О разных

      Земля предательской сукой медленно, но верно уходит из-под ног - тело зависает где-то в треклятом воздухе, пропитанным легким запахом металла, пороха и приторно сладким ароматизатором в салоне такси. Голос Деламейн из динамиков назойливой мухой жужжит будто бы вдалеке, устремившись следом за той самой землей. Скорее, твердой поверхностью дна машины с ее едва мягким силиконовым ковриком, так тщательно вылизанным до и вновь испачканным пылью с подошв и алым после. За мужским голосом искина и размытого стука пуль о бронированный панцирь пробивается охрипший женский, прорезающий незримое препятствие острым лезвием. Так близко и столь же далеко одновременно. Ну что, попал ты в высшую лигу, мать твою? И как там?       От острой боли и привкуса собственной крови на языке тошнит так, что наизнанку выворачивает. Хочется проблеваться прямо здесь остатками дешевой пасты с острым соусом, съеденной перед делом. Да только позыва нет, как и сил сделать хоть малейшее движение. Легкие сжимает спазмом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, вырывается лишь сдавленный хрип.       Это ли путь в те самые легенды “Посмертия”? Он не представлял, что станет ею так скоро. А назовут ли коктейль в его честь? Может, Ви позаботится об этом? Было бы обидно не оставить после себя хоть что-то, когда так отчаянно рвал жопу за свою идиотскую, как оказалось, цель.       Когда в глазах темнеет, а разум еще пытается отчаянно ухватиться за край поверхности и не потонуть в омуте пустоты, в голове царапается одна навязчивая мысль. Он так и не извинился перед одним очень важным ему человеком, с которым накануне умудрился поругаться.       Пули не берут тебя?       Как же.       Все до разу. Сам в этом убедился.       Интересно, а аура как-то меняет цвет в этот момент? Он бы спросил.       Тьма, как вода, очерненная чем-то грязным и вязким, мягко поглощает все существо, проникает в каждый уголок его глубин, пропитывает до малейшей частички. Пусто. Тихо. Но беспокойно, тревожность стучит где-то в висках. Он еще что-то чувствует?       Это ли есть смерть? Хаотичные мысли сменяются непониманием происходящего. Это не похоже на тот самый покой.       Мы так не договаривались, maldita sea. Или дай сдохнуть, или отпусти.       И вспоминается мать. Мама Уэллс. Как она переживет? Впервые за последнее время становится действительно страшно. Не за себя. Есть пара людей...       Сквозь непроглядное пробиваются звуки. Средь них удается вычленить голоса. Смазанные, мутные, но до жути знакомые и бьющие, как больной ублюдок армейским сапогом, по солнечному сплетению. Гребаное издевательство.       Что-то тянет наверх. Мол, нет, чумба, не в этот раз. Или это лишь призрачный отголосок надежды, что стать легендой старого клуба лучше немного позже?       Холодный рассеянный свет болезненно режет глаза. Нихрена не похоже на свет в конце тоннеля. Перед ярким пятном маячит тень, постепенно обретаемая черты. Видит мужчину. Видит, как поблескивает блик в стеклах очков и вдруг почему-то боится увидеть в них собственное отражение. Слышит, как методично пощелкивает мудреная конструкция на руке. Морщится. Даже интерфейс собственной системы не подает никаких признаков жизни. К горлу в очередной раз подступает все та же неизменная тошнота, вставшая поперек в районе кадыка и стискивающая глотку цепкими невидимыми пальцами где-то под грубой кожей. Мерзко. Привкус чего-то соленого во рту и на пересохших губах. Хочется сглотнуть, а, черт возьми, нечем. Пустыня. И лишь пытается с неистовой жадностью глотать пропахший дезинфицирующей спиртовой жидкостью воздух, когда резь простреливает где-то в животе, чуть сбоку, и расплывается по всему телу.       — Тише, — доносится до ушей тихо, с едва различимым эхо, точно слова отскакивают от бетонных холодных стен. — Не дергайся.       Мозги, что, казалось, приняли состояние переваренной лапши из затхлой забегаловки с китайской едой, наотрез отказываются воспринимать что-либо. Тяжело вообще, в принципе, о чем-то думать. Как и сознанию оставаться на плаву.       И вновь он падает куда-то сквозь землю.       И вновь тело погружается в проклятую невесомость.       Сколько прошло времени? После выстрела. После тьмы. После боли.       Сколько прошло времени перед тем, как веки снова приподнимаются и пропускают свет. На этот раз совершенно иной - желтоватый, более приглушенный. Его можно было бы назвать уютным, но он все так же бьет по чувствительным нервам и заставляет жмуриться, когда, в то же время, из горла доносится сдавленный стон. Под собой ощущает мягкое - мягче, чем тогда, когда он открыл глаза впервые.       