(Не)больно

Слабости нужно отсекать, как гниющую зараженную плоть, — первое правило, которое усвоила Аленари. В детстве она научилась преодолевать праздность и лень, распределяя время, как наиболее ценный ресурс, на занятия так или иначе приносящие пользу. Безупречные манеры, разностороннее образование, умение поддержать как непринужденную светскую беседу — легкомысленно-приятное журчание слов, подобное шаловливому ручейку, — так и поучаствовать в сложных играх, где каждый из собеседников преследует свои цели, а истина всегда сокрыта в пышных драпировках полунамеков и еле уловимых изменениях тона. В юности она отсекла доверие, как бесполезный рудимент. Мимолетная, будто жизнь бабочки-однодневки, привязанность других учениц — то ли подобострастная жажда внимания и желание погреться в лучах славы самой Аленари рей Валлион, то ли зависть, концентрированная, словно змеинный яд. Юноши тоже щедро одаривали её своей симпатией со всей пылкостью и неловкостью молодости. Аленари раз за разом прерывала, резко и безжалостно, всякие попытки связать себя цепями ненужных отношений. Ей приписывали высокомерие и непомерную гордыню. Она сама считала это наиболее эффективным подходом, снижающим вероятность однажды обнаружить нож между лопаток, метафорический или вполне реальный. Тяжелее всего было рассечь связь с родителями. Во тьму Аленари шагнула не под влиянием чувств или тщеславных фантазий о силе, равной могуществу Скульптора, но с холодной решимостью и полным осознанием возможных последствий. Отец с серебром в волосах, которое говорило о зрелом возрасте, а не о принадлежности к древнему роду, и с резкими линиями морщин, разбегавшихся радиально от уголков серьезных глаз, не одобрил бы грехопадение, независимо от мотивов. Мать, неизменно прекрасная, будто воспарившая над неизбежными отметинами прожитых дней, подобное крушение ожиданий не пережила бы. Аленари отрезала себя от семьи, будто совершала ампутацию. Сначала разъединяла тонкий покров усвоенных представлений о правильном, потом рассекала мышцы и фасции — гордость родителей, возложенная на неё руками любящими, но жесткими, надежды на очередное возвеличивание рода. А после чередой точных движений разрубала кость, как саму основу, — нежелание разочаровать родителей, продиктованное дочерней любовью. Она знала, что после совершенного при любом раскладе ничего не будет по-прежнему. Она готова была к этому, поэтому не предупредила мать о грядущем мятеже. Однако доспех — идеальный сплав ума, силы и свободы от власти сентиментальных порывов — её не спас. Аленари увидела девчонку периферическим зрением — одна из змеек-завистниц, лицо перекошено от злости, — в горячем хаосе боя, перераставшего в беспощадную бойню. А потом мир резко взорвался алым. Лицо обожгло болью столь сильной, что Аленари на какое-то время ослепла, упала, будто в разверзнувшуюся под ногами пылающую невыносимым жаром бездну, в муку, и услышала крик, чужой, страшный, переходящий в зверинный вой и жалкие сухие всхлипы. Не могла же она на самом деле так кричать? Мир, захваченный болью, врывался в её восприятие и запечатлевался в памяти битыми, словно витражное стекло, кусочками сквозь мутное марево и наползающую пелену беспамятства. Мятеж захлебнулся, напоследок оросив Башню кровью и цветочной свежестью дождей, оплакивающих безвременно погибших носителей светлой “искры”. Те, кто пытался даровать забытые знания, бежали, как преступники. Аленари лежала на руках Ретара, пачкала кровью его без того потрепанный камзол и цеплялась из последних сил за ускользающее сознание. Ретар старался нести её настолько осторожно, насколько позволяли условия, но боль всё равно взвивалась голодным пламенем, вгрызалась глубоко и жадно, как ненасытный зверь, при малейшем толчке. Аленари не кричала. Не из гордости даже, просто успела сорвать голос и могла только сипеть, вспенивая пузырьки крови на губах. Но почему-то было важно оставаться в сознании, хотя чернильная тьма забытья милосердно предлагала временное избавление от страданий. Продержаться до конца и дорого продать собственную жизнь, если побег обернется очередным провалом. Позади что-то загрохотало, обрушилось, отголоски магических атак заставили всех беглецов покачнуться. Аленари