Черная звезда

Хазан вошла в кабинет, и первое, что раздалось оттуда – были громкие аплодисменты и голос ее дяди. – О-о-о, госпожа Хазан! Добро пожаловать! Никак поработать вздумалось, не ждать ли нам сегодня наводнения? А где твои две боковые подпорки, без которых ты теперь ровно ходить не можешь – Псих и Придурок, где они? О, этот здесь, какая радость, – скривился Кудрет, увидев вошедшего следом Мехмета. – Костыли, господин Кудрет, – сказал Мехмет, нервно передергивая плечом. – Слово, которые вы забыли, называется костыли. – Ай, спасибо, сынок. Костыли. Вот спасибо. Они понадобятся, когда тебе переломают ноги, за то, что лезешь, куда не просят. Как там Агва, Хазан, не утопнет ли без вас, что вы столько времени ее караулили вместо того, чтобы работать? – Дядя, перестань паясничать. Зачем ты нас сюда вызвал? – Затем, что Эгемены вместо работы опять занимаются своими семейными проблемами. Где ваш третий мушкетер, в какой норе он теперь прохлаждается? Где этот придурок Гекхан? Куда черти унесли Хазыма? Почему во всей компании работаю один я? – Господин Кудрет, перестаньте шуметь и спокойно объясните, что происходит, – попросил Мехмет, и Кудрет развернулся к нему. – Спокойно объяснить? Отчего бы и не объяснить. Завтра мне нужно быть в Измире. Завтра, вместо того, чтобы гулять с дочерью, как я ей обещал, мне придется ползать на пузе перед какими-то мелкими чиновниками в Измире, потому что наш дорогой Хазым не подписал одно из прошений в местный муниципалитет, и сделка по строительству спорткомплекса, и все средства, затраченные на ее подготовку, летят псу под хвост. Миллионы евро можно сказать сожжены безвозвратно, потому что Эгемены, вместо того, чтобы работать, где-то прохлаждаются и играют в жертв судьбы. А потому, племянница, засучивай рукава и начинай пахать. Сегодня вечером я должен был отправить коммерческое предложение в Амстердам, этим займешься ты. Я уже все отправил на твой корпоративный ящик, готово процентов на шестьдесят, мне помогал Мете, работаешь с ним. Ты, солдафон, сейчас встретишь партнеров из Индии и покажешь им наши объекты. Со слонами перед ними танцуй, если понадобится, но чтобы они были довольны и счастливы. Господин Кенан разбирается с налоговой. На рекламу я отправил Озге. Все, работаем, расходимся! – Скомандовал он, выталкивая Хазан и Мехмета из своего кабинета, и Хазан закатила глаза. – Не слишком ли он много на себя берет? – Спросила она, направляясь к кабинету, который обычно занимала. – Ты ведь в курсе, что за объекты у индийцев? – Спросила она, и Мехмет кивнул, открывая перед ней дверь. – Может нам действительно стоит вызвать Синана на помощь? – С сомнением спросил он, увидев, как по коридору пробежала взмыленная Шахика. – Кажется, тут и правда кризис на кризисе. Но Хазан покачала головой. – Им стоит побыть с Селин сегодня, так правда будет лучше. Я написала Фарах, чтобы не ждала, – она бросила на стол трубку телефона, подключая свой ноутбук к док-станции. – И она недовольна. Говорит, что до последнего ждала до нашего с Синаном возвращения, и теперь кое-что срочно нужно будет закончить до пятницы, – Дерин, кофе, пожалуйста, – позвала она в селектор. – Ночью придется поработать. – Если хочешь, я помогу, – предложил Мехмет, и Хазан улыбнулась. – Ты не обязан. Эгемен Косметикс тебе не платит… – Эгемен Косметикс я помогу для души, – Мехмет нервно покрутил свои часы. – Сегодня я должен заехать к маме, я не видел ее со дня похорон госпожи Севинч… Поеду к ней, когда закончу с индийцами, потом мне нужно будет заехать домой, Севда сказала, что там какое-то дело с документами, надо заглянуть. Потом вернусь в офис и мы посмотрим, что там нужно подготовить до пятницы. Хазан нервно рассмеялась. – Тебя нам сам Аллах послал. Откуда ты только взялся в нашей жизни? – От мамы с папой, – ответ прозвучал немного вопросительно, потому что Мехмет сам сомневался в нем. И правда, как он оказался в их жизни? Только благодаря глупой выходке Эдже и капризу господина Хазыма – и теперь Эгемены и Чамкыраны уже почти год занимают его жизнь. Мехмет опять нервно потеребил часы, но все же расстегнул их и положил в карман. Часы были совсем старыми и дешевыми, и Кудрету не нравилось, когда Мехмет надевал их на встречу с партнерами, говорил, что это подрывает их репутацию. В ящике его стола лежали часы, которые на следующий день после этого неприятного разговора прислал господин Хазым, но Мехмет не мог заставить себя заменить эти часы. Он просто снимал их на время встреч, но потом надевал снова. Это был подарок мамы, и он не мог с ним расстаться. Ее подарок на двадцатилетие, она столько копила на эти часы, так гордилась ими… Мехмет вошел в кабинет и осмотрелся, взгляд упал на календарь. День рождения тети Айбиге из кондитерской, вспомнил он, и почувствовал себя виноватым. Он пропустил столько праздников и дней рождения своих соседей и старых друзей, людей, которые всегда были рядом и помогали, ему, его маме, их семье. Он вспомнил, как провел этот день год назад. С утра он зашел к тете Айбиге и преподнес ей цветы. Потом он отправился в клуб и провел четыре тренировки подряд. После обеда они с Эрдалом подбивали отчет для налоговой в их тесном кабинете, а вечером они встретили клиента из Бодрума и сопровождали его всю ночь в его забеге по клубам. Мехмету так четко, даже четче обычного, вспомнился их общий с Эрдалом тесный темный кабинет, что на секунду ему показалось, что вся эта история с Эгеменами нереальна, она ему приснилась. Там было его место, в том темном, тесном кабинете, там была его настоящая жизнь, а не в этом роскошном зале с окнами от пола до потолка, вычурной мебелью и кипельно-белыми креслами. Мехмет дернул головой, выгоняя эти мысли. Он не занимает ничьего чужого места. Он отрабатывает и свой хлеб, и этот кабинет, и эти белые кресла. Но он пропустил день рождения тети Айбиге, и обрезание маленького Ферата, и он не смог присутствовать на свадьбе брата Метина… Мехмет достал из кармана часы и не колеблясь надел их на руку. Твердо, не позволяя себе даже мысли о том, чтобы передумать, собрал все, что было нужно для обычного посещения объектов с партнерами: папку, бейдж, планшет, сложил все это в сумку через плечо. Он поджал губы, глядя на планшет, вспоминая, как получил его. «Учись производить впечатление, раз уж теперь тебе предстоит быть одним из лиц Эгеменов, мальчишка, – прозвучал в его голове голос Хазыма. – Раз уж невозможно сменить твою сержантскую сущность, то хотя бы производи внешний эффект». Он сказал это, протягивая планшет в дорогом кожаном футляре с золотой подписью, тиснением «Эгеменлер» на внешней обложке. Мехмет еще раз потеребил часы, но не стал их снимать. *** – Привет, Синан, – сказал он в трубку, идя от такси к зданию больницы. – Видно, вы с Селин здорово веселитесь, что ты не отвечаешь на звонки. Просто хотел узнать, все ли в порядке. – В полном, брат, – ответил Синан. – Селин веселится, тут уж не попишешь. Она полдня водила меня по магазинам. Помнишь, ты жаловался, что я шопоголик? – О Аллах, – Мехмед содрогнулся, вспоминая те жуткие часы. – Ну так вот, я любитель, оказывается. Селин, вот кто настоящий про. Гекхан святой человек, что переносит это с Селин каждый месяц. Я не ценил своего брата, а он святой человек. Выносит Селин, эту змею Джемиле и ее капризную Омрюм. Вечером собираемся с ними поужинать, кстати, и я у него заночую. Так что можешь быть совершенно свободен. Мехмет улыбнулся. – Я рад, что у вас все в порядке. Тебе давно стоило с ними помириться, я же говорил. – Конечно, ты не мог обойтись без «я же говорил», – Мехмет мог буквально представить себе лицо Синана в этот