Я буду ждать

Ещё до встречи вышла нам разлука, А всё же о тебе я вижу сны. Да разве мы прожили б друг без друга, Мой милый, если б не было войны, Мой милый, если б не было войны. (Песня В. Толкуновой)

— Мама рассердится, — прошептала она отчаянно. Калигенейя простерлась ниц, заглядывая в глаза — безысходно, просяще! — Но это же наши сестры! А они увели их в крепость, как служанок, как обычных служанок! Эти смертные! Знаешь, что они сделают с нашими сестрами?! Кора не была настолько невинной, чтобы не знать. — Но… — пальцы отчаянно комкали зеленую ткань хитона, — мать запретила мне покидать долину. Она сказала — там война. Опасность… рати Крона… — Но ведь это не рати Крона! — простонала Иахе. — Просто смертные, обнаглевшие люди из крепости! Левкиппа молчала, но глаза ее молили. Молили о снисхождении не подругу, с которой еще недавно собирала цветы на лугах Ниссейской долины, не девочку, беспечно игравшую с остальными нимфами. Богиню. Дочь Деметры Плодоносной. Дочь Деметры и Великого Зевса, — напомнила она себе, и это вдруг придало решимости. Мать, конечно, приказала никому не показываться, но это же только смертные, вреда не будет… — Пойдем, — сказала она, поднимаясь и отряхивая хитон от лепестков колокольчиков. Великая богиня не должна проявлять свой гнев, когда с ног до головы обсыпана голубыми лепестками. — Где эта крепость? Получилось даже принять величественную позу — как у матери. Что случилось — она уже знала, а пока они с подругами легким облачком неслись на запад — нимфы поведали в деталях. Не так давно десяток прекрасных родственниц Калигенейи, Левкиппы и Иахе угодили в плен к лапифам, сторонникам Крона. Но лапифы скоро схлестнулись с теми людьми из крепости, и тогда… — Они просто увели их к себе с другими невольницами! О, эти смертные! Если бы наша сила действовала там — они уже давно стали бы кривыми деревьями или кустами — на корм козам! Но сила лесных нимф не действует в горах, среди холодного камня. В то время как богиня сильна везде и всегда. Крепость воздвиглась на горном перевале — неказистая, еще не до конца построенная, похожая на лысую бугристую голову без челюсти. Через перевал проходила важная дорога — вот и поставили крепость, как щит от Кроновых ратей. Оказавшись у крепких дубовых врат, Кора тихонько осмотрелась: мать говорила, Кроновы рати могут откуда угодно выскочить…нет, пока не видать. — Ух ты! — стражники на воротах пересвистнулись, когда заметили их. — Какие красотулечки! Эй, подходи, девчата, у нас браслеты серебряные есть! Иахе тихо хихикнула, а Кора озадаченно сдвинула брови. Что нужно говорить? Мать изображала это так: — Жалкий смертный! Как смеешь ты оскорблять меня дерзновенным взглядом? Или не видишь, что великая богиня стоит пред тобою? С подобающим почтением отвори ворота, чтобы я могла войти в город! Меднорожий охранник вылупил глаза. Второй, с оттопыренными ушами и хрящеватым носом, почесал бровь и хмыкнул: — Дерзо… — чего?! — Гы-гы… — заржали остальные. — А рыженькая-то не в себе! — Богиня говорит! Афродита, не меньше, вахаха! — Афродита или нет, а формы неплохие, — отозвался меднорожий, подходя поближе. — А если я сейчас… — …никогда этого не делала, — по секрету призналась Кора, когда икающие от ужаса охранники открыли ворота, простерлись ниц и пригласили входить всеми жестами, что были у них в наличии. — По-моему, вышло коряво. — А по-моему, дуб из него вышел неплохой, — тоже шепотом откликнулась Левкиппа. — А что корявый — так это просто