всё-таки глухо застонала. Ретар пробормотал машинально что-то ободряющее — вариация избитого “всё будет хорошо”, когда совершенно ясно, что не будет, — но она не могла не заметить, что голос его звучал тускло, устало, и верить ему совершенно не хотелось. Она не могла видеть, что творилось сзади, поэтому смотрела вперед — согнутые спины союзников как олицетворение поражения в битве, но не в грядущей войне. Во главе их рассыпающегося строя — Лей-рон. Он отчаянно хромал: чеканил шаг четко и почти по-армейски одной ногой, а затем подволакивал другую, изувеченную, как бесполезный груз. Но спина его оставалась ровной, неизменно надежной, когда вокруг всё осыпалось, дергалось в агональных муках, тлело и умирало. Волосы не пламенно-рыжие, словно закат над полем битвы, как у Гиноры, но теплого золотистого оттенка, будто путеводный свет горящей свечи в полной темноте, трепетали на ветру, подобно знамени. На эту силу — несгибаемую широкую спину, презрение к боли, к слабости и страху — полагаться получалось неосознанно, на уровне безусловного рефлекса. Аленари смотрела на его спину до тех пор, пока кровь подсыхающей корочкой не склеила веки. Но даже в темноте, пронизанной отголосками боли, она не верила — глупость какая, эта слепая детская вера, — а знала, что Лей-рон выведет их. Последующие дни — недели или месяцы? — слились для неё в мучительное безвременье. Аленари то погружалась в боль с головой, как в расплавленный свинец, то захлебывалась краткосрочным беспамятством, то балансировала где-то на зыбкой грани между сном и явью. Кто-то поил её, и болью обжигало губы, терзало щеки. Кто-то менял повязки на её лице, накладывал лечебные мази, и извечное жжение затихало ненадолго, чтобы вновь неожиданно вернуться пылкими поцелуями пламени. Она едва осознавала происходящее. Мир сжался до обезличенно-автоматических, как у заводной куклы, прикосновений чужих рук — уход без заботы — и едва ощутимого запаха болезни. Специфический травянистый и терпкий аромат лекарственных растений, кислый смрад рвоты, удушливая вонь застаревшей крови, использованных повязок, гниения отторгаемой плоти окружали Аленари липким коконом, безнадержным предчувствием смерти. Она отделила, словно ланцетом, от себя малодушное желание умереть, избавиться от страданий раз и навсегда. Было бы проще, если бы ей управляли сильные чувства и страсти — простая примитивная жажда мести. Но разум оставался холодным, несмотря на ярость. Расплата за собственные мучения числилась в её планах, однако не затапливала жаром. Собирать себя по кусочкам, будто расколотую амфору, сквозь трещины в которой алым сочилась жгучая боль, помогали не мысли об отмщении, а тщательно выпестованный самоконтроль. Аленари растили для величия: не просто для власти, мимолетной в контексте вечности, но для свершений, что сохранятся в веках. Её воспитывали не рядовым воином, но стратегом. Поэтому она училась жить с болью, постоянной и непроходящей: больно было говорить, больно есть, невыносимо больно, когда Тальки невозмутимо меняла повязки. Мучительно было просто находится в сознании. В худшие из моментов Аленари невольно вспоминала прямую спину Лей-рона, так несочетавшуюся с его ужасной хромотой, и волосы, метавшиеся золотыми всполохами, — как путеводный огонь. Когда Аленари достаточно восстановилась, чтобы не падать от слабости и не проваливаться в лихорадочный бред, она рискнула посмотреть, насколько повредило проклятие — о, дивное лицемерие светлых! — её лицо. Она стягивала повязки, напитавшиеся целебными мазями и желтоватыми пятнами сукровицы, медленно. Не из страха, из осторожности, уверяла она саму себя. Сначала показался подбородок, утративший точенную, почти эльфийскую прелесть, потом — желтовато-восковые, как бока оплывших свечей, линии скул, некогда прекрасный нос, изъеденный ныне отвратительными язвами. Губы — темно-красная рана с рваными контурами. Лицо больше всего напоминало оставленное поле битвы. Хроника проигранного сражения: красно-розовые, как тухлое мясо, росчерки вспухших рубцов, воронки, ощущавшиеся неровностями под дрожащими прикосновениями пальцев, уходящие глубоко в плоть разрывы, которым суждено стать уродливыми шрамами. Эта чудовищная маска не могла быть