Казнь

Его прозвали Вешатель. Если велено взять живым или мёртвым, мы просто стреляем тебе в спину из засады, а потом сдаём труп властям. Но если тебя поймает Вешатель, — будешь висеть.       © Омерзительная восьмёрка       — Смотри, Адельстен, привели!       — Тощий-то какой. Точно он?       — Глаза разуй! Кто ж ещё?       — Думаешь, завтра вздёрнут?       — Не-е, завтра день праздничный. Не вздёрнут.       — Ставлю два флорина, сразу шея хрустнет! В Тающих башнях шумно, — гвардейцы со стен, побросав алебарды и облепив крыльцо, шипят на Адельстена: тот грызёт зёрна из пригоршни и сплёвывает шелуху кому-то в ухо, — и смотрят на Ги и остальных с неприкрытой завистью.       — Так-так. Значит, это и есть наш самый знаменитый головорез, Гильдо? Кнудд Вешатель, сощурившись, крутит вислый седой ус, щёлкает языком и суёт пальцы за ремни поддетого под жилет нагрудника, а Ги, выпятив грудь колесом и стиснув алебарду, старается напустить на себя важное выражение: сегодня он в четвёртый раз за жизнь чувствует себя если не героем, то уж явно тем, от кого есть какой-нибудь прок.       — Так точно, командир Кнудд. Взяли на Костяном берегу, у «Ведьмы», чуть не удрал.       — А я-то думал, ты покрупнее, Отто, — вздыхает Кнудд, сжав пленника когтями под подбородком. — Отто, Отто, хрен крысиный… Отто Пороховая Бочка, — крепкий, жилистый, северная кровь, — рычит и рвётся вперёд: Ги вздрагивает, слыша утробный щелчок челюстей, и, тут же повиснув на его плече, волочится по земле, а командующий отдёргивает пальцы и смеётся.       — Э, так ты теперь беззубый? Ни одного резца?       — М-мэ и э-их х-хаит, — еле-еле выговаривает Отто, встряхивает головой и облизывает рот: кровь мешается со слюной, течёт, капает с подбородка, заливает ремень и рубаху, разодранную от ворота до локтя, и ни одного переднего зуба во рту у него нет, — сплошная драная рана.       — Кто это сделал? Гильдо, Гай, Бенгтссон? — Командующий щурится, останавливая взгляд на Бенгтссоне, и тот ёжится: весь гарнизон знает о драчливом нраве сержанта из-под Песы, но перед командиром Бенгтссон всегда стоит навытяжку с постной физиономией, поджав хвост, и кивает, когда тот тычет его носом во все прегрешения. — Я же тебе говорил, Бенгт: не порть фасад, когда лапы связаны, даже если это самый распоследний скрыга. Ни-ког-да. Или подрались?       — Это не я, командир, — помолчав, отрезает Бенгтссон, стукнув алебардой оземь, — это «Ведьма». Видали бы вы, как килем налетела, диво, что только зубы выбиты. А трюм с бризантом… В общем, не пойдёт больше она в рейс.       — Да, это «Ведьма»! — торопливо вступается Ги.       — Надо с неё шкоты и паруса срезать, командир Кнудд. Пригодятся.       — И древесину…       — От ведьм одни проблемы, даже от деревянных. Срежем паруса, и пускай своё отживает. А с этого — перевязь и сапоги, крепкие ещё. — Командующий кивает в сторону тюрьмы и рявкает, скинув всё благодушие: — Увести! Маттис Ларс, запиши его в третью камеру! Казнь — четырнадцатого! Отто Пороховая Бочка с оттяжкой плюёт ему в глаза. Кнудд Вешатель, не вздрогнув, обтирает морду, смотрит на Отто ничего не выражающим взглядом и, даже не потрудившись ругнуться, с хрустом бьёт его в живот каблуком сапога.