момент, какую он скорчил при этом гримасу, и он рассмеялся, думая об этом. – Ладно, давай, я иду к маме, – вздохнул он, и буквально услышал, как Синан напрягся. – Удачи, – сказал он. Мехмет улыбнулся медсестре у регистрации, и та радостно поприветствовала его, привыкшая к нему за последние годы. – Госпожа Кериме по вам очень соскучилась, – с легким упреком сказала она, и Мехмет виновато потупил взгляд. – Я ведь смогу сейчас ее увидеть? – Конечно, вам позволены встречи в любое время, – она приняла из рук Мехмета пакет, в котором были подарки для мамы – новое платье, кофта, удобные туфельки… Почему он не мог позволить себе такие подарки для мамы, когда она могла это оценить? Он прошел в комнату для свиданий, внимательно глядя по сторонам. Это была недорогая клиника, для бедняков, многим удавалось здесь оставаться исключительно за счет благотворительности. Несмотря на приличную зарплату от Эгеменов, Мехмет еще пока не мог перевести мать в клинику подороже, из тех, в которых мало пациентов, зеленые сады, много свежего воздуха… Да и хотел ли он? Мама была здесь уже больше пяти лет, все знали ее, она знала всех… Даже когда не узнавала, она чувствовала, что знает кого-то или нет. Когда к ней приходили совсем незнакомые люди, мама боялась и плакала, кричала и пыталась драться… Мехмет как сейчас помнил тот день, когда он впервые после выздоровления навестил мать. Впервые пришел к ней в больницу, где ему сказали, что она вряд ли когда-нибудь выйдет оттуда. Она не узнала его, но она не плакала и не пыталась его ударить. Где-то на дне ее больного разума оставалось понимание, что она его знает. Что он ее сын. Пусть даже первым делом она сказала, что ее сына убили в Сирии. Мама вошла в комнату. Несмотря на многие годы в этой больнице, среди других безумных, несмотря на поглощаемые ею лекарства, которые обычно убивали тела, пытаясь взять под контроль мысли, она оставалась внешне нормальной. Если бы она не начинала говорить, она казалась бы нормальной. И если бы не ее глаза, сияющие странным, ярким блеском глаза. Она была маленького роста, худая, вся могла уместиться у Мехмета в руках, с длинными, заплетенными в косу черными волосами, бездонными черными глазами, мама, которая осталась одна, с ним на руках, когда была совсем молоденькой девочкой. – Мама, – Мехмет подошел к ней, обнимая ее, – мама, здравствуй, прости, что так долго не приходил. Он взял ее за руку, подводя к столику в середине комнаты, рядом с которым стояло два кресла, немного неудобных и продавленных. – Сестра Мераль приготовила нам чай, – сказал он, придвигая к ней чашку и открывая коробку с конфетами. – Попробуй конфеты, мама, очень вкусные, твой любимый шоколад. – Здравствуйте, господин, – ответила мама, и у Мехмета упало сердце. Сегодня она его не узнала. – Вы, наверное, друг моего сына? Спасибо, что навещаете скорбящую мать. Вы отвезете меня на его могилу? Ко мне часто приходят его друзья, и всегда обещают отвезти меня на его могилу, но не везут. У него ведь есть могила, да? – Она опять обеспокоилась. – У него одна могила? Тот человек, – она снова начала паниковать, и Мехмет схватил ее за руки, пытаясь успокоить. – Он говорил, что мне придется справлять для него много похорон, потому что он пришлет мне его по частям. Они ведь не порезали моего красивого мальчика? Он ведь целый там? Ждет меня? Мехмет с трудом сглотнул ком в горле. Если бы он только мог добраться до Азраила, уничтожить его, убить, сжечь заживо… Он уже перестал пытаться убедить мать, что он жив, что он не умер, что Азраил не выполнил своих угроз. – Нет, он не сделал этого. Мехмета не порезали на части. Почти. – Я хотела найти деньги, господин. Я пошла к… К ним… Хотела им сказать, чтобы… Они меня не пустили. Мехмет кивнул. Это тоже был знакомый бред, что мама пошла к кому-то просить