В последний раз крылья расправив, Назад мы едва ли вернёмся, И я отправляюсь на запад, Навстречу кавказскому солнцу…
За окном монотонно накрапывал холодный моросящий дождь. Непрерывный шорох высохших листьев нагонял тоску в тот серый осенний день, когда я, едва выйдя в отпуск, нанял повозку, чтобы впервые в своей жизни отправиться на Кавказ. Чего забыл я, столичный франт до кончиков волос, в этом опасном и чужом краю, где схватить шальную пулю так же просто, как поставить свою подпись в документе? Всё началось несколько лет назад, когда на одном из светских приёмов у уважаемого в Петербурге полковника я встретил человека, поразившего меня до глубины души. Он был одет в щегольского вида армейский сюртук с высоким воротником, а тонкие руки его были неизменно в грязновато-белых перчатках. На самом деле, я никогда не любил военную службу. Меня вполне устраивала гражданская карьера, и чин статского советника в департаменте гражданских дел с одной золотой звездой на погонах был мне лучшей отрадой. Образ мыслей военных людей был мне чужд и далёк, от того были у меня касательно них некоторые предубеждения. И до чего же я был удивлён, когда под зеленоватой формой с фуражкой мне открылась личность человека до того неожиданная, что я бы назвал его одним из самых любопытных из всех характеров, что мне до того встречались. В тот самый вечер он был ко мне, как и ко всему происходящему, необыкновенно холоден, что лишь подогрело мой интерес завести более близкое с ним знакомство. Звали этого офицера, как я узнал из дальнейшего общения, Григорием Александровичем Печориным. В том месяце мы часто ещё встречались на всяческих мероприятиях, куда и я, и он, были неизменно приглашены, как молодые представители высшей дворянской интеллигенции. Вскоре мы начали часто наведываться друг к другу в гости, коротая длинные зимние вечера за рассказами о жизни и философскими речами, которые, впрочем, поначалу быстро утомляли моего товарища. Со временем я узнал много подробностей о его жизни. Узнал я и о его службе в крепости, и о красавице черкеске Бэле, и о похождениях в Тамани, и о дуэли в Кисловодске с юнкером Грушницким на краю пропасти. Многие на моём месте отвергли бы этого человека как праздного, порочного и испорченного, но мне общение с ним, в отличие от компании скучных департаментских чиновников, доставляло истинное удовольствие. Иногда я мог часами выслушивать его причитания и сетования на современное общество. Случалось нам и спорить: о любви, о счастье, о жизни и смерти, и хотя споры наши обыкновенно ни к чему не приводили, я всё больше и больше проникался к нему искренней симпатией. Пожалуй, в Печорине я видел не только искренне скучающего скептика, каковым был и я сам, но и натуру волевую, решительную, загадочную. К весне, однако же, Григорий Александрович стал собираться в долгое путешествие. Путь его лежал в Персию, и я, привыкший к его порывистой, неспокойной натуре, не был удивлён, получив от него такое известие. Расспрашивать Печорина о дальнейших подробностях я не видел смысла, так как был уверен, что он не скажет мне ничего вразумительного, покуда не воротится в столицу. Однако, в последний день перед отъездом я увидел в нём действительно странную перемену, будто без того бледное лицо его сделалось ещё бледнее, а карие глаза начали отдавать каким-то жутковатым фосфорическим блеском. Перед самой минутой нашего расставания он долго рассматривал себя в зеркале своей прихожей, а затем неожиданно подошёл ко мне, и, положив руку на плечо, неторопливо спросил с некоторой дрожью в голосе: — Может быть, вы поедете со мной, Дмитрий Сергеевич? — Едва ли сумею, Григорий Александрович. Я ведь, в отличие от вас, человек, связанный кое-какими обязательствами, — отвечал я, и, заметив в нём тревогу и волнение, сослался на дела в канцелярии и окончательно на том с ним расстался. К середине лета от него не поступило ни единой весточки. Впрочем, тогда я подозревал, что Печорин вполне способен пропасть на какое-то время, чтобы сменить обстановку и пощекотать нервишки, и не особенно