Сталь, что сокрушает тьму

Долгий мир никогда не был миром здесь, на Рубеже Маэдроса. — Входи, брат, бросай плащ к камину. Тебе принести сухой? — Лучше принеси выпить, — губы Куруфина Феаноринга кривятся в усмешке, пока он устраивается в кресле и убирает прилипшие к лицу мокрые пряди волос. — После такой дороги снаружи согреться проще, чем изнутри. Карантир усмехается в ответ. Далеко ходить не нужно: он берет со стола кувшин, разливает густое алое вино в кованые кубки и протягивает один брату. Садится напротив и делает большой глоток. Куруфин смеется и едва касается напитка губами. — Доброе вино. А ты, Карнистир, многовато бываешь у Касари. Ты б ещё залпом выпил!.. — Поучи меня вино пить! — Карантир, не удерживаясь, смеется и добавляет просто и коротко: — Добрая встреча, брат. — Добрая. Они молчат пару минут. Снаружи безумствует апрельская буря, ветер с силой швыряет капли дождя в стекло окна. Куруфин действительно преодолел нелегкий путь, чтобы добраться до крепости на горе Рерир. Обычно Карантир не выдерживает первым. Вот и сейчас Куруфин всё ждёт, что брат спросит о вестях из Аглона, о делах Келегорма и Келебримбора... Да хотя бы объяснит, что за дело не смог доверить ни письму, ни гонцу, ни палантиру. Но Карантир молчит, неспешно потягивая вино. Куруфин терпелив, но сейчас нужды в терпении нет. — Что случилось? Не то, чтобы я не был рад навестить тебя, но я слишком хорошо тебя знаю. Ты позвал меня не из братской любви; я нужен тебе. Зачем? «И почему я?» — звучит, невысказанное, в вопросе. За советом в делах управления Карантир обратился бы к Маэдросу, пусть даже для этого пришлось бы оставить Таргелион и самому отправиться в Химринг. За советом личным — скорее всего, к Маглору. Если бы правда соскучился — позвал бы близнецов... — Вот вечно ты так. Может, отдохнёшь с дороги? Дело сложное. У меня для тебя задачка, так что дай себе поспать ночь спокойно прежде, чем начнёшь ломать над ней голову. Глаза Куруфина загораются. Он сдержанно улыбается: — Умеешь заинтриговать. Рассказывай о своём деле. Карантир пожимает плечами и делает ещё один глоток. Его кубок почти пуст, тогда как Куруфин едва выпил свой до половины. — Моей разведке тяжко последние месяцы. Моринготтовы твари не иначе как умнеют с каждым годом: кажется, они поняли, что обойти Кольцо Осады горами проще, чем идти вдоль моря или пытаться проскочить между крепостями... — Вопрос ещё, чего они боятся больше: моря или нас, — ухмыляется Куруфин, но встречается взглядом с братом и слегка кивает, словно бы извиняясь: — Продолжай. — Да. Они пытаются обойти Кольцо с востока, пробраться мимо моей разведки и пройти на юг через Таргелион. Мне это не нравится, — он слегка скалит зубы и недобро сверкает глазами. — Один орочий отряд мы перебили уже на равнине. В горах они как у себя дома, выследить их трудно. Недавно... Карантир вдруг замолкает, мрачный под стать своему эпессэ. Куруфин не торопит, только смотрит пристально. — Пару недель назад разведка не вернулась. Я получил осанвэ от кано Хэльянво. Он успел сказать, что они попали в ловушку в одном из коридоров, а после его убили прежде, чем он опустил аванирэ. Тон Карантира не меняется, остаётся буднично-спокойным, но Куруфина не обмануть. Он знает, что Хэльянво не зря был кано разведки Таргелиона. Это большая потеря для брата, и Куруфин склоняет голову в молчаливом соболезновании. Пауза длится ещё несколько мгновений. — Так для чего ты позвал меня, в чем задачка? Помочь с тактикой разведки? Подсказать, как найти управу на орков? — голос Куруфина мягче, чем бывает обычно, и в нем по-прежнему сквозит умеренное недоумение. Он смотрит на напряженного — это видно по багровым от волнения щекам — брата и всё ещё не понимает, зачем проделал путь от Аглона до озера Хэлеворн. Куруфину очень не нравится чего-то не понимать. — Нет, брат. Идея у меня уже есть. Мне нужен лишь кто-то достаточно безумный в равной степени с гениальностью, чтобы ее воплотить. Тот, кого прозвали Искусником, поднимает брови, не сумев скрыть изумления. Ему хочется спросить, не путает ли