***

      — Как-то раз фрегат имперский шёл из Скарна в Барингоф… — напевает Рез Стаут, свистит под нос и смотрит, как по потолку ползает зелёный жук. Было бы неплохо сцапать и сожрать: зелёные жуки вкусные, Рез в детстве, когда жил в деревне, чуть ли не половину поголовья переловил, — да только лень, лень, лень. Рез трёт висок, зевает и кусает коготь, а где-то за решёткой щёлкает крыльями вестовик. Ночь настала. День, ночь и ещё один день уже миновали, и, выходит, сидеть Резу до вечера завтрашнего дня, не больше, а может — и до полудня: командир у них строгий, но не сажает в карцер надолго, тем более за такую дурацкую шалость, как пьянство. Да и не посадил бы, кабы Резу не пришла в голову затея скинуть нагрудник с поножами и в таком виде проползти от кузни Бертольда до самых казарм, а подобного неуважения командир Кнудд, говорят, ни разу за годы службы не прощал.       — Справедливо, — говорит сам себе Рез, садится и, залезая на лавку, тянется к низкому потолку: хвать! Жук дрыгает надкрыльями, но Рез, выгрызая жёсткую хитиновую голову, обрывает их и скусывает по одной все шесть лапок, а потом — жуёт. В стороне, через пару стен, что-то шуршит и звякает: Рез вспоминает услышанное днём, производит в уме некоторые подсчёты, злится и давится недожёванным жуком.       — У-у, изверги! Я же всё веселье прохлопаю! Завтра, на рассвете, — казнь, вешают знаменитого Отто Пороховую Бочку, верёвку из пеньки готовят: давно в Тающих башнях не сидело таких, как Отто, одно ворьё и залётные бродяги без пропуска, — впору виселицу на дрова пускать, разве ж повесишь за такое? Отто — он другой. Говорят, одними когтями разорвать шею может, а уж сколько торговых шхун в водах Ваэлии за одиннадцать лет потопил — не сосчитать, и вот теперь его вешают, а Резу Стауту даже не доведётся посмотреть, как тот дрыгается в петле.       — Знал бы, не нажрался, — досадует Рез, облизывая пальцы, и наваливается спиной на дверную решётку: никак не пролезть, только по локоть просунешься. Вестовик щёлкает ещё разок и замолкает, Рез настораживается, а через мгновение на его горло ложатся когтистые пальцы, мокрые от фонарного масла, — мягко и так крепко, будто хотят обнять; Рез чувствует, как кто-то дышит ему в ухо, вздрагивает, косится и недоумевает, вперевшись в побитую физиономию Отто, — на розыскном листке, право, он выглядит краше. Отто Пороховая Бочка должен сидеть в камере в ожидании казни, и Рез Стаут прекрасно об этом знает, но Отто прижимается к решётке, а его когти — к горлу Реза, и всё это как-то неправильно.       — Ш-ш. Не кричи, — говорит Отто, облизывая разбитые, лишённые зубов дёсны.       — Закричу, — отвечает Рез, сдирая с горла пальцы, и срывается в хрип на выкрике, давясь собственным языком.

***

      — Тц-с! Ги считает себя достаточно смекалистым и соображает: что-то не так, что-то не в порядке, — сразу же, когда, идя на утренний обход, спотыкается об хвост Маттиса: Маттис сопит поперёк каморки, наполовину вывалившись за порог.       — Матти, хорош дрыхнуть! Дери тебя кнутом, Вешатель за пьянство ушки не почешет!       — Мэ-э, — скулит тот, а Ги, усевшись ему на живот, бьёт Маттиса по щеке и принюхивается: судя по запаху, ничего крепче пары глотков яблочного сидра учётчик не пил. — Башка…       — Может, упал? — сонливо предполагает Гай. — Так бывает.       — Кх-х. Виском ударился, а упал на спину? Никто так не падает. Маттис бурчит что-то невнятное, шмыгает, сморкается в пальцы и, усевшись на кровать, с кислым видом прикладывает бутылку сидра к виску.       — Да не падал я, мужики. Я во двор поссать ходил.       — Слушай, — хмурится Ги, принюхиваясь к банке чернил, и косится на кривую запись в учёте: Маттис Ларс учился грамоте у кастеляна, и у Ги есть догадка, что тот никогда не написал бы трудное слово «головорез» с тремя ошибками, — солнце только встаёт. Разве его уже вздёрнули?       — Не наше де-е-ело, — зевает Гай.       — Наше, Гай! Пойдём, проверим. Ги сгребает в горсть связку ключей, вертит головой, пока идёт по сырому коридору тюремного подвала, и волочит Гая под локоть, — Гай никогда толком не просыпается раньше семи утра, и сейчас это очень некстати.       — Ты будешь проверять.       — Почему это я?       — Потому что я так сказал, — шипит Ги, звеня ключами в тугом, давно немазанном замке. — Разинь глаза, сова драная! Сговорчивый Гай, в очередной раз зевнув и почесав спину, кивает и суётся носом в приоткрытую дверь.       — Сухопутная шваль! Недоноски! — доносится ор из соседней камеры, и Ги, подобрав бутылку, швыряет её в стену: стекло разлетается воском и брызгами, и в коридоре ненадолго воцаряется тишина. — Блохастое шерстяное отребье!       — Заткнись, Керольд!       — Да спит он, спит, — докладывает Гай, высунув нос обратно.       — А ты разбуди да проверь.       — Хрен! У корабельной крысы и беззубая пасть кусается.       — Проверяй! Гай прошмыгивает за дверь, морщась при каждом шорохе, заглядывает под драную шляпу и повязку, подняв их двумя пальцами, — и тут же, взвизгнув, прыскает прочь, как от подожжённой бочки бризанта.       — Страшно?       — Да сам погляди, Гильдо! Ги жмёт плечами, подходит тоже, — не трясясь и не на пальцах: глупости, разве можно кусаться, если и кусать-то нечем? — и, опешив, трёт покрасневшие от вечного недосыпа глаза, вперившись в мёртвый, ничего не выражающий взгляд и вываленный из разбитого рта язык Реза Стаута, повисшего на цепях.       — Забери меня дикая охота, это ещё что за дрянь? Гай!       — А я знаю, да? Никакого шума не было, клянусь матерью и сёстрами!       — Это, значит, он где-то здесь? — Ги передёргивается, сдвигает забрало и потуже завязывает шарф на горле. — Надо его хватать. И запись эта…       — Какая ещё запись?       — В учёте заклю… а, да. Гай невинно хлопает глазами, и Ги вспоминает, что Гай едва-едва грамотен.       — Та-ак, давай рассуждать, как умные господа. Выходит, этот крысиный ублюдок выбрался, влез в камеру к Стауту, задушил его, сволок на своё место и удрал.       — Так.       — И подделал запись о казни.       — Так.       — И командир… думаешь, он должен знать?       — Должен, — отвечает Гай, ещё раз смотрит на Реза Стаута, сглатывает и вздыхает. — Только, знаешь, мне сдаётся, с ним и так покончено.       — С чего это?       — С того. Капитан-то нынче без корабля, в тюрьме ему сидеть незачем. И штурмана у него… — Гай красноречиво тычет в стену, — вроде как и нет. Думаешь, он теперь в воды Ваэлии сунется?       — Предлагаешь…       — Да. Влетит, конечно, но сор из крепости не вынесут.       — А Стаут? Ги, помедлив, поправляет на мертвеце шляпу так, чтобы прикрыть ему глаза, и отворачивается: Рез всегда веселился, в очередной раз высосав бутылку брюходёра в одно рыло, втихаря, а теперь он в цепях — окоченевший, мёртвый, — и больше никогда не напьётся.       — Да у него ж родня — хрен пойми где, аж в Батреме. Кто его будет искать?       — Если спросят, то в увольнительную пошёл, — язвит Ги, — в бессрочную.