за него беспокоился. Год выдался для меня напряжённым — дел в департаменте после новых императорских указов было совершенно невпроворот, настолько, что я совсем позабыл про Григория Александровича. Однако же судьбой мне было уготовано услышать о нём совсем в скором времени. В начале августа я с неделю гостил в Москве у своей бабки, сестры покойного отца моей доброй матушки. В один из вечеров я, сидя в кресле у камина, листал свежий номер Московских ведомостей, под утомительные речи бабки, наперебой расхваливавшей московских девиц с большим приданным. Неожиданно я наткнулся на презабавнейшую статью, за авторством известного в Петербурге писателя-романтика М.Ю. Лермонтова, которая называлась «Журнал Печорина». Имя приятеля сразу же всколыхнуло во мне старые воспоминания, и я с жадностью принялся читать предисловие, не обращая уже совершенно никакого внимания на болтовню старушки. «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!» — гласило начало этого самого предисловия. — Экий художественный вымысел! — только подумал я, усмехнувшись. Я был уверен, что на самом деле Печорин сейчас преспокойно обитался где-нибудь в Персии, ни сном не духом не подозревая о том, что кто-то печатает его дневники. А если он и знал, то верно сам подстроил эту профанацию с собственной гибелью для очередного трюка в своём стиле. Я уже не раз становился свидетелем его неординарных выходок, и в этот раз, казалось мне, Григорий Александрович просто в очередной раз превзошёл сам себя. Тем не менее, прервав себя на этой мысли, я продолжил читать. Ближе к обеду я, наконец, захлопнул журнал. После прочитанного у меня в голове была только одна мысль: немедленно писать к своему другу, что я и сделал вечером того же дня. Взяв чистый лист бумаги, и обмакнув перо в чернила, я принялся за письмо. Дело моё шло быстро и энергично, да и не удивительно — мне действительно было, что сказать Григорию Александровичу. Закончив писать, я взглянул на результат своих стараний, который вышел у меня на три с половиной страницы. Большую часть письма составляли краткий рассказ о делах в Петербурге, описание странного инцидента с рукописями, и вопросы о жизни Печорина на новом месте. Было там и несколько выпадов в адрес «Фаталиста», который мне показался вещью совершенно не лишённой смысла, а наоборот, очень глубокой и проникновенной. Я был сильно удивлён тем, что мой друг никогда не рассказывал мне об этом любопытнейшем инциденте с сербским майором. Тогда же меня и поглотили размышления о том, что человек может предсказать чью-либо смерть. Я вспомнил лицо Печорина перед отъездом и резкую перемену в нём. — Что за глупые домыслы и совпадения! Даже самому некатегоричному человеку было бы трудно всерьёз в это верить, — подумал я и ещё раз взглянул на исписанную бумагу. Буквы в тусклом вечернем свете показались мне неестественно кроваво-красного цвета, а танцевавшие по столу блики напоминали пятна какой-то жидкости. Скептически взглянув на всю эту картину, я выбросил из своей головы все странные галлюцинации и встал из-за стола, чтобы зажечь подсвечник и завесить окна тюлем. Затем я упаковал письмо в один из плотных конвертов, в каковых обычно мне передавали бумаги в департаменте, и, поставив на нём дату и подпись, отправил вслед за своим другом. Но шли месяцы, и вот уже приятные летние деньки сменились на осенние — дождливые и мрачные. Особенно это было заметно по сновавшим в Петербурге каретам, безалаберные водители которых могли ненароком облить вас водой или окатить грязью из-под колёс. Надежда на вести от Печорина угасала с каждым днём, и на меня накатило отчаяние хоть что-нибудь о нём разузнать. Но стремление открыть правду, в конце концов, оказалось сильнее, чем хандра и подавленность. Я наотрез отказывался верить в смерть Печорина, и вскоре узнал у осведомлённых людей адрес самого Лермонтова, отправившегося на Кавказ, чьи записи о Григории Александровиче в ту пору обсуждали практически все литературные критики. Так и началось моё путешествие в степной край суровых горцев, о котором до того я слышал не иначе как из газет и уст людей, побывавших там.***
