Колыбельная для Бестии

Красивая мелодия. Давненько я ее не слышал (Witcher 3: A Night to Remember)

В Боклере нечасто бывают ночи, когда не видишь и вытянутой руки: вот ты выпрямляешь ее, расправляешь локоть, ведешь дальше, и в какой-то момент пальцы тонут в непроглядной тьме. Ладонь ощущает прохладный ветер, до ушей долетают шум Сансретура и крики воронья, нос чует ночную свежесть, запах мерзлой полыни и древесной коры, а глаза не видят ничего — будто в погребе находишься! И не помогут ни вампирское зрение, ни заклинания, которыми владеешь, конечно же, только на словах, ни память о том, что под ногами. Шаг, другой — и пиши пропало, до утра тебя не найдут. В приюте Орианы в одну такую ночь горела одинокая свеча на подоконнике. Блики света отражались от оконного стекла, за свечой, если приглядеться, виднелась тесная комнатушка с тремя пустыми кроватями, поломанными игрушками, сваленными кучей у стены, и кровавым пятном на полу. Ориана сидела за столом, положив руки на колени. Рядом с ней лежали лист бумаги для писем и перо, подле стояла чернильница. Ориана сидела, закрыв глаза, и пыталась сосредоточиться на своих мыслях. В эту ночь она надела простое платье с поясом и теплый плащ, волосы не стала собирать в прическу, и они свободно падали на плечи. Очень легко было дышать — полной грудью, вдох-выдох. Легко было слушать: вот скрипнул ставень на ветру, вот птица села на крышу и принялась топать ногами по настилу, вот неподалеку шумит река… Дорогой друг, не знаю, что сказать тебе в эту ночь. Отчего-то у меня дурное предчувствие. Странные видения начались. Я закрываю глаза и вижу, как темнота поглощает тебя, топит в себе, не отпускает. Ты хватаешься за мою руку, а я шепчу тебе: «тише, тише», и ты засыпаешь, чтобы никогда больше не проснуться. Милый мой, не хочу тебя убивать, не хочу, чтобы ты засыпал, не спи, умоляю, не спи! За окном простиралась темнота, будто смотришь не в окно, а на беззвездное ночное небо. Спать и спать бы в такую ночь. В поле спят мотыльки Уж свернулся у реки Такие ночи случались и раньше, и Ориана каждый раз приходила к детям в приют, отложив все дела. Дети ждали ее прихода: кто-то боялся темноты, кто-то просто скучал, кто-то не мог заснуть без поцелуя в лоб и колыбельной. Ориана заходила, звала: «Детки мои, вот и я!», и они сбегались к ней, жались к ее ногам как стайка голодных кошек. — Госпожа, госпожа! — звали они. — Спойте нам, пожалуйста, спойте! В эту ночь ее никто не встретил, кроме крыс да парочки ворон, решивших поживиться на кухне. Завидев Ориану, они шмыгнули врассыпную, скрылись в ночной темноте. Ориана зажгла свечу и присмотрелась. Крысы грызли засохший хлеб. Вороны склевывали гниющее мясо с кости. Кажется, бедренной, судя по окровавленной резинке от чулка, валяющейся поодаль. Наверное, надо было похоронить детей, а не оставлять на ужин падальщикам, но у Орианы все не доходили руки этим заняться. Она снова склоняется над столом, вглядываясь в белый лист бумаги. Полчаса прошло, а на листе ни слова, ни кляксы, ни даже обращения «Дорогой друг». Дорогой друг, это твоя вина. Ты не доглядел за своими подопечными, и один из них ворвался в приют. Ты же знаешь, я ненавижу гаркаинов, и еще больше ненавижу, когда они едят моих детей! Приют теперь хоть сноси и заново строй, этот запах гнили ничем не вытравишь! Я растила этих сирот не для того, чтобы скармливать твоим безмозглым питомцам, имей в виду! Если ты не компенсируешь мне хотя бы ремонт, учти, я из-под земли тебя достану, я найду тебя… Я найду тебя и защищу. Детлафф, у меня дурное предчувствие. В бокале крови, который слуга принес мне сегодня к ужину, я увидела твое лицо. Оно дрожало и расплывалось, как отражение в озере, но я успела разглядеть, что твои глаза были черными, а щеки запавшими, как у мертвеца. Я закрыла глаза и выпила — как сладко мне было! Будто снова вонзила в тебя клыки, как тогда, пятьдесят лет назад. Я так скучаю по тебе, мне не хватает тебя, я бы встретилась с тобой, но это предчувствие… Ориана не слышала о Детлаффе почти никаких вестей после той самой роковой ночи. Знала только, что в бою с ведьмаком ему чудом удалось не умереть, будто что-то задержало его в этом мире. Знала, что он попытался сбежать из Туссента, но далеко ли с такими ранами убежишь? Знала, что в Боклере снова мир, княгиня и ее сестра помирились, Геральта наградили орденом, а Детлафф — а что Детлафф? О нем и не вспоминал никто. Только котик не спит и в окно все глядит Кто же от гулей его защитит? Вспоминала, наверное, только Ориана. Может, еще Регис, но тот думал скорее о себе, пытался оправиться от чувства вины, заглушить душевную боль самогоном. Ориана же вспоминала не сколько самого Детлаффа, сколько его запах, вкус, его дыхание, сбивающееся всякий раз, когда она касалась губами его шеи, за секунду до того, как укусить. Как напрягались его руки на ее бедрах как его заостренные ногти впивались в кожу, как он дрожал в ее объятиях, пока она наслаждалась им, а после оседал на пушистый ковер на полу — обессиленный, обескровленный и счастливый, с легкой улыбкой на