***

      — Эй, Бесса! Что-то давно кузнец из Башен в корчму не приходил. Заболел, что ли?       — Может вообще носа не казать!       — У, ты б так и сказала — нравится. Бесса, скривившись, прутиком гонит с площади перепела.       — Ничего он мне не нравится!       — У-у, Бесса, он се-мей-ны-ый, — противно тянет Фрида, уперев кулаки в крутые бока. — Уж я-то таких сразу раскусываю.       — Бертольд уже четыре зимы в Башнях живёт. Кто б не раскусил?       — А ты вот не раскусила. Бесса швыряет в сторону подруги горстью прелого зерна, — легко швыряет, не прицельно: муж у Бессы работает в Юве на счетоводстве и каждую неделю присылает деньги, а в каждое новолуние — приезжает, но Бессе, год как вышедшей замуж, всё-таки немножко скучно.       — Помолчала бы, Фрида!       — Птенцам свою сырость кидай, не мне! Фрида — насмешница. Кузнец Бертольд из крепости в миле к Ваэлии, добряк и золотые руки, проиграл Бессе в кости двенадцать флоринов, не отдал — мол, пропил утром, лишнего нет, всё надо отправить жене, детям и племянникам, а детей-то у него девять, — и клялся вернуть, и Бесса каждый раз посылала в его спину бранные проклятия, а потом Бертольд пропал. Словно в озере утоп, ублюдок. Со стороны рынка идёт к колодцу, взвалив на спину кузнечный ящик на ремне, чужой крыс угрюмой наружности: левое ухо у него проколото, и Бесса тут же настораживается, — раньше таких в посёлке она не встречала. Не из торговцев с тракта, — это точно, левое ухо прокалывают только воры и моряки. Может, с торгового судна? Кузнец вытаскивает из колодца ведро, полное на три четверти, и сначала моется, намывая уши, а потом пьёт, собирая воду в пригоршни, — по его локтям стекает ручьями на кожаный передник, а потом — на песок.       — Эй, пс-с-с. Фрида! Погляди, он чей?       — Ничей, — отвечает Фрида, навалившись на каменную кладку ограды, — не знаю таких. Пришлый. Слыхала, там «Фантазия» с утра на якоре?       — Ага.       — Говорят, у них главная мачта сломалась.       — Ага-а…       — Вот, значит, и возвращается на землю. Работать пришёл. Бесса не очень-то интересуется ни кораблями, ни моряками, — будто великое дело, куда важнее выводок перепелов, разве только в корчме о том, как несколько недель назад на рифах пиратский корабль разбился, слыхала. Да и кто б не слыхал, если капитан «Озёрной ведьмы» впервые потопил шхуну в шестнадцать лет, а ещё — что он поджигает смазанный воском хвост перед абордажем, а фитиль за пазухой — прежде чем ввалиться в драку, и оттого с ним боятся драться? Поджигал, точнее. Забрали его в Тающие башни, — и на Ваэлии тише стало. Не встать больше Отто Пороховой Бочке за штурвал своей «Ведьмы».       — Э-эй, красавец! Эй! Да, ты, с серёжкой! Крыс вздрагивает, обронив ведро и расплескав остатки воды, и оглядывается.       — Как тебя зовут, красавец?       — Роланд, — хрипло отвечает кузнец, сплюнув на землю, и зубы у него деревянные.