Тем временем моя повозка, наконец, прибыла в Пятигорск. В дороге сюда я успел проклясть всё на свете из-за ужасной тряски, от укачивания в которой мне делалось по-настоящему дурно. Выйдя из экипажа, я едва стоял на ногах, всё великолепие местной природы расплывалось перед моими глазами. Вскоре свежий воздух и твердая почва под ногами сделали своё дело, и моё состояние постепенно пришло в норму. Я остановился в гостинице неподалёку от центра, в сущности, не самого плохого города из всех тех, что мне пришлось повидать по дороге. На следующее утро я приехал на территорию усадьбы, где находился небольшой дом, обмазанный белой глиной, предназначенный для сдачи внаём. Подойдя к нему, я несколько раз постучал. Не получив ответа, я сделал это настойчивее, но даже тогда мои попытки попасть внутрь остались без внимания. Тогда я осторожно толкнул приоткрытую дверь и немного бесцеремонно вошёл внутрь. В одной из комнат я увидел письменный стол у окна, за которым во внушительном кресле с обивкой из черновато-серой кожи сидел невысокий темноволосый человек, что-то записывая в своих бумагах. Он сразу заметил меня, и, подойдя ближе, я обратился к нему: — Вы не подскажите, где я могу найти Михаила Юрьевича Лермонтова? — Допустим, вы нашли его. А вам зачем? — повернувшись ко мне, спросил он с небольшим раздражением. Я был слегка изумлен, увидев лицо этого человека. Черты его, а особенно худоба и бледность, немедленно вызвали у меня знакомые ассоциации, но тогда я ещё не осознал, с чем это было связно. — Я хотел расспросить вас о Григории Александровиче Печорине, вы, кажется, недавно писали о его смерти, — начал я было разговор о предмете своего визита. — А вам от того какая печаль? — отстранённо заметил Лермонтов. — Я Дмитрий Сергеевич Ковалевский, статский советник из Санкт-Петербурга. Григорий Александрович — мой друг, и мне хотелось бы знать, что с ним случилось. — Ну, ежели вы статский советник, я буду обращаться к вам «ваше высокородие», — с ехидной насмешкой в глазах проговорил мой собеседник, театрально вскинув руками. Я уже не раз становился заложником излишней фамильярности и чинопочитания. Передо мной часто заискивали и льстили, но его обращение было неприкрыто иронично и насмешливо. Однако я проигнорировал выпад в свой адрес. После небольшой паузы, Лермонтов продолжал: — Что ж, раз уж вы по какой-то забавной нелепости считали его своим другом, подождите. Я принесу вам свидетельство о его смерти, — он поднялся с кресла и неторопливо ушёл в соседнюю комнату. Тем временем мой взор упал на бумаги и открытую тетрадь, лежавшие на столе Лермонтова, которые освещало пробивавшееся сквозь тучи полуденное кавказское солнце. Мои глаза бегло скользили по строчкам рукописи. Эта тетрадь, по всей видимости, была его дневником, в которой он записывал события, произошедшие с ним и свои переживания по их поводу. Когда Лермонтов вернулся, меня охватило чудовищное волнение, и мои руки от того в этот момент были холоднее, чем зимы в Петербурге. Сперва он неодобрительно посмотрел на меня, и демонстративно захлопнув свой дневник, вручил мне небольшую, написанную торопливым и неаккуратным почерком бумажку, блекловатая печать на которой удостоверяла подлинность сообщавшейся в ней информации. — Получите, ваше высокородие. Можете даже забрать её себе, если вам так нравятся чужие бумаги, — язвительным тоном обратился он. — Что вы, к чему такие формальности. Позвольте лучше поинтересоваться: откуда она у вас? — Мне вручил её один штабс-капитан, во время моего путешествия по Кавказу. Впрочем, раз уж мои свидетельства в ваших глазах не вызывают доверия, вы можете сами его найти и обо всём расспросить. Если, конечно, Максим Максимыч станет с вами об этом разговаривать. — Ещё бы он не стал! — подумал про себя я, вспомнив, как об этом человеке мне отзывался Печорин. Затем, забрав записку, на которой Лермонтов указал, где можно найти этого офицера, я поторопился покинуть этот дом. Уходя, я взглянул в лицо закрывавшего за мной дверь