Бутафория

Она маленькая-маленькая девочка, что барахтается в бесконечно чёрных, бесконечно холодных, бесконечно бесконечных водах. Глаза щиплет, глаза слезятся – наверное. Точно не скажешь, ведь слёзы ей чужды. Слёзы – роскошь для тех, кто на суше, а здесь вода спешно скрывает следы (не)совершённого преступления. Вода везде. Вода проскальзывает сквозь кулаки, сжатые в доказательстве силы (или собственного бессилия?). Кто бы сказал наверняка. Хотя… кажется, вода только что усмехнулась. Не совсем тот ответ, что она искала, но здесь вопросов не задашь. А если не задавать вопросов, как можно получить ответы? Крик. Крик? Вспенившиеся пузырьки и никакого звука, какой же это крик? Люди с берегов только посмеялись бы над этой пародией на эмоцию. Где твои покрасневшие в негодовании щёки? Где сжатые в немощи зубы? Руки трясутся, но вовсе не от злости, просто мышцы сводит: держаться на воде сложно, и она не то чтобы хорошо плавает. Вообще-то плавать она не умеет вовсе. Тем не менее, вода повсюду. Она облизывает щиколотки, она толкает в спину и дарит обманчивое ощущение безопасности. Уже почти достаёт до груди, за которой бешено колотится сердце. Если всё в порядке, почему же оно так вопит? Впрочем, может, она просто ничего не понимает. Глупая. О криках, и о воплях – вычитала в книгах; видела разве что на огромных экранах, где красивые, выхолощенные люди, в костюмах, сшитых на заказ, рассказывают истории, о которых не имеют понятия, но которым зритель в зале внемлет и готовится вот-вот зааплодировать гениальности режиссера. Но что если и она – просто кино? Искусно или не очень помещённая в рамки чёрных экранов история, тянущая разве что на дешёвую драму? Да нет. Кто бы захотел на такое кино пойти? Сплошные убытки. Вода облизывает горло. Конечности уже потеряли вес, а кончики чернявых волос намокли и тянутся к ней, точно щупальца морского чудовища, что вот-вот утянет её на дно. Но страха нет. Вода тёплая, точно молоко – она не любит молоко. Никогда не любила. Мама, смеясь рассказывала, как она отплёвывалась им в детстве. Детство. Если вспомнить, там воды не было. Под ногами твёрдый асфальт, об который так и тянуло стесать коленки – дурацкая гравитация и врождённая неловкость. Было больно. Самой боли уже и не вспомнишь, но слёзы… слёзы были такие горячие, что обжигали покрасневшие от натуги щёки, а мама шептала что-то успокаивающее, похожее на колыбельную. Не помогала этим, конечно. Разве боль заглушишь словами? Вода вот тоже что-то ласково напевает. Она пытается напрячь слух, но всё равно ничего не разобрать, только сердце отзывается чем-то знакомым. Бьётся ещё чаще, чем прежде. Так сильно, что вода, этот неподъёмный массив, вибрирует под его настойчивостью. Она делает ещё шаг. Автоматически, знает, что нужно переставить одну ногу вперёд и оттолкнуться другой, но дно… дна больше не чувствует. Нужно запаниковать, позвать на помощь – понимает, но не чувствует потребности. А вода достаёт уже до подбородка, и очередная волна мягко целует её в губы. Она облизывает их, на языке остаётся легкомысленный привкус сахарной ваты. Вкус, за которым исконно стоит обещание вечной жизни в окружении радости. Смех. Переливающееся в венах удовольствие невежества. Если она сделает шаг, позволит объятьям, уже сковавшим её руки и ноги, обвить всё тело, прижать её гудящую от боли голову к груди – ей ведь больше не придётся бороться, верно? Мать больше не поёт ей колыбельные, кино всё сплошь дешёвки, но чёрт, аплодировать всё равно хочется, а сахарная вата давно лишь растопленный сахар, намотанный на палку. Она спрашивает себя: разве эта бутафория – жизнь? Может, стоит хоть раз отпустить, отказать себе в реальности, ведь вода так заманчиво тянет. Если она сделает этот слабовольный последний шаг – кем она станет? Голос, который хочет её спасти (чей он?)(какая разница?), накладывается на шум волн. Говорит: вернись к началу.