Я никогда не хотел быть королем

Всё происходило, точно в каком-то вязком, тягучем сне, из объятий которого вырваться представлялось невозможным. Ричард сидел на троне, возвышаясь над своими вчерашними друзьями, многих из которых он знал с раннего детства и которые всю его жизнь общались с ним на равных, но теперь они стали его подданными и молчаливо склоняли головы перед ним в немом благолепии, которое, искажаясь в зеркале их внутренних мотивов и надежд, принимало уродливую форму зависти. Вчерашний герцог Глостер и нынешний король, Ричард понимал: теперь у него нет друзей — есть те, кому выгодно занять его сторону, но есть и те, кто давно ненавидел его, и теперь их ненависть как никогда яростна, или те, кто лишь недавно решил присоединиться к ведьме, Елизавете Вудвилл, вдове его умершего брата доброго короля Эдуарда. Вдове… а был ли их брак действителен? Впрочем, теперь, когда голову Ричарда увенчивала тяжелая корона, перебрасываемая с одной благородной головы на другую, точно обломок разбившегося о скалы корабля, влекомый непослушными волнами, его не особо заботили права томившихся в Тауэре племянников на престол. Ведь дело даже не в малолетних принцах. Будь у него возможность посадить своего племянника Эдуарда на трон, короновать его, как положено, не опасаясь того, что власть захватит его многочисленная и бестолковая, презираемая всеми сколь бы то ни было знатными семействами родня по линии матери — Вудвиллы и Греи, не беспокоясь о том, что такое доминирование одного семейства с ненасытным тщеславием вызовет недовольство многих вооруженных до зубов, обозленных друг на друга феодалов и ввергнет истерзанную войнами страну в новые кровопролитья и удушающие интриги, будь Эдуард не ребенком, не способным понять, кто и зачем на него пытается повлиять, не умеющим управлять, Ричард, безусловно, отверг бы корону, даже если бы все славные лорды и пэры, весь народ многострадальной Англии поднес бы ее на золотом блюде. Он никогда не хотел быть королем. Но в определенный момент он понял, что его желания перестали что-либо значить. Это произошло тогда, когда его умирающий брат король Эдуард между затяжными приступами лихорадки в присутствии ближайшего круга родственников и наиболее выдающихся представителей знати, немощно лежавший в кровати и, точно ребенок, сжимавший руку своей бледной, уже оплакивавшей его жены Елизаветы, провозгласил, а вернее, почти бессильно прошептал, что хочет видеть его, Ричарда, лордом-протектором. В тот же миг глаза королевы Елизаветы сщурились, словно у кошки, вышедшей на охоту. Ричард знал: она была готова его задушить, растерзать — она была до последнего уверена, что место лорда-протектора займет ее брат Энтони и что Вудвиллы останутся у власти. Ричард также знал: если Вудвиллы доберутся до этой власти, ему и его горячо любимой жене Анне Невилл, дочери Уорика, давнего и уже мертвого врага Елизаветы, не жить. Она бы поспешила избавиться от них. Разве был у него иной выбор, кроме как стать королем, сохранив жизнь принцам, чтобы спасти и свою семью, и Англию? Горностаевая мантия, которую было дозволено носить только венценосным особам, одеялом обволакивала его плечи. Невнятное, но торжественное бормотание католических молитв убаюкивало, точно колыбельная. Коронация длилась долго, была беспробудным сном. Конечно, такое не могло даже присниться Ричарду, верному подданному, воину, прошедшему всю войну на стороне дома Йорков в отличие от своего братца Джорджа Кларенса или дяди Уорика, которые осмелились переметнуться на сторону Ланкастеров! Если бы ему приснилось подобное, он бы тут же счел себя изменником и во всем бы раскаялся перед королем и наверняка молил бы о смертном приговоре, дабы подобные мысли не мучили и не искушали его. Добрый король Эдуард, его легкомысленный, но отважный брат, конечно, над ним посмеялся бы и только, но он бы молил, настойчиво молил, как подобает хорошему христианину при борьбе с грехом, как подобает рыцарю, принесшему клятву верности. Но теперь, когда страна после внезапной смерти Эдуарда, вновь стояла на грани раскола, готовая в любой момент впасть в агонию очередной слепой и безрассудной борьбы, эшафот казался Божьей милостью по сравнению с троном. Быть может, оттого, что, идя на эшафот, изменник Короны терял всякую надежду на спасение и лишь уповал на то, что его голова полетит с первого же удара палача, в то время как тот, кто восходил на трон, должен был приготовиться к тысячам таких эшафотов, на которые он будет восходить то как палач, то как изменник. Ричард не знал, чем закончится его путь — установлением династии или тем же позорным эшафотом, и эта неизвестность страшила его, его, с юного возраста пережившего десятки беспощадных битв за одну лишь цель — возвести брата на престол и установить в Англии долгожданный мир. Но брат умер, а мир по-прежнему был шаток. В придворных кулуарах, порой казалось, и вовсе продолжалась война — война менее грубая, но не менее смертоносная, ибо перо, коим пишут другу другу послания заговорщики или подписываются королевские приказы о смертной казни, может быть так же опасно, как меч или