лицом Аленари. Не могла быть. Это не её лицо. Зеркало хрустнуло с жалобным звуком, похожим на всхлип, сначала одной широкой трещиной — черный разлом в безмятежном серебре альмагамы, — а потом осыпалось десятком звенящих осколков. В каждом из них, бесконечно множась, отражалось уродство. Отвратительное увечье. Аленари никогда не гордилась красотой больше, чем следовало. В удачном сплаве строгой величественности отца и невыразимого, как несбыточная мечта, изящества матери, отмеченной печатью крови древней и могущественной, не было её личной заслуги. Но ей нравилось, как внешнее совершенство гармонирует с совершенством внутренним, сотворенным уже её собственными силами. Аленари нравилось собственное отражение в зеркале. И немного льстило чужое внимание: красота, как и остро заточенный клинок, давала определенную власть. Поэтому с таким лицом, являвшимся к тому же источником боли, она просто не могла жить. Тальки только равнодушно развела руками, мол, не моя проблема, милая, ничего поделать не могу, хотя мне очень жаль. Ненависть к союзнице — Аленари поклялась, что прикончит лживую старую тварь, сколько бы времени и сил это не заняло — стала дополнительным стимулом. Нужно было перетерпеть и выжить. Боль и слабость по-прежнему держали её в своей власти. Аленари быстро оставила попытки влиться в театр военных действий: слишком стремительно заканчивались силы, некогда бившие неиссякаемым чистым ключом, слишком уж задевали косые взгляды союзников. От жалости, неприятной, как саван мертвеца, до плотоядного интереса — что же там, под слоями бинтов и ткани? Но хуже всего были попытки не смотреть: взгляд чуть выше плеча Аленари и чуть левее или правее её лица, застывший, как мышонок с перебитой шеей в захлопнувшейся мышеловке. Лишнее напоминание о её ущербности. Аленари заказала маску — нетленная красота благородного металла, но лишь жалкое подобие её прежнего лица. Однако медленно, слишком медленно формирующиеся шрамы и новая невыносимо чувствительная кожа реагировали затяжными приступами боли на подобную попытку скрыть уродство. Ночами Аленари кусала угол подушки и впивалась скрюченными пальцами в простыни, чтобы не кричать. События проносились мимо неё: дебют Митифы в качестве палача, отмеченный бессмысленной жестокостью, смерть Ретара, первые военные неудачи. Аленари жила почти как затворница, её связью с миром был Лей-рон. Он приходил к ней не как к женщине — хватит тешить своё самолюбие, как будто хоть кто-то мог посмотреть на мерзкую калеку с интересом и желанием, — не как к другу, ведь они не были друзьями, и даже не как к стратегу, знакомому с основными законами ведения войны. Он приходил к ней как к тому, кто понимает. Как к тому, кто не сломался, утратив всё. Они говорили о войне, используя её как удобную нейтральную тему, не обсуждали, но немо разделяли неприязнь к Тальки, молчали о боли — травмах тела и ранах души. Именно Лей — сокращение от имени первое время казалось таким непривычно-мягким, срывалось с губ почти как случайная ласка, — запоздало принес ей новость о смерти Алисты рей Валлион. Аленари не заплакала. Проглотила скорбь, будто пригоршню мелких осколков, молча и стойко. Плакать было слишком больно, ведь слёзы обжигали израненное лицо, словно кислота, и постыдно. Однако оставаться в стороне Аленари больше не могла. Ей нужно было делать хоть что-то, чтобы не захлебнуться в вине. Она считала, что праведная цель оправдывает любые средства, но жалела, как же ужасно жалела, что не предупредила мать, не поговорила с той, что была справедливым, но хрупким божеством в её глазах. Аленари посмотрела на маску с такой же яростной решимостью, с какой Лей смотрел на круто уходящие вверх витки многочисленных ступеней,— как на очередное испытание. После надела её поверх бинтов и, наконец, встала во главе собственной армии. Она не прорывалась, как секира сквозь плоть, через армию противников, не стала вторым Бичом Войны, но слухи о ней пошли более страшные. Говорили, будто она разбивает вокруг себя все зеркала, будто её лицо, сокрытое маской, представляет собой зрелище настолько ужасное, что можно лишиться рассудка, будто она завидует всем красивым женщинам настолько сильно, что убивает их долго и мучительно или