся, когда я Снафа забирать пришла, — без перехода продолжила она. — Думал, я за тобой?       Я пробормотал что-то нечленораздельное, чувствуя, как щеки снова краснеют, как тогда.       — Как ты здесь оказался? — уже серьезно спросила она, глядя мне в глаза.       Ответ на свой вопрос — почему она Прим — я уже получил. Теперь полагалось ответить мне. Я честно рассказал, как упал с лыж и оказался в коляске. Прим задумчиво смотрела на противоположную стену. В неверном свете ее серые глаза отливали серебром. Сегодня она будто серебрилась — и бутылочные джинсы, и футболка с пайетками. Даже темные волосы бликовали белым.       — Я так и думала, — подытожила она, оживая. — Слишком уж ты… нездешний.       Слова как камни упали мне на грудь. Для нее я тоже чужак. Как и для всех в этом чертовом месте…       — Да не обижайся, я не в том смысле, — мягко улыбнулась она. — Просто тут есть Птицы, есть Крысы и все остальные. Вроде разные, а копнешь глубже — начало одно. Фазаны чуть выбиваются, но эти скорее оторванные. А ты и не из тех и не из этих. Как третья сторона… Фигово я объясняю, да?       — Нормально, — ответил я.       По сравнению с объяснениями Сфинкса все понятно.       — Есть закурить?       — Конечно, я же Курильщик, — неуклюже пошутил я и протянул мятую пачку.       — Ты ж им не всегда был, — Прим вытянула сигарету ловкими пальцами.       И я вспомнил, что действительно не всегда был Курильщиком.

***

      — И что, она прямо вместе с ним спит? На общей кровати? Тесно же.       — Нет, на кровати Черного.       — Вот бесстыжая. Без Черного хоть? — отозвались Прим, но на ее лице читалось скорее одобрение, чем осуждение Рыжей.       Рыжая… Я мотнул головой, прогоняя голое наваждение этой девахи. Не надо было говорить о ней с Прим. Но слишком ярким оказался образ, которого не должно было быть в мужской спальне.       У меня в голове застучала кровь. Чуть позже, через пару минут, я понял, что это стучит не кровь, а мысок Прим по моему колесу. Я бездумно уставился на торопливо ходящую туда-сюда ногу, пока стук не начал меня раздражать.       — Ты чего? — буркнул я, снова глядя на нее.       — Ничего, — пожала она плечами с таким видом, что стало почти обидно.       Коридорная лампа замигала и после нескольких попыток продолжить работать, погасла. Теперь коридор освещали только две лампы в метрах пяти с каждой стороны от нас.       Прим оглянулась по сторонам и легко соскользнула с подоконника. Прямо на мой подлокотник.       — Ты больше не рисуешь? — кладя ногу на ногу, спросила она, будто каждый день сидела на подлокотнике моей коляски.       Я потупился, соображая, что надо отвечать.       — Рисую, — я постарался скрыть волнение в голосе. Как за соломинку, схватился за собственный карман — там до сих пор лежал бордовый мелок Прим.       Она коротко посмотрела на него и отмахнулась:       — Оставь — я все равно не умею.       Я поймал себя на мысли, что начинаю понимать ненависть Табаки к часам. Именно сейчас им не мешало бы что-нибудь сделать — позвать на ужин или объявить отбой. Но не отсчитывать минуты как ни в чем не бывало.       Прим развернулась, и меня будто обдало кипятком. Я замер, слыша только собственное неровное дыхание. В полумраке ее лицо разглядеть было сложно, да и я не пытался. И вдруг подумал, что так сидеть — не так уж плохо.       — Эй, Курильщик… — позвала она, и я на автомате поднял голову.       Что произошло, я понял только через секунду, когда она соскользнула с подлокотника и уверенно направилась к свету. Я только молча провожал ее высокую, грациозную фигуру. У меня зудели губы, а сердцу не хватало места в груди, и оно билось всюду, особенно в голове. Мир поплыл, и я понял, что не дышу.       Вдох показался чужим, но я все равно был отчего-то очень счастлив.