Mierda, неужели я умер и попал в рай?       Первое, что видит, когда открывать глаза не так больно - размытые пятна. Они образовываются в очень знакомый интерьер достаточно быстро.       Ви. Квартира боевой подруги. Он был тут пару раз. И вот, видимо, его притащили сюда прямиком от Вектора - нести от Уотсона до Хэйвуда было бы затруднительно. Взглядом обводит потолок и где-то сбоку, пока не останавливается на том, от чего в груди внезапно щемит.       Мисти.       Сердце пропускает удар, а по телу будто бы проходит волна чего-то горячего, как когда по вене пускают инъекцию хлористого кальция.       Девушка сидит на краю кровати. Джек никогда не видел ее такой, какой видит в этот момент. И ему начинает чудиться, что это все сон. Почему-то он просто хочет верить в это.       На губах нет ни грамма привычной темной, почти черной помады, а меньшая, чем обычно, часть косметики на глазах изрядно размазана и подтекшая. На контрасте этих темных пятен особенно видно то, насколько покрасневшая склера. Если приглядеться очень-очень близко, то можно увидеть, как выступившие сосуды образовывают незамысловатый, но сложный узор. А на фоне же зеленая радужка кажется и вовсе еще более яркой, напоминающей зелень в самый разгар летнего солнечного дня. Ольшевская выглядит разбитой.       И она загорается надеждой, стоит лишь первопричине этого разомкнуть веки.       Хэй, chica...       Не дает ему больше сказать ни слова.       Живой. Он, мать его, живой. Чертов ублюдок. Засранец.       Ее засранец.       Не дает ему больше сказать ни слова, когда не может сдерживать рвущиеся наружу слезы и отборную, идущую от самой души брань. И она слала факт, что такие слова загрязняют там чакры, ауру и прочую эзотерическую хрень. Почистит и себе, и Уэллсу, когда надо будет. Но не кричит, выплескивая эмоции. Почти что шепчет, как делают это люди с сорванным от криков голосом.       А она знала. Раскладывая карты, знала, что исход будет явно не самый радужный, как хотелось бы. Карты, как оказалось, не врут. И к чертям скептиков, убеждающих в обратном.       — Мисти...       — Пошел ты нахер, Джек! Пошел ты...       Наверное, в другой обстановке был бы удивлен всем этим словам, но не в этот раз. В этот раз он прекрасно понимает. Облажался, блин. Идиот.       Вся спесь, весь горячий нрав куда-то немедленно улетучиваются, растворяясь, как сигаретный дым в ночной прохладе воздуха Найт-Сити. Как ржавым серпом, сука, по яйцам. Отрезвляет. Пока гром не грянет, как говорится...       Мужчина пытается подняться. Упирается локтями в кровать и корчится в гримасе боли от все тех же острых ощущений. Гребаная пуля. Гребаное задание. Гребаный Декс и этот сраный, perra, чип.       И, все же, принимает сидячее положение. Не находя слов, лишь произносит еще раз имя девушки, сидящей рядом, и тянет к ней руки. Тяжелые массивные ладони сначала ложатся на худые женские плечи, после же и вовсе притягивают ее к себе. Такая хрупкая, нежная. На миг показалось, что чуть не рассчитает силы - сломает к чертям. Такую беречь, придурок, надо, а не трепать ей нервы погоней за “легкими” деньгами и славой.       Ольшевская упирается лбом в оголенное плечо и позволяет себе, наконец-то, обнять того, за чью жизнь она так переживала. Аккуратно, помня о ране, что едва не унесла дорогого человека на Тот-ебаный-Свет. Несмотря на то, что Мисти верит в лучший мир там, после смерти, она считает, что рано еще.       Тепло его тела успокаивает все переживания, умиротворяет и дает явно понять, что все хорошо. Сейчас, по сравнению с тем, что она там себе нагадала - уж точно. Живой. Пускай и недостаточно невредимый, но это поправимо со временем. С постепенным расслаблением появляется и желание, наконец-то, впервые за все это время, уснуть.       Квартира погружается в абсолютную тишину вокруг двоих. Даже, кажется, Валери в другой стороне передвигается совершенно беззвучно, время от времени кидая взгляд на двоих. Она обосралась за жизнь друга не меньше.       Обоим хочется сказать многое. Настолько, что сами не знают, с чего начать - слова хаотичным потоком мечутся по нейронной сети в черепной коробке. Но Мисти точно знает, что, как только они оба придут в себя, попросит Джеки больше не влезать в подобное дерьмо. Пускай и не уверена, что он сдержит свое обещание.       Рано уходить.