горный дуб. Порода такая… Внутри крепости царило оживление: волокли куда-то камни, кто-то заливисто ругался на приставучую козу: «Чтоб тебе повылазило, прирежьте ее, бодается!», важно расхаживали высокие воины в медных панцирях, бегали с корзинами под мышкой какие-то женщины… Кора открыла рот, невольно глотая запахи каменной пыли, масла, лепешек с сыром, нагретой меди… Уже хотела сказать: «Как интересно!», — потом вспомнила, что гневается. — Вот они, вот они! — захлебнулась Иахе, показывая на группку из десятка полуобнаженных заплаканных нимф. Их с похабными шуточками тащили куда-то воины: «делиться». — Успели, — выдохнула Калигенейя. «Мама рассердится», — подумала Кора, но тут же тряхнула головой, становясь на пути у процессии. — Стойте! Это мои подданные, моя свита! Я повелеваю вам отпустить их! Нимфы все до одной охнули и попадали на колени, в умилении простирая к ней руки: узнали дочь Деметры. Люди тоже охнули, но по другой причине: — Ребята! Тут еще четыре штуки, забирай их всех, лавагет* доволен будет! Кора взмахнула руками (спину прямо держать! Как матери это удается?!). Раскололись каменные плиты, и зеленая поросль оплела ноги людей: они попадали на землю, истошно воя. — Вы навлекли на себя гнев великой богини! — вовремя прокричала Иахе. Но в крепости водился народ неробкий. — Бей проклятых мормолик**! — долетело из-под одного крытого навеса. — Они на наших напали! — Бей лесное отродье! — донеслось из-за другого, и во двор крепости посыпались воины. Первый десяток унесся куда-то по воздуху, копья в руках еще дюжины обернулись цветами… — Чего ты возишься? — азартно крикнула Левкиппа. — В деревья их, да и все! — Не могу же я всех… в деревья…? Или могу? Еще двое особо ярых стали ящерицами: нечего было кидаться на богиню с мечом! — Глупые смертные! Я — великая богиня, и вас постигнет кара за вашу дерзость! Она и правда разгневалась. Похищать нимф, посягать на ее саму… нет, в этой крепости сейчас вырастет сад. Или два. Еще один воин стал горной яблоней. Остальные переглянулись. — Лавагета! — пронесся среди военной толпы согласный вопль. — Быстрее! Зовите-зовите, — мстительно подумала Кора, оплетая в плющ еще пятерых, которые загораживали выход. — Еще один горный дуб появится… — Лавагета! — отчаянно голосили храбрые воины, отступая от юной богини по неведомо откуда наросшей зеленой траве. Кто-то свистнул, и пронзительный свист откликнулся с недостроенной стены. Со стены же по камням соскользнул высокий воин в обтрепанном хламисе, со шрамами на загорелых ногах. Матово блеснули черные кудри. Воин — широкоплечий, весь в каменной пыли — без страха сделал шаг вперед, оказавшись перед Корой. — Значит, великая богиня пожаловала? — и ехидная улыбка искривила тонкие губы. — Назовись же нам, недостойным смертным, богиня! Воины за его спиной – те, что еще не стали деревьями — робко заржали. — Я — Кора, — задрать подбородок получилось очень внушительно. — И я пришла к тебе за моей свитой, которую твои люди забрали. Отпусти моих нимф! — Они — законный трофей, — спокойно возразил воин. — Отбиты в честном бою. Воины ржали одобрительно. Кора растерялась на миг, но тут же стиснула маленькие кулачки. Величие — вот что нужно. У матери бывает такое холодное выражение лица… Чернявый лавагет смотрел на нее сверху вниз, насмешливо. — Я повелеваю тебе! Он поднял бровь, с хищным интересом оценивая ее фигурку. Потом сделал к ней шаг. — А если я откажусь? И правда отказался. Превращаться в дерево. Наотрез. Хотя