кинжал в бою. И вот эта скрытая война, рвущаяся на поверхность, как заточенный в Аду Сатана, пытающийся проскользнуть пороком в слабую душу человека, стоила стольких бессонных ночей в походах и лагерях, стоила столько пролитого пота и крови, стоила стольких утомительных часов в дороге, вдали от семьи, вдали от Анны, в изгнании? Дважды из-за войны Ричард чуть было не терял Анну — сперва ее выдали замуж за Эдуарда Вестминстерского, неотёсанного и жестокосердного отпрыска Ланкастерского дома, затем ее удерживала в заточении собственная сестра Изабелла, подыгрывая почти мошенническим, авантюристским схемам своего муженька Джорджа Кларенса, желавшего обогатиться за счет оставшегося после смерти Уорика наследства сирот. Что, если теперь война таки сможет отобрать его Анну? Ричард посмотрел на свою супругу, сидевшую подле него на соседнем троне, в короне и в горностаевой мантии. Ей, такой прекрасной, эти царственные регалии шли куда больше, чем ему. Все же, по планам ее отца Уорика, она должна была так или иначе стать королевой — этим он руководствовался, выдавая ее за Эдуарда Вестминстерского, наследника безумного короля Генриха. Анна, почувствовав его долгий взгляд, обернулась к нему и одарила лучезарной улыбкой, в которой таился источник неиссякаемой веры в него, будто она всегда, с самого детства, когда произошла их первая встреча, знала, что Ричард однажды станет королем. Он хотел было тяжело вздохнуть, терзаемый сомнениями, что надолго сохранит этот трон, но, подавив вздох, грозивший вырваться из его груди, улыбнулся ей в ответ. Доселе он любил ее только как женщину, но отныне он будет любить ее и как королеву. Умная, впитавшая военные и дипломатические хитрости от своего известного отца-интригана Уорика, «Делателя королей», и от свергнутой королевы Маргариты Анжуйской, но вместе с тем добрая и набожная, она была идеальной королевой. Его королевой. Она оставалась единственной, кому он мог доверять. По собственному опыту он прекрасно знал, как придворные пытаются повлиять на короля откровенной ложью или выразительными недоговариваниями; он прекрасно знал это, потому что сам управлял своим братом, предпочитавшим проводить время не за государственными делами, а в объятьях женщин или под хмелем вина; он прекрасно знал это, потому что Елизавета и ее бесконечная родня управляли королем, иногда соглашаясь с Ричардом, иногда соперничая с ним. А до Эдуарда королем Генрихом, настоящим безумцем, который ничем не отличался от младенца на троне, также управляла королева Маргарита Анжуйская, Бофорты и Ла Поли, и даже Уорик. Ричард видел: король — это отнюдь не могущественный властелин, но марионетка, ведомое судно, брошенное на произвол толпы придворных, чьи лица меняются так же стремительно, как волны, брошенное на произвол рока и обстоятельств — этих подводных течений и рифов. Волей судьбы, волей придворных, готовых вот-вот сорваться, как голодные псы с цепи, и перегрызть друг другу глотки, Ричард оказался на троне, зная, что он был единственным, кто мог удержать их на этой цепи — на королевской цепи, украшавшей его грудь и связывавшей свободомыслящих феодалов присягой, но он отнюдь не был намерен оставаться подчиненным этой воле и следовать ей. Он знал, как лучше. Он имел всё, что хотел иметь любой — обширные земли, множество замков и титулов, едва ли можно было преувеличить, назвав его самым богатым человеком Англии, после того как он женился на Анне, привнесшей большое приданное, он не был жаден до денег и земель. Теперь, когда он стал королем, он не был жаден и до власти. Ему ничего не было нужно ни от короны, ни от королевской казны, которую так нагло похитила Елизавета при своем побеге, так что даже коронацию Ричарду пришлось проводить за свой счет, ему ничего не было нужно от трона, чего нельзя было сказать о других придворных, а значит, он, он один мог бы править Англией во благо Англии, а не себя и своего семейства. Право, он не хотел быть королем, но раз он им стал, он постарается быть лучшим из королей в это непростое время. Вмиг огромная зала оживилась, точно единое существо, подобное полумифическому киту, восстающему из морских недр, и загудела не то радостными, не то воинственными криками: «Да здравствует король! Да здравствует Ричард Третий!» Откуда-то сверху раздалось заливное пение церковных колоколов, точно пели сами небеса, прославляя его и его супругу. Он поднялся с трона, и ему казалось, что он стал выше ростом, что он дорос почти до небес. Он подал руку Анне и, ощутив тепло ее руки, на удивление храбрившейся и твердой, чего нельзя было сказать по хрупкому внешнему виду новоиспеченной королевы, он вдруг почувствовал себя самым сильным человеком в мире — с ее поддержкой он не мог чувствовать себя иначе. Вместе под продолжительные возгласы толпы они вышли из темных сводов Вестминстерского аббатства под теплые и ласковые лучи июньского солнца, и перед ними совершенно в новом свете простирался старый Лондон, за один день ставший их столицей в их Англии. И вместе с короной на голову Ричарда давила лишь одна беспокойная мысль: «Сколько же времени на троне отвел мне Господь?»