Карантир одного Куруфинвэ с другим, но чувствует: нет, не путает. Похоже, брат позвал его именно потому, что их отца позвать уже не получится. Куруфин наклоняется вперёд, ставит локти на колени и кладёт подбородок на переплетенные пальцы. В его глазах уже пляшут огоньки. — Брат мой, я внимательно тебя слушаю. *** — Атаринкэ, зачем? Двое братьев стоят друг напротив друга посреди комнаты и смотрят друг другу в глаза. Маглор — так, словно пытается прочесть мысли брата, но сознание младшего до поры закрыто аванирэ. В глазах Куруфина — требовательное нетерпение. — Плох тот мастер, что рассказывает о своих замыслах прежде, чем убеждается в их осуществимости, — уклончиво отвечает Искусник. — Покажи мне, Макалаурэ, ради всех нас. Не заставляй меня упрашивать. — Мне не трудно, хотя, признаться, довольно неприятно. Лишний раз концентрироваться на этой гадости... Но ничего сложного здесь нет. Я лишь хочу быть уверен, что ты знаешь, о чем просишь. — Я не трепетная ваниэ, знающая о Тьме лишь по рассказам Пробужденного прадедушки, — с нажимом отвечает Куруфин, и его закипающую злость выдают только слегка прищуренные глаза. — Если я прошу что-то показать мне, значит, уверен, что вынесу это знание. Ты искусен в чарах, Макалаурэ, искуснее меня, и поэтому я пришёл к тебе; но и сам я не глух и не слеп. Я представляю, что почувствую. Маглор вздыхает и жестом приглашает брата опуститься в кресло. Садится сам. Куруфин раздраженно морщится: ему досадно, что брат тянет, а приглашение садиться выглядит как сомнение в том, что Искусник сможет спокойно вынести то, что ему покажут. — Тогда подними аванирэ. И Куруфин поднимает. Боль. Боль окружающего мира, ощущающаяся почти как своя. Отвращение земли, воздуха, солнечных лучей, доведённое до предела одной только необходимостью соприкасаться с нечистой Музыкой. И сама эта Музыка, отвратительная, злая, отдаленно сравнимая со звуком лезвия, которым ведут по стеклу. В груди поднимается чувство протеста, желание отстраниться, не слышать, не существовать рядом, не иметь ничего общего с тем, что не зря прозвано Искажением... На лбу Куруфина выступает пот. Его брови сведены, губы плотно сжаты; глаза прикрыты: так проще воспринимать посланный в осанвэ образ... Теперь он рад, что сел в кресло: не упал бы, конечно, если бы стоял на ногах, но мог и пошатнуться. Ни к чему лишний раз показывать свою слабость — даже брату. — Доволен? — резко выдыхает Маглор. — Вот так я это слышу. Вот так любой, кто достаточно чувствителен к Музыке мира, воспримет приближение орков, если прислушается. — Любой? — Куруфин тяжело дышит, хотя и пытается это скрыть. — Ты зря скромничаешь, брат. Вряд ли среди квенди найдётся тот, кто слышит подобное лучше, чем ты. Благодарю тебя. — Чем благодарить, лучше бы сказал, зачем тебе это понадобилось. Не жилось же без такого знания! — Я сказал и повторю, — Куруфин уже не скрывает раздражения, — что рано раскрывать замыслы. Хочешь — допрашивай Карнистира, а я скажу лишь, что могу быть занят сейчас одним из важнейших дел моей жизни. Впрочем, может быть, это и не так. Кто знает... Маглор качает головой: он знает, что ему не переупрямить брата. *** — Отец, — после третьей попытки постучать, на которую никто не отвечает, Келебримбор входит в комнату сам. — Ты уверен, что не хочешь отвлечься? Дядя Тьелкормо уже который день хочет обсудить с тобой что-то важное. — Если бы у Тьелкормо были ко мне действительно важные дела, он пришёл бы ко мне сразу и сам, — голос Куруфина звучит глухо, так низко он склоняется над бумагами. Ему вторит скрип пера, не прекращающийся даже тогда, когда он говорит. — Ступай, Тьелпэ. Я просил не тревожить себя, и просил слишком много, чтобы повторять это снова. — Позволь хотя бы попробовать помочь тебе! — протестует юноша и всё же подходит ближе, заглядывая через плечо отцу. К своему удивлению, он видит там не чертежи и не химические формулы, но ноты и слова песенных заклятий. Куруфин резко поднимает голову и угрожающе начинает: — Куруфинвэ Тьелперинквар Куруфинвион... — но вдруг замолкает, угадывая в глазах