деньги, те самые пятьдесят тысяч долларов на освобождение Мехмета. У кого она могла бы их просить? Тетя Бенназ сказала, что маму увезла в больницу полиция на следующий день после звонка из Сирии. – Как ты поживаешь здесь, мама? – Ласково спросил он. – Как твоя подруга Пелин? – Хорошо, – она ответила совершенно нормальным голосом, и в такие моменты в нем вдруг оживала надежда, что она здорова, что это проблеск, что еще есть вероятность. – Мы с утра с ней играли в нарды, а потом гуляли в парке. Сегодня на ужин будут баклажаны. Мой сын очень любил баклажаны, знаете? – Да, мама, – сказал он, еле сдерживая слезы. – Знаю. – В Сирии не готовят баклажаны. Я так думаю. Не как у нас. Мой сын так долго их не ел, а потом он умер. Мехмет снова тяжело сглотнул. Он просил Севду не готовить ему баклажаны, потому что они всегда отличались от тех, что готовила мама. Один раз он попробовал приготовить сам, в точности, как она учила, но не смог заставить себя проглотить и кусочка. – Мама, дорогая, – сказал он, обнимая ее за плечи. – У меня все хорошо. Я работаю на той новой работе, помнишь, я рассказывал? Там все чудесно. У меня появились новые друзья. Правда, они больше даже не коллеги, они настоящие друзья. Я рассказывал тебе про них. То есть, – он усмехнулся. – Я знаю, я говорил тебе ужасные вещи про Хазан, но… Я тогда преувеличил, наверное, – он улыбнулся, вспоминая те рассказы. – Да, она вредная и вздорная, но она хорошая, мама, настоящий друг. Она так заботится о Синане и о своей сестре, и так трудится ради своей компании… И она очень умная. – Дай Аллах вам счастья, – кивнула мама. – Состарьтесь на одной подушке. Мехмет осекся, ошеломленно глядя на мать, и рассмеялся, потерев лицо. – Я… Мы не… Ладно, мамочка. Сегодня день рождения у тети Айбиге. Прямо отсюда поеду домой, и заеду к ней. Я так много пропустил в районе из-за работы, мама. Ты так много пропустила, мама. У Фелис уже двое детей, представляешь? Почти все мои одноклассники уже стали родителями, так странно. Помнишь Кемаля, ты еще называла его балбесом? У него уже трое детей, можешь себе представить? Он продолжал и продолжал рассказывать ей новости из квартала, и она слушала его и кивала, и отвечала, и казалась спокойной и разумной, и Мехмет подумал, что уже пора будет выходить. – Мама, я передал через медсестру новые вещи для тебя, но это я хотел отдать тебе сам. Я купил это в Агве, увидел и сразу подумал о тебе, – он достал сумку, и ему пришлось порыться, прежде чем он нашел подарок, платок, красивый, черно-белый шелковый платок. Он развернул его, накидывая на худенькие плечи мамы, и коротко обнял ее, помня, что мама не любила долгих прикосновений, и снова присел в кресло рядом с ней. – Тебе нравится, мама? Мама сидела замерев, глядя прямо перед собой. Она не рассматривала подарок, не прикасалась к платку, наслаждаясь нежностью его ткани, не радовалась, как он себе представлял, когда покупал его. Мама сидела, уставившись в одну точку, и Мехмет тяжело вздохнул. – Ну, хорошо, мама… Я тогда наверное пойду. Мама вдруг подняла голову и посмотрела на него, и Мехмет вздрогнул, увидев, какая ярость плещется в ее глазах, какой злобой было наполнено ее лицо. Она опять отвела от него взгляд и посмотрела на стол перед ними, и Мехмет проследил за ее взглядом, направленным на планшет, который он выложил на стол, когда искал платок. Мама опять подняла голову. – Эгемены? – Тихо сказала она. – Это он вас прислал? Опять? Хазым Эгемен? *** Мехмет не знал, сколько он прошел, прежде чем остановился, приваливаясь спиной к стволу огромного дерева. Ему казалось, что небо рушилось прямо на него, земля уходит из под ног, и воздух вокруг него обратился в кашу. Перед лицом стояло лицо мамы, когда она говорила те самые жуткие слова. – Эгемен, он присылал другого в прошлый раз… Как его