***

      Больше рисовать я не мог. В голове постоянно вертелись наброски и образы, которые так и пытались прорваться на бумагу. Но я не смог позволить себе их выпустить. В четвертой как не было, так и нет понятия личного пространства, а сделать общественным достоянием то, что было у меня в мыслях, я не мог. Просто не мог. Хватит уже того, что она просто ходит по общим коридорам. Заходит в библиотеку и берет там книги. Учится по тем же учебникам, что и мы. Просто живет в этом Доме…       Меня больше не раздражал Лорд, суетящийся над Рыжей. Если бы она вдруг переселилась в четвертую, я бы тоже не разрешал на нее смотреть. А если бы вдруг она показалась кому-то абсолютно обнаженной? Да нет, Прим ведь не такая… Она — скромная и благородная…       Такие мысли до добра не доведут. Особенно та самая. Мне пришлось сильно зажмурить глаза и даже прикрыть их пальцами, но образ девичьих изгибов никак не желал покидать внутреннего взора. Я чувствовал, как краснею.       — Ты чего, Курильщик? — Лэри подошел и потрепал меня по плечу.       Я упрямо мотнул головой. Пусть идет к своей Спице.       — Оставь ты человека в покое, — встрял Сфинкс. — Может, ему надо потомиться.       Лэри поворчал, но отстал.       К вечеру стало лучше. Наблюдать, как сгущаются сумерки и четвертая заканчивает дела — успокаивающе. Табаки устроил себе гнездо, прихватив к остальным и мою подушку. Я не стал возражать. Без подушки удобнее рассматривать потолок.       Стая сопела и вертелась, курила и пила кофе, а я все пересчитывал трещинки наверху. Сделал глубокий вдох и почти аккуратно скатился вниз. Пол пах влажным деревом — Македонский не так давно проводил уборку. Я дополз до коляски в предбаннике, но не стал залезать. Достал из рюкзака альбом и простой карандаш и пополз в ванну. Терпеть больше не могу.       Сквозняк меж щелей вяло шевелил подгибающиеся от влаги альбомные листы. Я рефлекторно разглаживал их, а они снова сворачивались. Я уперся карандашом в лист и задумался. Что я собираюсь изобразить? Едва так подумал, все неясные образы, плывущие в голове, рассеялись, и я остался в темноте сознания. Но рука ожила и стала выводить толстые линии — карандаш давно пора было поточить.       И на бумаге стал появляться образ. Сначала неясный, как всегда на первых этапах. И это была Прим. Не совсем такая, как в жизни. Или наоборот, совсем такая.       Мне стало легче. Чем больше я смотрел на рисунок, тем живее мне представлялась Прим. Как она вздергивает плечом. Или улыбается уголком губ. Всегда левым. Или со смесью удивления и понимания смотрит на что-то, случающееся в Доме. Это все Прим. Прим…       Я растерялся. Куда деть рисунок? Тащить его в стаю было слишком кощунственным — все равно, что высаживать розу на городской свалке. Тогда я снова подполз к коляске и подергал обивку сиденья. Снизу она немного отходила, и если правильно подцепить… Я сложил лист пополам и подсунул его в новообразовавшийся тайник. Отполз подальше и оглянулся — не слишком заметно?       Мне казалось, что с первого взгляда каждому в четвертой станет ясно, что там хранится что-то. Я вернулся и не без труда задвинул коляску за Мустанга так, чтобы не бросалась в глаза. Успокоенный, уполз спать.

