***
Дождь перестал, но грязная вода луж тихо плещется в пробоинах мостовой. Копыто лошади разбрызгивает фонтанчики городской жижи. Тусклый свет газового фонаря расцвечивает брызги, словно лампочки праздничной гирлянды. В кабинете царит полутьма, лишь немного отгоняемая подкрученной до минимума газовой настольной лампой. Среди хищных теней высоких шкафов с книгами и папками за массивным столом, оставшимся от прадедушки, сидит Робар. Его глаза покраснели от усилия, но днем он работал и не мог заняться семейными счетами. Сейчас же огромный дом спит, по-старчески похрапывая, пока уставший разум пытался протиснуться сквозь столбцы цифр. Пальцы лихорадочно бегают по строчкам, теребят листы бумаги, но не находят покоя. В прихожей звякает колокольчик. Сквозь вязкую сонную тишину пыльных комнат шаркают ноги матери в разношенных тапочках на твердой подошве. Робар живо представляет, как она кутается в огромную для ее худенькой фигурки клетчатую бабушкину шаль. Раздаются голоса. Робар знает, как шикает мать на ночного извозчика, чтобы не разбудил жильцов. Квартиранты не хотят знать, как хозяйка под покровом темноты ведет в спальню в мансарде пьяного вусмерть хозяина, как она, отчаянно стыдясь, сует монету в руку мужика, привезшего ее мужа. Робар к ним не выходит. Он знает, что мать справится и без него. Не стоит заставлять ее бормотать о том, как отцу стало плохо на работе, то бледнея, то краснея при этом. Лучше оставить ее одну. В их отношениях и так слишком много успокоительной лжи друг другу. Цифры на счетах словно назло прыгают из столбца в столбец, взгляд заволакивают злые слезы, которые Робар никому бы не показал. Гордый, как и его мать. Можно было бы пустить Нат в одну из верхних комнат, сдать ей спальню бесплатно или за гроши, но ведь тогда она увидит это убожество. Как когда-то богатый особняк уважаемой семьи превратили в доходный дом и разгородили на квартиры, лишь бы подзаработать, как отец все больше пьет, а мать все безуспешнее пытается это скрыть. Нет, уж лучше пусть Нат живет у госпожи Освен и не видит этой грязи. Робар зло трет глаза и снова склоняется над счетами. Надо понять, где можно договориться о кредите, а что нужно покрыть при первой же возможности. В то, что на каких-то отцовских сделках можно заработать, он уже не верит. Робар трудится, берется за любую дополнительную работу, чтобы покрыть долги, сэкономить, вложить. Так страшно сознавать собственную бедность. От мыслей, что кто-то узнает реальное положение дел в груди поднимается жгучий стыд. Никогда, никогда сам Робар не поставил бы семью в такое положение. Он испытывает лишь презрение к отцу, который допустил подобное. Нет, если удастся выбраться из этого финансового капкана и жениться, то все будет иначе. Робар роняет голову на руки, ни в силах больше разобрать ни строчки. На грани сна и яви ему чудится, что их дом отмыли и отчистили до блеска. В нем больше не живут квартиранты, а денег достаточно, чтобы каждый день ездить на извозчике, а не втискиваться в вагончик конки. И Нат. Они больше не спорят, в мечтах, Робар ведет ее под руку по широкой парадной лестнице фамильного дома, они красиво одеты, она улыбается ему… За окном лошадь плещет копытами по лужам, но Робар не вздрагивает, он мирно спит, зарывшись лицом в ненавистные бумаги. Тихо стонет дверь кабинета. Худенькая и маленькая женщина в огромной, словно плед, клетчатой шали осторожно шагает внутрь. Ее рука нежно гладит кудри сына. Хозяйка дома накидывает на Робара его же департаментский сюртук и гасит газовую лампу. За окном снова начинает плескаться дождь…***
Город дышит, его дома как живые толкают потоки энергии. А Нат стоит посреди яркой улицы, увешанной флагами. Она одна среди потоков звуков и мыслей. Водоворот ощущений пытается утянуть ее вперед, в живую воронку… − Наааатеэээйн…. – знакомый шепот прорывается сквозь неразборчивую какофонию голосов. Нат слышит всех разом, чувствует тысячи вздохов, сотни прикосновений, десятки шагов. Страшно. − Нааатеэээйн… − снова тот же голос. Он словно живой лист среди пожухлых в осеннем хороводе. Такой же да не тот. − Я здесь! Где ты? Люди вокруг расступаются, словно части единого механизма. Нат видит знакомую старуху с полупрозрачной копной волос и горящими глазами. Впалый рот разевается в крике, но долетает только шепот. − Смотри! Смотри, Натейн! Они еще живы! Все живы! Словно подхваченная вихрем Нат несется по улицам, мимо домов и храмов, мимо набережной канала, мимо зелени парков. Вокруг куча людей, но архитектура Поздней Империи знакома. Тот самый мир, который канул в небытие в результате неизвестного катаклизма, чью смерть нельзя изучать. Нат взлетает на потоках ветра и вместе с солнцем смотрит на огромный город, живой и яркий, дышащий и поющий, плещущийся в границах словно связанный единой сетью. Словно каждый человек – часть огромного механизма. Нат становится грустно, так грустно, что хочется заплакать и выкричать всю боль от потери этого мертвого мира. И в этот момент она просыпается. Щеки влажны от слез, а простынь сбита от ночных метаний. По окну барабанит дождь. В Пау-Дау он почти не кончается. Но Нат еще помнит горячие солнечные лучи на коже и красоту живого имперского города. Теперь, приходя в себя в уже знакомой спальне, ей чудится во сне что-то знакомое. Да, эту зовущую старуху она уже видела, но есть что-то еще. Этот город… Не ее воображение его создало. Нат поднимается и нащупывает голыми ступнями тапочки. Сквозь щели в полу уже пробивается осенний сырой холод, а огонь в изразцовой печи в углу потух. Кочергой удается лишь чуть разворошить угли. Нат зябко кутается в старенькую кофту и зажигает газовую лампу. Глаза медленно привыкают после мягкой тьмы. Где же эта книга? Пальцы подслеповато спросонья шарят по корешкам на полке. Наконец, толстый том «Основ археологии Империи» падает в руку. Нат подносит желтоватую книгу к лампе и торопливо переворачивает страницы. Вот же! На полном развороте красуется та самая схема города, которую она только что видела во сне, но никогда не запоминала столь точно. Нат охватывает жар. Внизу страницы подпись: «Реконструкция археологического памятника Коретак перед разрушением».