калечит так, что от былого очарования не остается и следа. Правдой было лишь первое: зеркала смеялись, зеркала напоминали об утраченном. Другие слухи скорее веселили Аленари. Война захлебывалась так же, как и Темный Мятеж. Череда прорывов, резких и победоностных, сменилась спадом — ощущались потери, понесенные под Альсгарой, отсутствие Ретара. Его смерть вернула Ходящим былой запал и веру, что даже чудовищ, черпающих силу из Бездны, можно сразить, можно пытать и убивать, как обычных людей. Остатки свиты Сориты набросились на Аленари, как на раненного зверя. И кто здесь настолько завистлив, что не может оставить соперницу в покое даже после того, как её лицо было уничтожено? Аленари смеялась, когда её взяли в плен. Гордо вздернула подбородок — смотрите, это ваше будущее! — когда с неё стащили маску. Выплевывала безупречные в своей выверенной остроте колкости, в которые обратила свою скорбь, когда её пытались перековать, морили голодом, лишали сна. Она вся обратилась в благородное серебро и режущие грани. Бессмысленно пугать болью того, кто научился с ней жить. К тому же Аленари умела ждать: стоит немного ослабить внимание глупым тщеславным шавкам, и ей хватит этой малости, чтобы вырваться, как смертоностная болезнь, в честь которой её нарекли. Лей пришёл за ней не так, как мог прийти спаситель, друг или возлюбленный — с полным осознанием совершенного выбора. Он пришёл за ней так, будто другого пути изначально не было, без раздумий, без ожидания благодарности. Не спас в полной мере — Аленари никогда не любила отыгрывать роль беззащитной дамы в беде, — но дал её необходимую лазейку, шанс разобраться с охранявшими её Ходящими. И она с удовольствием воспользовалась возможностью, омыв руки тёплой кровью. Крики и мольбы ласкали её слух, как никогда не удавалось нежным мелодиям и пылким заверениям в любви и дружбе. Ей не свойственна была излишняя жестокость, как и отвратительная тяга к развлечению с мертвыми и умирающими, чем иногда забавлялся Рован, но она платила той же монетой тем, кто причинил ей зло. Аленари вышла к Лею без маски, которая затерялась где-то в трофеях Ходящих. Хотелось склонить голову, попытаться спрятать лицо, но воины из отряда Чумы держались на расстоянии и при желании не могли бы ничего разглядеть, а сам Лей смотрел на неё так спокойно, без отвращения, но пристально, будто желал убедиться, в порядке ли она. Поэтому она держала голову прямо, как победитель, и волосы, словно серебристый штандарт, колыхал ветер. Лей осторожно, таким бережным движением, какое сложно ожидать от того, кто привык разрушать, а не созидать, заключил её лицо в свои ладони. У него были широкие крупные руки воина, огрубевшие от постоянных тренировок с мечом. Теперь пользовался оружием он только на тренировках — калекам не пристало махать клинком, особенно когда в арсенале куда более эффективный дар. Аленари не чувствовала эти мозоли собственной кожей, но знала, что они там есть, помнила, каким тоскливым становился взгляд Лея, когда тот оставлял меч. Словно у хищной птицы — ястреба или даже сокола, — которой подрезали маховые перья, чтобы удержать на земле, носить на руке или плече, будто живую игрушку. Упавшие с небес чаще всего не могут вскарабкаться обратно, а маска из серебра не способна была заменить лицо. Но Аленари чувствовала только тепло. Лей попытался улыбнуться — получилось криво и неловко, но лицо его обычно суровое, как скала с трещинками-морщинами, на мгновение показалось если не красивым, то удивительно приятным. Он скупо немногословно выразил радость, что она жива, а потом прибавил, что никогда не замечал, насколько красивые у неё глаза. Суровые комплименты северян, неуклюжая дань сентиментальности. Он никогда не ценил в должной мере внешнюю привлекательность. Былую красоту Аленари воспевали в песнях, восхваляли в сонетах и поэмах, вплетали в баллады странствующие менестрели. Ей посвящали множество красивых слов, витиеватых дифирамбов, откровенной лести, но подобная неприкрытая искренность, когда лицо её — подвижная вязь розовато-белых шрамов... стоила многого. Аленари накрыла ладони Лея своими и закрыла глаза. Он, опасаясь тревожить шрамы, коснулся губами её сомкнутых век. Не больно. Больше не было больно.