Отчуждение

      В открытые окна комнаты для занятий дул прохладный ветер, на который не очень щедро лето. Робкие солнечные лучи плясали по поверхности письменного стола, за которым сидела я и рассеянно смотрела то на начатое письмо с чернильницей и пером, то на своих детей — черноволосых мальчика лет восьми и девочку лет шести, сидящих за мольбертами и старательно изображающих на холстах вид за окном. — Филипп, сынок, оттенок у листвы на тополе немного теплее, чем ты нарисовал, — мягко заметила я, оставив своё место и подойдя к сыну, поцеловав его вечно взлохмаченные вихры. — У тебя получается очень хорошо. — Спасибо за подсказку, мам, — откликнулся мальчик, кивнув и улыбнувшись мне. — Мари, детка, дай полюбуюсь, что ты там рисуешь. — Подойдя к дочери, я заглянула через её плечо на то, что рисовала малышка. Взглянув на то, что было на холсте у Мари, я немного удивилась. Конечно, я задала детям нарисовать один и тот же вид из окна, правда, у моих детей виды из окна несколько различались: Филипп изобразил на холсте ровно то, что я и сказала ему нарисовать. Причём получилось у сынишки почти что за крохотным исключением очень похоже. Но вот малышка Мари… моя дочь нарисовала красивый вид из окна, но совершенно не тот, который у нас на самом деле. Хотя нарисованные яблоня и сидящая на её ветвях птица-феникс получились красиво. — Мари, доченька, работа красивая. Но это не наш вид из окна, — заметила я спокойно, ласково погладив дочурку по плечу, но Мари спихнула мою руку. — Мари, возмущайся, не возмущайся — но работу нужно перерисовать. — Я не буду ничего перерисовывать! Ты вечно придираешься ко мне! Ты к Филиппу так никогда не придираешься! — возмутилась дочь, обиженно нахмурив брови и вскочив с места, едва не опрокинув мольберт. — Я не придираюсь, а даю советы. Сбавь тон. Ты говоришь с матерью, а не с подружками, — напомнила я дочери строже. — Мари, мама всего лишь сделала невинное замечание, чего ты взвилась? — заступился за меня сын. — Тебе говорить легко! Ты будешь заниматься боевыми навыками с папой, а меня ждёт эта нудная рутина! — полу-грустно и полу-возмущённо ответила Мария брату. — Мари, девочке не подобает целыми днями размахивать мечом и кулаками, ты будущая дама, — напомнила я Мари. — Я постараюсь уговорить папу, чтобы учил тебя драться, но матери хамить не смей, — попытался Филипп воздействовать на свою сестру. — Да, с отцом точно больше смысла говорить, — буркнула чуть слышно Мария, глядя на меня исподлобья своими серыми глазами. — Сынок, спасибо. Я сама. Беги к папе, — отпустила я сына. — Мама, если что, я с отцом в саду, — перед уходом произнёс сын. — Мария, ты объясни мне, что это значит, — сложив руки на груди, я спокойным серьёзным взглядом смотрела на надувшуюся как воробей в холода на ветке дочь. — А то не знаешь, мама? Это нечестно! Несправедливо! — кричала девочка, стуча кулачками по моему столу. — Мари, дочка, что нечестно и несправедливо? — подошла я к дочери и ласково потрепала её по волосам, но Мари оттолкнула мою руку. — Я изучаю это трижды клятое богословие, эту живопись… тогда как мой брат с папой учится боевым навыкам! — Мария, дай бог, тебе в жизни применять эти навыки никогда не придётся, и эту жизнь ты будешь проживать тихо и мирно. — С тобой нет смысла говорить, ты всё равно не поймёшь! Папа в отличие от тебя многое разрешает, он не ты! — выкрикнула девочка и убежала из комнаты прежде, чем я успела её задержать и остановить. Бессильно я прислонилась к стене и сползла по ней, обхватив себя за плечи. Как произошла эта перепалка между мной и дочерью, я не понимала сама. Всего лишь невинное замечание, что придётся заново рисовать вид из окна, потому что Мария во время урока живописи рисовала совершенно не то. У меня и Марии и раньше могли вспыхивать разногласия. Моя дочь могла вспылить, если ей не нравилась одежда, которую я подбирала ей для прогулок, не нравились мои попытки усадить её за книги — что удивительно, моего мужа Филиппа она слушалась без лишних возражений. Ещё в раннем детстве Мари очень бурно выражала своё недовольство, если во время прогулок я не давала ей собрать с кустов по карманам всех улиток и проверить глубину всех луж в округе её сапожками. Дочери не нравилось, когда я пыталась как-то с ней взаимодействовать. Неизменно отталкивала меня, когда я хотела присоединиться к ней в её игре в куклы. Мария была очень привязана к Леонарде, к Этьену и Перонелле, к Флорану, к старшему брату и моему мужу. Я могла только гадать, почему моя дочь любит всех обитателей Рабодьера, кроме меня. Я уже потерялась в догадках, что могло послужить причиной. Увы, тут мне остаётся только гадать. То ли моя дочь каким-то шестым чувством ощущает, что когда-то я не хотела её рождения на свет, потому что её настоящим отцом был Лоренцо Медичи, с которым я разорвала отношения, узнав, что мой муж Филипп жив и не погиб на плахе. То ли малышка Мари помнит те времена, когда до четырёх месяцев от рождения она жила у друзей моего отца — супругов Нарди, Агнолло и Агнеллы, пришедших некогда мне на помощь, когда мне нужно было скрыть беременность. Да нет, это вряд ли… не могла она помнить о тех временах — слишком крохотная была в ту пору. Но тогда откуда в сердце моей дочери зародилась эта нелюбовь ко мне? Что мне было больно и горько осознавать, так это то, что у моего супруга Филиппа получается лучше находить душевный контакт с Марией, чем у меня, хотя он не является её родным отцом по крови. В моей семье было решено выдавать Марию за родную дочь Филиппа и никогда не давать понять девочке ни единым словом и жестом, что она не дочь того, кого с самого детства привыкла считать отцом. Я уверена более чем, что никто не раскрывал Марии настоящую тайну её рождения, мой муж никогда не обделял лаской и заботой девочку в сравнении с нашим общим сыном, никогда не был к ней и к сыну грубым, Филипп нашёл в своём сердце достаточно зрелости и благородства — чтобы больше пяти лет назад принять неродного ему ребёнка и записать себя отцом девочки, обращаться с ней по-доброму, любить её, прекрасно понимая, что дочь не отвечает за мои былые дурные дела. Если бы вдруг кто проболтался Марии о том, что её кровный родитель — это Лоренцо Медичи, не знающий о рождении малышки, а не Филипп де Селонже, Мария могла бы меня возненавидеть за всю ложь на протяжении стольких лет. Но этого не случалось. Прошло шесть лет с того дня, когда Филипп сам же и предложил узаконить отцовство в отношении малышки Мари, зная, что это добавит мне мира в душе и спокойствия, не держа ничуть на меня злобы за былое. Но за эти шесть лет я так и не приблизилась к разгадке, чем заслужила нелюбовь собственной дочери, что причиняло мне острую боль.