должен был превратиться! И взлететь в воздух тоже должен был! И в ящерицу — тоже… Только склонил голову, пристально рассматривая ее лицо. — Я слышал твое имя, о, — покосился на нимф, — великая богиня. Не припомню, правда, где… — воины уже корчились от смеха за надежными плечами своего странного начальника. — Не почтишь ли ты меня разговором в моем доме, подальше от посторонних ушей? Он кивнул на ближайшее жилище и добавил шепотом: — Может, там твоя сила подействует? Кора растерянно огляделась: нимфы смотрели с мольбой, воины — с насмешкой и выжиданием. Ящерицы, которые раньше были воинами, смотрели с удивлением, ну, это и понятно… Наверное, лучше принять приглашение. Мать всегда говорила, что боги сражаются с глазу на глаз… — Ты – бог? — выпалила она, едва переступив порог мегарона и готовясь сражаться. — Да. Комната была грубой, стылой… Очаг в земляном полу чадил. Неподалеку от кресла с прямой спинкой лежал панцирь и черный бронзовый щит. — У тебя не божественное жилище. — Это временно. Пока война. Искра зеленого торжества сверкнула в глазах дочери Деметры:, а у отца дом есть! Еще какой дом, целый дворец! Хотя отец и выглядит еще совсем юным, моложе даже этого… — Бог чего? Кто ты? Как твое имя? Он подошел к ней совсем близко, и она начала отступать, испуганная странным выражением в черных глазах. — На что тебе мое имя, красавица? — Отпусти мою свиту, — это уже звучало как просьба. — А взамен? — Взамен? — Что я получу взамен, маленькая богиня? Взамен твоих нимф? Взамен того, чтобы они смотрели на тебя с прежним обожанием? Отступать было некуда: спина коснулась холодной стены. Ростки плюща, поднятые гневом Коры, обвили лодыжки лавагета — и опали прахом на пол. — Ты не посмеешь, — прошептала она, когда он коснулся ее щеки. — Моя мать, Деметра… — То-то я смотрю — волосы рыжие, — шепнул он, обнимая ее. Она попыталась вырваться: все равно что пытаться разжать каменные тиски. — Мой отец — Зевс! — его губы приближались, и последнее средство она выкрикнула ему в лицо с отчаянием. Он остановился. — Предвечный Хаос, ну не Посейдон же! —, а потом накрыл ее губы своими. «Мамочки», — плеснулось жалобно в голове. Нимфы рассказывали ей о том, как это: целоваться. И мать говорила, что когда-нибудь такое будет у нее, и она представляла себя с Аполлоном – ну, иногда, но как-то не на самом деле… А сейчас это было на самом деле, и у нее кружилась голова, горели щеки, подгибались колени — она бы съехала по стене, если бы он не поддержал ее, но так вышло только хуже, потому что его рука скользнула по груди, потом по бедру… — Не надо, — прошептала она жалобно, когда он освободил ее губы. Только чтобы начать покрывать поцелуями ее щеки, подбородок, шею, перемежая это шекочущим шепотом: — Ты такая красивая… О Эреб, я и не знал, что у Деметры такая прекрасная дочка. Зевс постарался на славу… — Кто ты такой? — он опять прижался к ее губам, давая понять, что ответа не будет, а ей казалось очень важным узнать: кто… — Если ты Арес, то Зевс… мой отец… он не простит тебе… Он только хмыкнул, прокладывая дорожку поцелуев от ее губ к ключице. — Хорошо, что я не встречал тебя раньше. Покой бы потерял… Сил противиться становилось все меньше. Ее руки безвольно лежали у него на плечах: когда успели там оказаться? Губы покорно открывались навстречу поцелуям. По телу бродил жар прикосновений… — Кто ты? Гефест? — Разве я так страшен? — Да… то есть, нет… пожалуйста… Он остановился внезапно — словно определив для себя