***

      Она прислонившись плечом к батарее, и лениво затягивалась сигаретой. Увидев меня, чуть подвинулась, приглашая садиться рядом.       Все сегодняшнее утро я тренировался нормально спускаться с коляски. Горбач, пожевав губами, сказал, что у меня получается лучше, чем он ожидал. Я напряг все мускулы и через несколько долгих мгновений оказался на краю матраца, рядом с Прим. Она не смотрела, как я спускаюсь — то ли из вежливости, то ли просто не интересовалась.       Примяла окурок о радиатор. Выглядела более задумчивой, чем обычно.       — Рыжая у вас? Ее сегодня целый день нет, — спросил я, чтобы начать разговор.       — Рыжая? — рассеянно повторила Прим. — Не знаю… Нет вроде…       По ее виду стало ясно — она не слишком вовлеклась в вопрос, и я замолчал.       Минут через пять она скользнула взглядом в мою сторону и, задержавшись на моей макушке, улыбнулась.       — Вы в индейцев играли?       На мой озадаченный взгляд она протянула руку и сняла у меня с головы довольно крупное перо. Как я не заметил? На его кончике болтался веревочный узелок, по которому можно было догадаться о хозяине вещицы. Чувствуя, как краснею, я мысленно обругал Табаки.       Прим вертела перо в изящных пальцах. На ее лице тихо проступила улыбка. Табаки был мною прощен.       — Почему ты домой не уехал? — Прим удобно облокотилась о стену, отчего ее плечо вплотную прижалось к моему. Менять положения она не стала, и я только замер. Только когда она вопросительно посмотрела на меня, вспомнил, что надо ответить.       — Успею домой, — получилось глуше, чем обычно.       Прим понимающе кивнула.       Я потянулся к коляске и залез под поролоновую сидушку. Нащупал свернутый лист и, достав, протянул Прим. Была не была. Она, не понимая, что это, развернула. Прим была рада, я это видел. Так радуются, когда получают неожиданный сюрприз — смущенно и искренне. Меня распирала гордость. По-моему, из-за чего-то такого я и не поехал домой.       Раздался призывный звонок на обед. Она одним движением поднялась и обернулась. Я отрицательно покачал головой — не хватало еще, чтобы мне помогала девушка. Тогда она нагнулась и мимолетно коснулась своими губами моих.       Зачем мне вообще коляска? Если я чуть не воспарил над землей.

***

      В столовой нас продержали до самого вечера. Потом были приготовления к выпуску, сам выпуск, а потом я заснул.       Утром началась история со сбежавшими, полицией в несостоявшемся отъездом.       Я пару раз выезжал в коридор, но Прим так и не встретил. Может, она уехала на автобусе? От этой мысли я отяжелел, как булыжник, и уже больше не выезжал.       От суматохи и свежего воздуха у меня поплыло в голове. Хотелось скорее сесть в машину и уехать, но папа все прощался с отцом Гупи. Я, решив напоследок запечатлеть в памяти серое здание, в которое мне никогда не нужно будет возвращаться, развернул коляску. И остолбенел.       На лестнице стояла она. В олимпийке с китайским драконом и спортивной сумкой за плечом. Слетев со ступеней, будто за спиной у нее выросла пара крыльев, Прим уверенной походкой пошла вперед. Я инстинктивно отъехал с дороги, чтобы не мешать уверенному движению. Она остановилась передо мной. Оказывается, она улыбалась.       Приспустив с плеча сумку, она порылась в кармашке и протянула мне прямо в руки листок. Не дожидаясь, пока я его разверну, кивнула папе, отвлекшегося от разговора с матерью Викинга, и бодро направилась к воротам, где ее встречали.       Когда папа сообразил, что хватит на меня смотреть, и развернулся к другим родителям, я не слушающимися пальцами вцепился в листок.       Неумелой рукой там были выведены две человеческие фигурки вроде тех, что рисуют на вкладышах жвачки. Над мальчиком значилось «Циммер». Над девочкой — «Прим». Между ними знак сложения. И торопливая приписка: «Извини, я плохо рисую. Пишу лучше». И в качестве доказательства — адрес.       Я почувствовал, что у меня с плеч упала гора. Огляделся по сторонам, но она уже исчезла. Меня это не расстроило — я был слишком счастлив. И в первом же письме решил уточнить, откуда она узнала мою старую кличку.