Михаила Юрьевича. И в нём я увидел не язвительного, заносчивого молодого человека лет двадцати шести, а бледный и чуть посиневший труп с пустыми, черными глазницами кровавым пятном чуть ниже шеи. Отшатнувшись от неожиданности, я поморгал глазами и понял, что это была лишь причудливая игра света и моего раздражённого, уставшего от противоречий и пустых догадок воображения. Я не стал долго мешкать, и вскоре отъехал от Пятигорска, чтобы путешествовать дальше по Кавказу в поисках Максим Максимыча. Свою повозку я решил оставить в городе до поры до времени, и нанял себе нового проводника из местных казаков. Мной был уже проделан достаточно внушительный путь, и я решил, что не поверну назад, пока не узнаю всего, что только смогу о смерти Печорина. И вот, когда я уже совсем затосковал в бесконечной горной глуши, навстречу мне попалась крепость, с находившимся в ней небольшим солдатским гарнизоном, о которой было написано в записке Лермонтова. После непродолжительного осмотра, мою повозку пропустили внутрь. Я предпочёл снять свой служебный мундир и переоделся в обычный дорожный фрак, чтобы не вызывать лишнего внимания у здешних солдат и офицеров и не смущать их своим неожиданным приездом. Старого штабс-капитана в черкесской мохнатой шапке и сюртуке без эполет я разыскал на удивление быстро. — Входите, Дмитрий Сергеевич, не стесняйтесь. Мне уже о вас доложили, — улыбнувшись, с порога своей комнаты проговорил он.- Сколько вам лет, какого звания? Да вы присаживайтесь только, чего стоите. — Да уж почти двадцать семь, ваше благородие. Я здесь не по военным делам, — отвечал я, присаживаясь к нему за стол. — Эх, молодость! И что, говорите, вас сюда привело? И пожалуйста, впредь зовите меня просто Максим Максимыч. — Да вот, хотел вас расспросить о Григории Александровиче Печорине, — после того, как я сказал это, открытое и дружелюбное лицо офицера резко нахмурилось. — Не знаю я никакого Печорина, — быстро отрезал он, отвернувшись. — Григорий Александрович рассказывал, что некогда служил у вас, — не унимался в своих расспросах я. — Да мало ли чего он там рассказывал. Вы явно что-то попутали. И если это всё, чего вы хотели, можете смело уезжать восвояси, — я понял, что старик был не на шутку раздосадован и рассержен. — Очень жаль, — только и нашёлся сказать я перед тем, как покинуть его комнату. До вечера я бродил по гарнизону, обескураженный и совершенно обессилевший. Я не собирался никуда уезжать, и Максим Максимыч, увидев мою настойчивость, предложил мне остаться пожить у него, пока я окончательно не решусь покинуть этот пустынный горный край. Тогда мне казалось, что разговорить его будет делом времени, но шли дни, а цель моя была всё также далека. Максим Максимыч оказался на редкость словоохотливым, но от любого упоминания Григория Александровича он шарахался, как от пушечной картечи. Я уже и забыл, когда я оставил родной и холодный Петербург и перебрался сюда, под чужое палящее солнце с одной лишь единственной целью — разыскать Печорина живым или, может быть, всё-таки мёртвым. И вот, когда вечность времени, проведённого здесь, показалась мне действительно невыносимой, судьба, как бы странно это не звучало, сделала очередной крутой поворот. В тот день я, уже изрядно загоревший на солнце, в одной рубашке и шляпе с выцветшей кокардой, вышел на крепостную стену, чтобы в который раз посмотреть на скалы и на шумевшую где-то неподалёку горную речушку. Я долго стоял, погружённый в свои мысли, и даже иногда позволял себе размышлять вслух. Неожиданно крепость пришла в какое-то оживлённое движение, но я, забывший об осторожности, не придавал этому ещё никакого особенного значения. Вскоре я услышал звуки выстрелов со стороны скал, и только сейчас заметил вдалеке несколько фигур приближавшихся горцев. Когда я направился к спуску с крепостной стены, я почувствовал, что кто-то со всей силы взял меня за плечо, сбив с ног. Я почувствовал резкую жгучую боль в правой руке и увидел перед собой лицо Максим Максимыча, кричавшего мне: — Вам совсем жить надоело, раз вы вздумали здесь торчать! Ранены? Я, до конца не осознавший, что именно со мной произошло, не отвечал, но рука моя, обильно истекавшая кровью, красноречиво говорила сама за себя. Штабс-капитан, не мешкая, подозвал к себе двух солдат, которым было приказано отнести меня в безопасное место. По дороге один из них оступился на лестнице, и я упал, со всего размаха ударившись об неё головой, и потерял сознание. Последним, что я перед этим слышал, был грохот пушек и голос Максим Максимыча, который громко восклицал что-то нёсшим меня солдатам.***