звали? – Мама прищурилась, вспоминая. – Не помню… Почему я не помню? – Мама, о чем ты говоришь? – Мехмету стало дурно от странности происходящего. Откуда мама знала господина Хазыма? – Не помню… Пес с глазами шакала, он приходил тогда. Когда умер Джемаль. Говорил, что даст мне денег, если я буду молчать. Мехмет схватился за голову, чувствуя, что она словно готова взорваться, словно пытаясь руками не дать ей разлететься на куски. Он медленно осел спиной по стволу, опускаясь на землю, обхватив голову руками. – Сказал, что пожалею, если не буду молчать… Сожжет меня заживо, если буду продолжать кричать о том, что они сделали с Джемалем. И сожгли, сожгли меня… Люди обходили меня стороной, не смотрели мне в лицо… Бросали камни мне в окна… Жгли меня, душу мне жгли, мне и моему ребеночку. И сожгли, сожгли его, сожгли… Мехмет потянул галстук, душащий его, развязал, бросая его на землю рядом с собой. – Эй, брат, ты пьяный, что ли? – Крикнул кто-то, но Мехмет еле слышал его. – Земля вся мокрая, вставай, иди на скамье посиди. – Мальчик мой… Такой красивый был мальчик, такой красивый, такой нежный, но слишком маленький, слишком маленький, совсем маленький. Сожгли его, моего сына, сожгли. Эгемены, мужа моего сожгли, и сына. – Мама, – тихо сказал Мехмет, тряся головой и пытаясь как-то осознать эту новую версию ее обычного бреда. – Мама, я не умер, я жив, мама. Я не умер, и в Сирии я не умер, мама! – В Сирии умер Мехмет, – ответила мама, – строго глядя на него. – Мехмет умер в Сирии. А мой ребеночек умер у меня в утробе. Я хотела назвать его Мехмет, но не успела. Я похоронила его в одной могиле с Джемалем. А потом поклялась, что убью Хазыма Эгемена. – Что? – Мехмет ошарашенно посмотрел на нее. – Мама, о чем ты говоришь? – Да, да, я хотела его убить. И не так просто, нет, не быстро, так, как он ребенка моего убил, медленно задушить его, медленно выжать из него жизнь… Как они убили моего ребеночка. А потом… – Она вдруг улыбнулась. – Это было так легко. Так легко. Если бы они любили своего ребенка, они не оставили бы его одного, они бы ни на секунду его одного не оставили. А они оставили. Значит не хотели его на самом деле. Сын за сына. Я его забрала. Он был нужен мне больше. Я бы умерла без него. Я бы умерла, если бы его не забрала. Тот шакал… – Мама, мама, замолчи, замолчи! – Он схватил ее за плечо, развернул к себе, закрывая одной рукой ее рот. – Не говори этого, не говори этого, мама, нет, пожалуйста, мама, не говори! Мехмета трясло, и он ломал себе руки, пытаясь прогнать из головы эти слова. «Нет, мамочка, нет, пожалуйста, не надо, мама, не говори этого». – Они назвали его Ягыз. Дураки, глупые, глупые, искали повсюду Ягыза Эгемена. А он был мой. У меня. Я увезла его в нашу деревню. Мехмет. Мой Мехмет. Такой красивый. Моя бабушка сразу полюбила его. Бабушка Айше. Мехмет смутно помнил ее морщинистые нежные руки. – Такой добрый, такой умный мальчик. Мне на радость. Мне. Не Хазыму Эгемену. Я письма ему писала, чтобы знал, знал, что он мой мальчик, мой, не его, не отдам, мой, не его. – Не надо, мамочка, пожалуйста, мамочка, – Мехмет только шептал, пытаясь закрыть уши, но все равно слышал ее, слышал. – Эй, сынок, – старик в серой кепке сурово уставился на него. – Не сиди тут так. Может доктора вызвать? – Участливо спросил он, увидев лицо Мехмета. – Спасибо, не надо, – Мехмет с трудом поднялся на подгибающиеся ноги, шатаясь, выходя к дороге. – Может тебе такси позвать, парень? Я тут знаю все, может позвать такси? Мехмет согласился, останавливаясь, хватаясь за фонарный столб и оглядываясь по сторонам. Он понятия не имел, где он оказался, никогда не был в этом районе Стамбула, уже темнело, горел искусственный свет, люди спокойно шли себе мимо, не замечая, что мир обрушился вокруг него. *** Он буквально ввалился в дом, в котором