сына не праздное любопытство, а искренний интерес. Продолжает чуть мягче: — Ну-ка, скажи мне, чего я хочу добиться этими чарами? Келебримбор радостно улыбается и с полминуты тщательно изучает бумагу перед собой. — Ты пытаешься менять свойство металла, — сообщает он наконец. — Ты хочешь, чтобы металл слышал... Искажение? И предупреждал о нем прежде, чем оно станет очевидно? Отец, но это же... «Гениально», — хочет сказать юноша, но в месте с тем просится и другое слово: «невозможно». Келебримбор не говорит ни того, ни другого. Куруфин едва заметно кивает ему, а затем указывает пальцем в один из нотных тактов, уже довольно грязный от многочисленных исправлений. — А вот здесь — ошибка. И пока я не придумаю, как ее исправить, Тьелкормо с его срочными делами придётся подождать. Келебримбор закусывает губу. Какое-то время оба молча думают, как вдруг сын осторожно начинает: — Отец, а что, если?.. *** — С этим отрядом я пойду лично, — заявляет Куруфин единственному, кого должен хотя бы ставить в известность своих поступков даже в собственной крепости. Келегорм с тревогой подмечает в его глазах азартный огонёк. Разведка — не охота; азарт в ней — не лучший помощник. Но Келегорм привык: его младший брат всегда знает, что делает. Он кивает и хлопает Куруфина по плечу: — Удачи. Куруфин усмехается и поправляет на поясе новый кинжал, днём ранее откованный и зачарованный им и Келебримбором. Командным голосом объявляет минутную готовность и вскакивает в седло. Вскоре ворота крепости приоткрываются, и конный отряд выезжает в скалистое ущелье. Ледяной северный ветер бьет прямо в лицо, заставляя воинов щуриться — с тех пор, как Куруфин навещал своего брата в Таргелионе, минуло больше полугода. Снег ещё не лежит, но ранняя северная зима уже совсем близко. Впереди расстилается простор Лотланна: душистая и цветущая весной, сияюще-зелёная летом, в конце осени плоская равнина, укрытая пожухлой желтой травой, представляет собой унылое зрелище. Но Куруфин не унывает. Глаза его горят, когда он гонит коня на север — и надеется вовсе не на то, на что положено надеяться, выезжая с патрулём вблизи собственной крепости. В этот день они не встречают орков. Куруфин отправляется в патруль снова и снова, день за днём, пока однажды, поправляя кинжал в ножнах, не замечает, что клинок сияет мягким тёплым светом. — Орки, — шепчет он, обнажая меч, намного раньше, чем самый искусный чаровник из отряда успевает сказать то же самое. В голосе мастера звучит торжество, не слишком соответствующее тому факту, что в нескольких милях от его крепости обнаружился орочий отряд. — Орки! — повторяет он громко. Порыв ветра швыряет ему в лицо хлопья снега, но он сияет, словно идёт не в бой, а на собственную свадьбу. *** Маэдрос смотрит долго, испытующе, и то, что он видит, удивляет его. Обычно, почти всегда, Куруфин спокоен и даже холоден, а глубоко спрятанные эмоции старший из его братьев читает разве что в глубине глаз, да и то с большим трудом. Сейчас всё иначе. Куруфин взволнован и почти этого не скрывает — не хочет или не может? Глаза горят, пальцы беспокойно теребят краешек ткани, в которую завернут свёрток в его руках... — Да что с тобой такое, Куруфинвэ? Что ты хочешь мне показать? Губы Куруфина словно без его ведома растягиваются в улыбку. Больше всего он похож сейчас на отца, на Феанора, когда тот впервые принёс в их дом на Туне плотно закрытый ларец, из которого пробивалось блаженное сияние Трёх Камней. Через мгновение Маэдрос понимает, что сравнение как никогда актуально, потому что Куруфин отвечает, торжествующе глядя ему в глаза: — Лучшее, что мне удалось придумать до сих пор, брат мой и лорд. — Лучше, чем нержавеющая сталь? — Маэдрос приподнимает бровь. Это изобретение здорово упростило жизнь воинам и Химринга, и всего Кольца Осады. — Лучше. Сложнее. Да и... С ржавчиной справиться проще, чем с проблемой, которую решает это. Брови Маэдроса взлетают ещё выше. Он внимательно смотрит на свёрток. По форме он напоминает меч. Новая формула стали? Новая конструкция клинка или рукояти? — Куруфинвэ, не играй