Послевкусие

Серый день рушится на глаза, пуская вокруг себя тугие облака пыли, вышибает из сухой глотки хриплый кашель, забрасывает руку на стеклянный журнальный столик в поисках полупустого стакана с водой. Остатки сна расползаются и бледнеют в гудящей голове, номер отеля, обставленный в стиле минимализма, постепенно наливается цветами, сбрасывает чёрно-белую шкуру. Татсуро вспоминает. Вдоль позвоночника прокатывается прохладная колючая волна, он резко морщится, шипит сквозь зубы, свешивает ноги со кровати — опять слишком мягкой — трясёт головой, так что чёрные пряди осыпаются на бледное лицо. Ему больше не хочется вспоминать, хочется выставить ладони от этих воспоминаний, но они валятся на голову вместе с сизым пеплом, и остаётся только задержать дыхание. В проклятом Токио ему всегда снится одно и то же. С каждым разом — всё больнее и больнее. Поле с герберами — и от них снова тошнит, до тягучего головокружения — кроваво-красными, на фоне которых даже слепяще-голубое небо затягивается тусклой пеленой. Тугие крепкие цветы, алые настолько, что, если пару секунд не моргать, с лепестков закапают густые капли крови, слишком яркие, в цвет его больного одиночества, и ярче — только её улыбка, когда она смотрит в его глаза. На малиновых губах застывают два слова — иди сюда, и этого каждый раз достаточно, чтобы он, жмурясь от боли, пошёл через чёртово поле к ней. Чтобы каждый раз уверенно приминал подошвами хрустящие стебли, утирая трясущимися пальцами слёзы от рези в глазах, потому что знал — там, в конце, он сможет обнять её, услышать ласковый шелестящий голос, прохладной водой выливающийся на обожжённый затылок. Страдать учат ради звенящего сладостного рая, но он знает, что одному ему известно, как этот рай выглядит и звучит, и для этого можно потерпеть ещё пять шагов, четыре, три… Кожу обжигает тугой волной, на секунду он распахивает рот в беззвучном крике, который тут же заливает жаром от красных цветков — алые герберы, брошенные ею в лицо, когда он подошёл почти вплотную, лежат у его ног, полосы ожогов через лицо, сухие глаза, тугое железное кольцо на горле, изломанная кривая её почерневших губ, зеленеющее небо, синеющее поле, две пули в виски, кровь на пальцах, игла через тело, и дышать так больно… Ледяная вода хлещет водопадом, Татсуро суёт голову под кран, стоит острыми лопатками вверх, опираясь о край раковины сильными пальцами. Он дышит глубоко, вдыхает через нос и выдыхает через рот, замирает от приятного ощущения остывающих мыслей. В номере тихо, особняком от шумного гудящего Токио, может даже слишком тихо, так что воспоминания, царапающие грудь, снова ползут по телу. Татсуро рывком сбрасывает с себя одежду и встаёт под душ — чуть более тёплый, чтобы не свело конечности, надеется, что колючие мысли заморозятся и смоются из головы душевой водой. Такое болезненное расставание — даже спустя год кажется таким же опустошающим, как и в первый день, когда его бледная тень приплелась домой, без вкуса и запаха выпила две чашки крепкого зелья, которое все называют кофе, и рухнула на пружинистый диван, пролежав на нём два часа без движения. Татсуро стряхивает с плеч горький дым, неприятно ластящийся к телу, и прислоняется мокрым затылком к белому кафелю на стене. События того бесконечного дня крутятся снова и снова в опустевшей голове — он действительно ещё не закончился, он продолжается с каждым приездом в Токио. Она любила герберы. Точнее, до сих пор любит. Кроваво-красные она оставила на потёртом столике её любимого кафе вместе с натянуто-мягкой улыбкой — прости, милый, но его я люблю больше, — и слова прогремели громче, чем глухо бьющиеся о стекло струи дождя. Вопреки всем законам жанра, он прекрасно помнит путь домой — пешком, по мокрому Токио, с каждым шагом ненавидя этот город всё сильнее, с алыми лепестками в глазах, холодными ладонями и тупой иглой в груди. Сорок пропущенных звонков и три бесконечности пустых бесцветных взглядов в потолок — слишком драматично для такого возраста, отметит позже Саточи, и Татсуро только кисло ухмыльнётся в ответ. Действительно, чересчур, пожалуй, но что сделаешь, если подростком не настрадался? Он до сих пор с трудом заставляет себя есть в этом городе, как будто опять приходится жевать пресную пиццу в пошарпанном кафе с запахом жаренного в старом масле картофеля. Татсуро раньше не обращал внимания на её вкусы, относился со спокойным, чуть ласковым уважением — каждый любит то, что хочет, — но потом, когда наваждение начало сползать с глаз, стал практически ненавидеть дешевую картошку-фри вместе с безвкусными короткими юбками и розовой, в цвет жвачки, краской для волос в баллончиках. Как тебя вообще угораздило? — качая головой, спросит Мия, и Татсуро только пожмёт плечами, ведь что ещё делать, когда сам не знаешь, как тебя угораздило. Что, чёрт возьми, вообще должно случиться, чтобы одна улыбка затуманила мозг? Он возвращается в просторную комнату своего номера, опирается плечом о дверной косяк, с пресной тоской смотрит на небоскрёбы с мерцающей рекламой, плавающие в сером тумане города. Татсуро идёт к кофе-машине, бездумно нажимает нужные кнопки, под гудение автомата вдруг отстранённо думает — болезненные нити рвутся с каждым приездом в Токио. Кошмар подходит к концу. В первый раз, когда ему приснились проклятые герберы, он целый день ходил с тупой пульсирующей болью в голове, корчился даже на саундчеке, вызывая неподдельное беспокойство у своих друзей. Ходил весь день с противной горечью во рту и гудением в висках, резонирующем в затылке, с запахом дешёвого шампуня в носу и ощущением вытертого денима юбки на пальцах. Липко, противно, никак не отстаёт от кожи, как въевшаяся вонь средства для мытья посуды, хоть два часа стой под душем. Татсуро слегка запрокидывает голову к белому потолку, который не забивают красные цветы из сна, проводит языком по губам с лёгкой дрожью почувствовать старый вкус дешёвой забегаловки и кремовой помады, с волной облегчения понимает, что чувствует только горьковатый привкус пережаренных кофейных зёрен. Никакого розового, он уже сказал. Никакого американского фастфуда, чёрт бы его побрал. Татсуро опирается спиной о кухонную столешницу и опускается в себя, слушает старые ощущения, демонами подползающие к нему в Токио. Ничего. Почти ничего, кроме альбома чёрно-белых воспоминаний и одного противного сна. Обман ли это разума или спасительное принятие, но больше не хочется рычать и выть про себя от глухой злости и обиды, больше нет в носу до тошноты знакомых запахов. Остаётся только кривая ухмылка при её упоминании. И тупой укол под рёбрами при виде красных гербер.