незримую черту. Взглянул на нее — растрепанную, измученную, зацелованную, уже смирившуюся с тем, что она принадлежит не себе, а ему. Заострились скулы. Она видела, как хочется ему пройти до конца: утонуть в огне страсти, насладиться полностью… Она уже сама не была уверена, что ей этого не хочется. — Будь проклята война, — прошептал он ей в волосы. — Если бы был мир — я женился бы на тебе. Может быть, завтра же. Но я сам не знаю, что с нами станет через день, через год, через век… Я женюсь на тебе, обязательно женюсь — после победы. Если будет победа. Если ты будешь свободна тогда… — А если моя мать откажет тебе в жениховстве? — Это я бы как-нибудь обошел, моя маленькая. Она слышала, как стучит его сердце — глухо, с болью. Вдруг подумалось, что в этом стуке больше звука войны, чем в любом свисте меча. — А если я пожалуюсь отцу, и он… — Не думаю, что Зевс осмелится. Он, конечно, велик, но не преградит дорогу своему старшему брату. Он опять смотрел на нее, и в черных глазах был тайный вызов — сумрачная гордость того, кто… — Ты… — она задохнулась, — Так ты тот самый…? В голове лихорадочно просеивалось все, что она слышала об этом своем дяде, хотя больше всего там было — тишины, полной ужаса тишины… Неуживчивый, мрачный, характер гадкий, «двух слов не допросишься», безжалостный, коварный… Он коснулся ее припухших губ — лавагет в запыленном хитоне. Выпутал из рыжих волос колокольчиковый лепесток. — Тот самый. Пойдем, моя царица, времени не так много. К вечеру здесь будут кроновы рати. Выходя за ним, она зажмурилась от солнца: совсем забыла, что там солнце… Разве уже не настала ночь? Нимфы и воины смотрели с равным изумлением: чего ждали? — Освободите пленниц! — зычно объявил лавагет. — И склонитесь перед великой богиней, чтобы она не гневалась на нас впредь! Он склонился первым, но она видела блеск в его глазах, и губы, которые шепнули: «Моя царица!» Их провожали из города с почестями, и нимфы ликовали: их подруга — богиня! Их девочка — великая! В своей радости они не замечали остатков слез на ее ресницах, горящих щек и пунцовых губ… А она старалась не оборачиваться. Йахе подошла к ней уже потом, когда освобожденные устроили веселый танец на лужайке Ниссейской долины. — Ты не танцуешь, Кора? — опасливо спросила она. — Ты устала? Испугалась того…лавагета? Меня целовал Аид, — пошевелились в ответ губы. Старший брат моего отца. Целовал — и проклинал эту войну, и я теперь знаю, что такое война, от которой меня так тщательно скрывали: я видела ее в его глазах, слышала в сердце… — Что ты говоришь? — Иахе смотрела удивленно. Она не умела читать по губам. — Не надо говорить маме, — попросила Кора тихо. — Ни о чем. * * * — Скоро ли кончится эта война, мама? — Зачем ты спрашиваешь, девочка? Разве там, где ты сейчас, есть война? — Но она есть для вас. Для отца. Для…остальных. Скоро ли она кончится для них? — Моя добрая девочка! Она скоро, скоро кончится. Крон отступает. — Ты говорила так век назад… — Теперь из Тартара подняли Циклопов. Они выковали молнии твоему отцу. Трезубец его брату Посейдону! Теперь придет победа. — Они выковали… молнии, трезубец… и все? — Что? Еще какой-то шлем — для этого… ох, не буду называть, чтобы не накликать. Носится в нем теперь невидимый… — Но ведь это хорошо? В невидимого не попадет стрела. Не прилетит копье… — А? Да-да, все правильно. Хоть бы он совсем пропал, честное слово… какие красивые цветки ты вырастила, доченька! А что за цвет? А запах! — Да-да, мамочка! Пусть все