со мной. Показывай. Куруфин кладёт сверток на стол и медленно, торжественно откидывает ткань. Перед ними лежат меч и два кинжала. Прекрасной работы, изящные, красивые, но без излишеств; по одному лишь взгляду на них виден хороший баланс... Но всё ещё — обычный меч и два обычных кинжала. — И? — бесстрастно уточняет Маэдрос. Куруфин усмехается. — А ты возьми их в следующий раз, когда будешь к северу от Рубежа. И обязательно обрати внимание на сталь, когда орки будут поблизости. Тут Маэдрос не выдерживает. Он делает шаг вперёд, нависая над братом, и проговаривает: — Кончай это, Куруфинвэ! Или ты всерьез думаешь, что я возьму в бой что-то, свойств чего не знаю, хоть бы это тысячу раз выковал мой брат? Скажи мне, в чем секрет, или заворачивай клинки обратно и отправляйся с ними в Аглон! Куруфин меняется в лице, делает шаг назад и цедит: — Не повышай на меня голос, брат. Не стоит. А это, — он кивает на оружие, — обычная нержавеющая сталь с особыми чарами. Как только орки окажутся достаточно близко, чтобы это теоретически можно было почувствовать в Музыке, она начнёт светиться. Доволен? Маэдрос медленно кивает. Молчит какое-то время, изучая взглядом клинки. — Что же... И ты, Куруфинвэ, хотел, чтобы я взял их с собой, не зная об этом? А если бы мы встретили орков в темноте, а если бы нужно было схорониться до времени? Свет бы нас выдал. Отчего свечение, а не, скажем, смена цвета? Куруфин хмурится. Ему крепко не нравятся придирки к его творению. — Во-первых, в той же самой темноте смену цвета просто не будет видно, — медленно и холодно говорит он. — Во-вторых — ты представляешь, сколько времени и сил понадобилось, чтобы найти эту формулу? Чтобы всё встало, как надо? Включить в неё ещё одну переменную, чтобы сменить свет на цвет, значит усложнить чары ещё сильнее. Я сомневаюсь, что это возможно. Никто не сделает лучше, брат, я ручаюсь, — он замолкает на мгновение, а затем продолжает: — Свет от клинков тёплый, желтоватый, как от пламени. Он совсем неяркий, едва заметный. Когда прячешься, можно держать меч в ножнах, обнажить его, при должном мастерстве, не долго. Так что ты скажешь, лорд мой? Примешь дар от брата своего? — в голосе звучит ирония. Куруфин не сомневается: примет. Маэдрос кивает вновь, видимо, удовлетворённый ответом. — Ты сможешь научить этому кузнецов Химринга? Куруфинвэ смотрит с сомнением. — Не могу обещать. Разве что нескольких, самых искусных в равной степени и в кузнечном деле, и в чарах. — Найдутся и такие. А нельзя ли, скажем, выковать из такой стали браслеты вместо мечей? Чтобы прятать их на руке и только смотреть время от времени, нет ли поблизости орков. — Я думал об этом. Нельзя. Чары завязаны на цели, для которой создаётся предмет; сталь светится, потому что предвкушает праведный и справедливый бой. Только оружие. — Хорошо... Хорошо. Это была твоя идея? — Маэдрос переводит взгляд с меча на брата, смотрит пристально. Куруфин едва заметно морщится: ему досадно, что изначальный замысел принадлежит не ему одному, но красть у других идеи ему даже не приходит в голову. Тем более — у брата. Это недостойно мастера, нолдо и сына Феанора. — Нет, Карнистира. Ему сейчас нужнее. Думаю, ты знаешь, что за трудности у него с разведкой... — Маэдрос молча кивает. — Он рассказал мне, а ему — Амбаруссар, что нечто подобное придумали мориквенди ещё под звёздами: их оружие отзывается, когда орки близко. Но это слышат лишь те, кто сведущ в чарах, и к тому же только на небольшом расстоянии. Так что проку в этом мало: в отряде все равно нужен тот, кто понимает Музыку, и оружие дает не больше полминуты преимущества прежде, чем чародей почувствует приближение орков сам. Я довёл идею до совершенства. Маэдрос смотрит брату в глаза уже иначе — с уважением и даже гордостью — и наконец едва заметно улыбается: — Ты молодец, Атаринкэ. Спасибо тебе. Взгляд Куруфина прочесть сложно: он одновременно и рад похвале, и хочет показать, что не нуждается в чужом поощрении. — Всегда пожалуйста, лорд мой, — он говорит это уже куда мягче, почти добродушно. Почти искренне. Почти.