***

Все пошло не так, после того как умерла Анна. В Лондоне, злословящем и безобразном, тогда ходили слухи, будто бы королю предсказано, что солнце Йорка померкнет в день солнечного затмения. И будто б в подтверждение слухов, в подтверждение предсказаний, которых Ричард никогда не заказывал и не просил, ибо не верил в них, в день, когда мартовское солнце на несколько минут померкло средь бела дня, умерла Анна. И почему он только вспомнил об этом глупом предсказании теперь, когда его конь, привыкший и к грохоту лат, и к вооруженным толпам, взметнулся на дыбы и упал, придавив Ричарда собою. В паре футов от себя он видел насмешливое лицо молодого Генриха Тюдора — такое же сухое, аскетичное и вытянутое, как у его матери Маргариты Бофорт, имевшей честь нести шлейф платья его жены на коронации. Послышался устремленный грохот копыт, пыль вздымалась, словно туман, над землей. О, среди них может найтись друг, который даст ему коня и предложит… сражаться ли? Нет, нет! Он предложит бежать! Позорно бежать! Бежать, чтобы продолжить борьбу, чтобы вновь начать круговорот кровопролитных битв, на которых родственники будут убивать друг друга, предавать друг друга — он даже в минуту, когда вокруг слышался лязг сталкивавшихся оружий и стоны раненых и умирающих, не знал, что хуже: убийство или измена? Много убийств было на его руках, но ни одной, ни одной измены, и кто же он, Ричард, после этого — благодетель Англии или грешник? Нет, даже если предложат бежать, делать этого нельзя. Война не закончится, пока не умрет один из них — или он, или Генрих Тюдор, ибо последний не успокоится, не оставит, подначиваемый своей матушкой Маргаритой Бофорт, попыток свергнуть его. Остается только одно. Убить отродье Ланкастеров. Или умереть самому. Ричард попытался встать на ноги, но лошадь придавила его так, как даже утопленника не тянет ко дну камень. Он напряг все свои еще не покинувшие его силы, чтобы сдвинуть ее, как вдруг из ниоткуда в него вонзилось копье. Ричард поднял глаза к небу — его загораживал кто-то из воинов братьев Стэнли. Чей-то удар сбил с его головы шлем, и тот, увенчанный короной, упал во взрытую копытами грязь. «Предатели!» — процедил Ричард сквозь зубы. Что ж, это было неудивительно, Томас Стэнли, который псом увивался вокруг его комнаты, когда он был еще герцогом Глостером, переметнулся на сторону своего пасынка в решающий момент, будто бы уповая на то, что он, рожденный прислуживать, однажды сможет править королем. Ричард схватил свою секиру мертвой хваткой. Со всех сторон в него тыкали копьями, пытались вонзиться мечами воины братьев Стэнли, воины Генриха Тюдора, как рой назойливых жалящих пчел, и он что было мочи отбивался от них слабевшими раз от раза ударами своей секиры, продолжая свою агонию. «Хорошо, что друг оказался предателем. Хорошо, что никто не дал мне коня. Хорошо, что я не бежал. Смерть убийцы лучше смерти изменника — меня предали Стэнли со своим войском, хотя они знали, что я бы их никогда не предал. Рано или поздно побег с поля битвы привел бы меня к казни за измену Короне, — не утрачивая боевого духа и внимательности, размышлял он, мельком глядя, как кто-то из братьев Стэнли указывает молодому Тюдору на него — на пусть поверженного, но все еще короля Ричарда, отчаянно сопротивлявшегося, будто у него в самом деле был шанс выбраться из этого бесчестного окружения предателей, бивших почти лежащего. Ричард чувствовал: однажды Стэнли предадут и Генриха, и дай Бог, чтобы это не ввергло Англию в новую войну. — Смерть в бою лучше смерти на эшафоте. Не потому ли отец Анны Уорик стоял в бою до последнего, пока чей-то удар его не сразил? Потому мы хоронили его как героя, а не изменника, пусть он и предал наш дом». Исколотая ранами, почти изрубленная рука немела, переставала слушаться его. Секира выпала из обескровленных рук. Очередной стремительный удар, промчавшийся где-то рядом с ударами сердца, настиг его. «А ведь отца Анны тоже звали Ричард. И нас отличало единственно то, что он рад был бы стать королем, а я — нет, — успел подумать он, прежде чем окончательно упасть на теплую и липкую от его собственной крови землю: — Я никогда не хотел быть королем». Его продолжали увечить, наступая сапогами на тонкие пальцы раскинутых широко рук, будто он хотел обнять врагов своих, обнять всю враждующую Англию и примирить ее. Глухим угасающим эхом, точно тенью воспоминаний о далеких днях, вторя замедлявшемуся, оробевшему стуку в ушах, слышалось повторяющееся: «Да здравствует король! Да здравствует Генрих Тюдор!»