смотрят на эти цветы! И радуются! Потому что победа скоро! Поцелуи не желают исчезать с губ. Не смываются родниковой водой Ниссейской долины. Год за годом, день за днем — впечатаны накрепко… — Мама, что это гремит? — Иди в пещеру с нимфами, Кора! Быстрее! — Почему кричит земля? — Это Гекатонхейры, дочь. Это — последняя битва. — Если последняя битва — то скоро победа? — Ох, если бы, если бы…мне нужно быть там. Что у тебя губки дрожат, доченька? Не бойся за отца! Он с братьями сразится с Кроном… сразится…и победит… и ничего… ну-ну, доченька, беги-беги… — Ничего… ничего… Невидимых не берут стрелы. В невидимых не летят копья. Невидимые — они такие. И победа скоро. И она перестанет вздрагивать от воспоминаний, от будоражащих прикосновений, тянущего не пойми куда желания… Победа все исправит! — …а потом Зевс ударил его молнией, а Посейдон трезубцем. И началась битва — такая битва! — А…, а третий? Ну, этот, Аид? — А, этот? Он как всегда. Шлем свой на голову — и серп у отца утащил. Пока остальные дерутся — этот… над чем ты смеешься, доченька?! Смеется и хлопает в ладоши. И бежит танцевать к нимфам. Победа плеснула белыми крыльями в небесах. Сорвалась молнией с пальцев Зевса. Трезубцем ударила с руки Посейдона. Вкралась в душу мягким смехом невидимки — невредимого! не участвовавшего в бою! Теперь только пиры, только танцы, только счастье… — Отказать ему, дочка?! — Откажи. — Арес, конечно, охламон, но он сын Зевса. Великий бог. И ты была бы на Олимпе… — Откажи ему! — Ах, понимаю, деточка, эти его шашни с Афродитой. Я и сама не одобряю. Зачем ему жена, если есть такая любовница? Ничего. Теперь, когда победа — ты выберешь себе того, кто… Победа. Синеет небо. Зарастают рваные раны войны. Поцелуи уже почти смылись со щек, на губах вот только остались. И все чаще — смех, радостный, беспричинный…и все чаще — цветы из-под пальцев: победа… — Мамочка, кто такой Тифон?! — Дочь моя, не забивай свою милую головку такими глупостями… — Но горят небеса… — Громовержец победит и эту напасть! — Громовержец… один? — Что? Ну, и остальные там… да ты не бойся, маленькая, не бойся! Она смотрит на свое лицо в ручье — с побелевшими щеками. И ей чудится, что отражение шепчет: «Будь проклята война…» Невидимость не спасает от пламени. — Девочка моя, я не понимаю… чем тебе не по вкусу Аполлон?! — По вкусу… — усталым эхом. — Тогда почему ты отказываешь ему?! Неужели ты решила сделаться девственной богиней, как Афина или Артемида? — Нет, мама, я… я не знаю… Ты просто откажи ему, мамочка, хорошо? — Конечно, девочка, но я не понимаю… — Ты просто откажи ему… Пиры на Олимпе гремят каждый день. Танцы — обиженный Аполлон всю душу вкладывает в музыку. Радостный смех. Еще там шепотки. Приходили нимфы, рассказывали, что будет какой-то жребий… — Так и должно быть! Так и должно, доченька! Кому как не Громовержцу править на небесах! Так я и знала, так и знала! Ну, порадуйся за отца: сама Ананка путь указала… — Да… я, мама… я радуюсь…, а другие жребии? — Какие? Посейдону — море, Аиду — подземный мир. Но Зевс! А как он жребий брал! А как все его славили… — Подземный… мир? — А Амфитрита, жена Посейдона, чуть с досады не лопнула: небось, хотела сама на Олимпе с мужем воссесть. Нетушки! Что? Да он бы нигде и не ужился, этот чумной. Вот уж — перст Ананки. Будет теперь во мраке мертвыми править… — Подземный… мир… — Да, я там и не бывала. Мрак, огонь, растений почти нет… ну, а ему в самый раз, он и не спорил… что с тобой, доченька? Что ты