Очнулся я уже задолго после того, как всё закончилось. На голове у меня красовалась повязка, а рука болела настолько, что я не мог ей даже пошевелить. Максим Максимыч, увидев, что я пришёл в себя, принёс мне стакан воды. Я, с трудом приподнявшись, взял его в дрожавшую левую руку и негромко поблагодарил офицера за спасение. — Всё это сущие мелочи, что я сейчас могу для вас сделать. Только полюбуйтесь, какую пулю из вас достали, — сидевший передо мной офицер достал из своего кармана причудливый, буроватый от отмытой крови металлический сгусток и положил его рядом со мной. Рана моя, скрытая под слоем не самой свежей перевязки, непроизвольно заныла ещё сильнее. В эти дни, когда я медленно приходил в себя после нападения, Максим Максимыч постоянно отлучался и был со мной крайне немногословен. Вследствие этого я долгое время был предоставлен сам себе, развлекаясь чтением немногочисленных бывших здесь книг, и написанием всякого рода заметок левой рукой. Теперь меня остерегались выпускать одного за пределы крепости, и выходить я мог только вместе с надлежащим сопровождением, состоявшем из двух-трех солдат, всюду следовавших за мной по пятам. И вот, когда моя рана на голове уже совсем затянулась, а состояние руки не вызывало ни у кого почти никаких серьёзных опасений, Максим Масимыч, зайдя к себе после утреннего обхода, позвал меня для серьёзного разговора. Я, не мешкая ни секунды, отправился за ним. На крепостном дворе, прежде чем мы вышли за ограду, штабс-капитан, укорительно покачав головой, сказал мне то, чего я пытался добиться от него всё это время: — Убьётесь ведь быстрее, Дмитрий Сергеевич, а дела не оставите. Куда уж мне вам преграды чинить. В общем, твоя взяла, братец, — старик тяжело вздохнул и жестом руки скомандовал мне следовать за ним. Мы долго шли по направлению к течению реки, пока, наконец, не дошли до одиноко растущего на пологом прибрежном участке кустарника. — Здесь я похоронил его, — мрачно пробормотал старик, разглядывая землю рядом с кустарником. Несколько минут мы с ним провели в гнетущем молчании. Затем Максим Максимыч повернулся и отошёл от этого места на несколько шагов. Той холодной летней ночью он тоже был тут. Прочёсывая окрестности вместе с ночным патрулём, офицер услышал чей-то едва различимый за шумом течения голос и пошёл на его звук, держа ружьё наготове. Его находкой был молодой офицер, сброшенный в реку где-то неподалёку отсюда. При беглом осмотре, документы и оружие при нём обнаружены не были. Когда его снесли в крепость, оказалось, что его живот был грубо вспорот черкесским ножом, и кроме того на теле обнаружились многочисленные увечья, явно полученные им при падении. По всей видимости, несчастный возвращался проездом через здешние места, и по пути его карета попала в засаду к горцам. Несмотря на то, что раненого постоянно рвало кровью и страшно лихорадило, он оставался в сознании и даже был способен что-то сказать. — Кто это такой? — спросил солдат, позвавший штабс-капитана ещё раз взглянуть на него. -….П…Печорин. — тяжело произнёс Максим Максимыч, осмотрев лежащего на кровати . Бинты, которыми его перевязали совсем недавно, уже успели заново пропитаться кровью. Едва улыбнувшись, Печорин помахал ошеломлённому офицеру, и попросил принести ему бумаги, чтобы писать. Когда его просьба была исполнена, слабеющей рукой он быстро вывел: «Вот и всё. Зря вы не поехали со мной. Я предчувствовал свою смерть и заслужил её. Теперь слишком поздно что-то менять. Я умираю. Все мы когда-нибудь умрём.Ковалевскому Д.C.»