провел все свое детство. Он ощущал смертельную усталость, и больше всего хотелось лечь и укрыться с головой одеялом, и сделать что угодно, только выбросить, выбросить, выбросить из головы эти слова, эти воспоминания, какое у нее было лицо, когда она это говорила, ее голос, ее руки, сжатые у нее на коленях – но ноги несли его по дому, по его маленькому, тесному, обшарпанному дому, из комнаты в комнату, он шагал и шагал, и шагал, словно зверь по клетке, пытаясь выбросить, выбросить, выбросить из головы все, что она сказала, все что он зачем-то узнал. Ягыз Эгемен. Мехмет закричал, сбрасывая со стола чашки, корзинку с приборами и кофеварку. Моего брата похитили, когда ему был один день. Мехмет снова закричал, ударяя кулаками по столу, еще раз, еще. Ягыз не мертв. Он не мертв. Ты знаешь, Мехмет… Если он все-таки жив… Мехмет перевернул стул, пытаясь грохотом заглушить голоса воспоминаний в его голове, перестать видеть их лица… Ягыз, ты все-таки пришел ко мне… Ты пришел… Ты нашел меня… Простите, госпожа Севинч. Мехмет закричал, опрокидывая шкаф. Ему казалось, что его голова готова разорваться, что сердце вырывается из его груди, кровь кипела в его венах, сжигая его заживо. Если он жив, Аллахом клянусь, я сам бы его убил! Тот человек, который похитил Ягыза. Он не только моего брата украл. Он украл у меня моих родителей. – Как ты могла! – Закричал он, обессиленно опуская руки и рыдая, глядя в потолок, в небо, куда-то далеко. – Как ты могла так поступить? Как ты могла, мама? Перед лицом встало лицо госпожи Севинч. Бледное, похожее на восковую маску, печальное, полное тоски. Ягыз, ты все-таки пришел ко мне… Ты пришел… Ты нашел меня… – Как ты могла? Воровка! – Со звоном на пол полетело стекло. – Дрянь! – Зеркало треснуло и полетели осколки, когда он швырнул в него свой старый кубок с соревнований. – Убийца! Преступница! Как ты могла? Стены давили на него, казалось, они смыкались вокруг него, пытаясь раздавить, раздавить, погребая его под завалами лжи, которой была вся его жизнь. Все, все вокруг него было ложью, большой грудой лжи, нечистой лжи, фальши, одним огромным, грандиозным враньем. В голове Мехмета вдруг повисла звенящая тишина, когда он понял, что нужно сделать. Он медленно выпрямился, пораженно разглядывая разгром вокруг, и аккуратно снял плащ, вешая его на крючок. Столь же аккуратно он снял пиджак и положил его на кресло, сначала первернув его и поставив на ножки. Закатав рукава, он вышел из дома и направился в пристройку, доставая канистру с бензином. Он шел по дому медленно, поливая полы и стены бензином мелкими лужицами, экономя горючее, понимая, что дом старый, и нужно немного, чтобы его запалить. Именно это он и собирался сделать. Спалить этот дом. Сжечь его дотла. Сжечь всю ложь, которой был его дом. Вся его жизнь. Он щелкнул зажигалкой, прикуривая сигарету, и щелкнул второй раз, поджигая лист бумаги, свернутый в трубочку, и поднес его к лужице бензина у двери. Он отошел от двери на несколько шагов, глядя, как занимается пламя, и когда сигаретный пепел обжег ему руки, подкурил вторую. Он смутно слышал, как люди бегают вокруг него и кричат, а он просто стоял и смотрел, как постепенно все выше и выше разгорается пламя. Он был нужен мне больше. Я бы умерла без него. Я бы умерла, если бы его не забрала. «Мама». Жгли меня, душу мне жгли, мне и моему ребеночку. И сожгли, сожгли его, сожгли… «Мамочка». В голове Мехмета словно что-то взорвалось, и словно какая-то сила воткнула его назад в реальность, он услышал громкие крики, увидел, как люди бегают вокруг него, тормошат его, что-то пытаются ему втолковать, а он видел, как горит его дом, дом его детства, дом его матери. – Что я наделал? – Прошептал он, роняя сигарету. – О Аллах, что я наделал? – И он рванулся к дому, к порогу, за которым полыхало пламя.