побледнела? Голова болит? Обидел кто? — Нет. Кто меня обидит, я же великая богиня. Я просто сегодня… видела птичку, она в силки попалась… вспомнила, жалко… — Ну, что ты сделаешь с этими охотниками! Артемида с ног сбилась… — Артемида…да, мама. Я решила, я буду… как Артемида. Как Афина… Как… как Гестия… — Ты решила стать девственной богиней, доченька?! — Да! Да, мама! Да… Я решила охранять жизнь. Ты подготовишь церемонию? — Конечно! Конечно, милая! Это прекрасно! Я скоро, родная, я скоро, не скучай… — Нет, мама. Теперь я уже не буду скучать. Здесь мир солнца. Пусть скорби будут там — в… подземном мире. Поцелуи с губ смываются в родниковую воду — злыми слезами. * * * — Ненавижу!  Это, а вовсе не «мама!» она выкрикнула, когда воин в черном доспехе поднял ее на руки и вспрыгнул на золотую колесницу. Потом, когда ветер трепал волосы, молчала. Отбивалась, царапалась, ревела —но молчала. И когда он нес ее по коридорам черного дворца — отбивалась и царапалась. И когда опустил ее на кровать: так и застыла, сжав кулаки: готовая драться дальше. Он снял шлем и повернулся к ней от двери, распрямив плечи. В кудрях — седина. В осанке откуда-то взялось величие, и за плечами — царственный пурпур, а не обтрепанный хламис. На руках рубцов прибавилось. Постарел. Только взгляд тот же — чернявого лавагета из крепости. — Ненавижу! Ты… мерзавец. Почему так долго?! Я ждала, ждала! Всю войну! Последнюю битву! Тифон…! А ты… — Я шел быстро, как мог, царица моя. Я подгонял войну. Подгонял победу — чтобы наступила быстрее. Потому что думал о тебе. — Д-дурак, — выдавила, шмыгая распухшим носом. — Почему не пришел? Он сел рядом на ложе и вдруг от души запустил шлемом в угол: больше никакой невидимости… — Потому что не мог себе позволить это. Увидеть тебя. В первый раз я потерял покой. Во второй я не смог бы тебя отпустить. — Ну и… не отпускал бы… — Не мог, — он уткнулся ей в волосы как тогда, а она не могла даже поднять руку, обнять его, самой себе сказать — что теперь уже все… Не верилось. Не все. — Я не смог бы воевать. Не смог бы… ты и так все время преследовала меня: в снах, в виденьях. Наваждение мое… я же не знал, что ты меня ждешь. Хотелось свернуться комочком и нареветься от души. Но она же великая богиня, ей нельзя… Пальцы зарылись в его кудри, битые инеем седины. — Ну, зачем ты… зачем ты взял этот жребий? Почему не пришел раньше? Может, раньше бы мать еще согласилась бы, а теперь, когда подземный мир… — На мое жениховство? Она в лицо мне отказ бросила. И я же говорил, что смогу обойтись без ее согласия. То ли смех, то ли всхлип — ему в плечо. Обошелся, как же. Невесту на руки — и в подземный мир. — Царица моя, ну что ты? Брат согласен на нашу свадьбу. Я спрашивал. — Поцелуй меня, пожалуйста… пока у нас есть время. — У нас теперь века времени. Ты — моя царица. — Ты не понимаешь. Мать не отступится. Она не отпустит меня. Она заберет меня… Улыбка — насмешливая. Эхо из прошлого. Площадь, нимфы, трава на камнях, чернявый лавагет в запыленном плаще… — Ну, царица моя, я думаю, с этим мы тоже что-нибудь сделаем. Возле ложа терпеливо ждет, пока на него обратят внимание, разломанный спелый гранат. Наверное, потом обращу, — думает Кора, когда ее царь наконец целует ее. Когда время будет. Попозже – ну, ладно, очень попозже… А мама, конечно, рассердится. Ну и пусть. Примечания: * лавагет — командующий войсками, военачальник ** мормолики — подземные чудовища, пьющие кровь. Состояли в свите богини Гекаты. Здесь — ругательство.