Печорин не пережил ту ночь, скончавшись от обильной кровопотери. Умирая, он улыбался и смеялся сквозь слёзы невыносимой боли, так, как будто это было главной мечтой всей его жизни. Максим Максимыч пересказал мне эту историю, и достал из внутреннего кармана сюртука ту написанную совершенно неразборчиво, помятую, залитую слезами и кровью записку, которая стала его последними словами. И хотя узнав обстоятельства гибели Григория Александровича, я находился в совершенном эмоциональном опустошении, у меня невольно вырвалась ухмылка, когда я понял, что даже перед смертью он предпочёл прагматизм размышлениям о бессмысленности своего бытия. Мы недолго ещё стояли на этом месте, окружённые своеобразной красотой Кавказа. Неприятные воспоминания действительно раздосадовали Максим Максимыча, и на обратном пути я всячески его утешал. Когда мы вернулись, я почувствовал себя по- настоящему дурно: меня бил озноб, руки не переставали трястись, жар не спадал до самого вечера. Видимо, травма головы всё ещё давала о себе знать. Душевные переживания тоже не прошли для меня безвозвратно. Мне подошло время покинуть Кавказ, и хотя расставание со старым офицером далось мне без особого труда, в дороге до Пятигорска я ощущал себя совершенно подавленным, как будто потерял какую-то важную часть себя, потерял что-то, что двигало меня вперёд, и отказывался это принять. Когда мы проезжали гору Машук, минеральные источники которой привлекали в эти края толпы путешественников, с нами поравнялась другая повозка, с какого-то очень странного вида поклажей. Вскоре мы достигли города, и вокруг неё начала собираться оживлённая толпа. Я попросил казака остановиться, чтобы понять, что происходит. Мне удалось подобраться поближе как раз в тот момент, когда к тележке из гостиницы вышло несколько человек, один из которых поднял кусок ткани, небрежно наброшенной поверх лежавшего в ней груза. В этот роковой день вблизи горы Машук бушевала гроза, как будто предвещая трагедию, которая вот-вот произойдёт на её тенистых склонах. Здесь пал от револьвера своего старинного приятеля Лермонтов, не умерив невыносимого нахальства и высокомерия своей мятежной души. До последнего он был уверен, что его оппонент не выстрелит, но жизнь не простила ему этой ошибки. Теперь труп Лермонтова, пробитый пулей чуть выше груди, уже холодный и начавший синеть, лежал прямо передо мной, привязанный к повозке. Ещё чуть более месяца назад я видел его совершенно живым, и вот теперь его уже не было на свете. Я не стал дожидаться, пока его унесут, и угрюмо побрёл к своей повозке, не переставая вспоминать иллюзию, виденную мной, когда я в прошлый раз покидал Михаила Юрьевича. После того, как я расплатился с казаком и отправился искать своего старого извозчика, с которым я приехал сюда из Петербурга, двое гвардейцев провели какого-то человека прямо передо мной, держа его под руки. Несмотря на то, что он был одет в черкесский костюм, лицо выдавало в нём настоящего лихого русского офицера, внешностью чем-то похожего на Грушницкого в описании Печорина. По его совершенно холодному и изведённому взгляду я сразу понял, что это был убийца Лермонтова. Несмотря на мои душевные потрясения, дорога до Петербурга прошла для меня без каких бы то ни было значительных казусов. Я вернулся в свой мрачноватый, но живой и любимый город, закатанный в гранит и поражающий непревзойдёнными по своему величию строениями.***
Мне не пришлось долго радоваться своему возвращению. Моя рука заживала очень плохо, меня начали мучить нестерпимые мигрени, и пару дней спустя я зашёл в департамент, чтобы просить об отставке, так как по состоянию здоровья больше не мог выполнять свою работу. В один из дней моего длительного лечения, я гулял по Сенатской площади, которая когда-то повидала мятежников-декабристов, выводивших на неё свои полки. Сейчас на ней в основном можно было встретить только всякого рода мелкий чиновничий сброд, обыкновенно занимающийся тем, что переписывают бумажки и подстраиваются под чиновников более крупных. Многие из них приветствовали меня по старому служебному званию, и со дна своего теперешнего положения, я не всегда находил, что ответить. Вернувшись, я взглянул на себя в зеркало, висевшее в моей прихожей. Я долго вглядывался в свои золотисто-зеленоватые глаза, вдруг заметив, что в них не осталось ни живого блеска, ни прежнего харизматичного выражения. Я снова увидел то мертвенное лицо, которое уже видел у Лермонтова и Печорина, но на сей раз, оно принадлежало мне. Однако сейчас я не пытался ужаснуться своим видением или отмахнуться от него. Всё-таки, хотя знакомство с Григорием Александровичем и не принесло мне счастья, благодаря ему я стал проще относиться к своей кончине. Я подумал об этом, когда мой взгляд упал на бумажку, которую он передал мне перед смертью. В конце концов, все мы когда-нибудь умрём…