лице. — Если я когда-нибудь решу умереть, можно сделать это у тебя на руках? — как-то раз спросил он, прижимая платок к ране на шее. — Детлафф, что за глупости! — разозлилась она. — Тебе нельзя умирать! Я не позволю! — Хочешь перед следующей нашей встречей я напьюсь дешевого вина и наемся полыни? Стану горьким и невкусным, ты перестанешь меня любить и отпустишь с миром. — Безрассудный! Не дури, ложись спать. — Споешь мне? — Ты не ребенок, чтобы засыпать под колыбельные. — А все-таки — споешь? Она садилась на ковер, Детлафф ложился головой ей на колени. В те годы он носил длинные волосы, почти до лопаток. Ориана любила пропускать их сквозь пальцы. Черные пряди, чуть завивающиеся на концах, так контрастировали с его бледным лицом и голубыми глазами. Что-то было в нем удивительное — эта отстраненность вкупе с жаждой ласки и чувственностью, пристрастие к закрытой черной одежде с глухими воротниками, словно он боялся выйти на солнце, словно оно могло его испепелить! А может все дело было в его неумолимой тяге к смерти — чего стоили его шутки про погосты, осиновые колья и ведьмаков! Смерть всегда будто бы стояла за его плечом, тянула к нему руки, обнимала его, а он говорил о ней, как о старой подруге. Она то и дело проскальзывала в сего словах: умереть — не встать, ты до смерти меня напугала, раньше времени помрешь с тобой; не грусти, дорогая, не плачь, скоро похоронишь меня — посмеешься. Птиц не слышно в тишине, Скот молчит в хлеву во сне И засыпал он тоже только под мрачные песни. Смеялся над ними, называл их милыми, убаюкивающими, будто думал, что только на том свете обретет покой. Ориана пела, гладила его по волосам, и прислушивалась к его дыханию — не остановилось ли? Жив ли он, не обескровила ли она его слишком сильно, он же едва держится, дух испустит не ровен час! Лишь одна душа не спит… Дорогой друг, спишь ли ты? Сегодня темная ночь, у меня дурное предчувствие… Свеча на подоконнике горит, озаряя комнату золотым светом. Ориана откладывает перо, отодвигает от себя чернильницу и лист бумаги. Смотрит на темные стены, отсыревшие и покрывшиеся черной гнилью кое-где, смотрит на пятна на полу, сломанные игрушки, незастеленные холодные кровати. Единственного мальчика, пережившего нападение гаркаина, Ориана выпила в ту ночь: выпроводила Геральта и снова начала петь, пока ребенок не заснул у нее на руках. Геральт стоял за дверью и слушал ее колыбельную куплет за куплетом. Храбрый, доблестный ведьмак Дай ему златой пятак Он умеет убивать, Резать, бить, колоть и рвать Геральт сплюнул и ушел, шепча себе под нос что-то о возмездии и о том, что скоро вернется. Его тяжелые шаги становились все тише, тише, вот совсем замолкли. Ориана пела, пока мальчик не заснул, а его дыхание не стало ровным и спокойным. Сон — это репетиция смерти; сон — это маленькая смерть; сладких снов, малыш, засыпай, а я сколочу тебе кроватку, постелю пуховую перинку, уложу тебя, да присыплю землей. Наверное, все-таки надо было похоронить детей. Как-то некрасиво было оставлять их воронью, но теперь-то уж что поделаешь? Ориана вспоминает, как Детлафф привиделся ей сегодня в бокале крови. Она смотрела на него — он смотрел в ответ мертвыми запавшими глазами. Она пила — его голос слышался ей, звучал в ее голове: я скучаю, дорогая, я слаб, я обескровлен, я не могу без тебя заснуть. Она отставила бокал, утерла губы платком — и голос стих, осталось лишь едва слышное дыхание, но и оно вскоре прекратилось. Вороны возятся на крыше: топают, галдят, не дают сосредоточиться. За окном темно, не видно ни ворот, ни деревьев у ограды. Темный силуэт темной ночью не разглядишь, можно лишь услышать скрип калитки, шаги, хлопанье крыльев на крыше — вороны приветствуют его, встречают, говорят: наконец-то ты, заходи, мы давно тебя не видели! Свеча вздрагивает на внезапном сквозняке, Ориана оборачивается на дверь, но ничего не видит. Зачем что-то видеть, когда есть предчувствия? Пугающие, дурные, но такие правдивые! — Это ты? — спрашивает она. — Да, — говорит Детлафф. — Это я. Он подходит к ней, подставляется под свет свечи — измученный, бледный, исхудавший, будто его морили голодом двести лет. На его клыках кровь, когти обломаны, волосы, когда-то длинные и роскошные, а теперь не достающие и до плеч, растрепаны и все в пыли. От него пахнет кровью, ядом и чем-то гнилым — запах смерти, понимает Ориана. Твоя подруга все-таки овладела тобой, ты, наконец, решил отдаться ей. Не удивительно, ты ведь так любил ее все эти годы! — Я ждала тебя. — Почему? Откуда ты знала, что я приду? — Не знаю, — говорит она. — Просто предчувствие. Он делает шаг, еще один, и у него подкашиваются ноги. Он падает на колени перед ней, хватает ее за руки, утыкается лицом ей в подол. Кровь сочится у него из раны на шее, из порезанных рук и прикрытых глаз, оставляет на платье бурые пятна. — Детлафф, — шепчет Ориана. — Что с тобой? Это Геральт тебя так?! — Думал, что не дойду, — говорит он. — Думал, упаду посреди дороги и буду лежать, пока меня гули на куски не растащат. Геральт… И Регис. Оба постарались. Выпили всего, ничего тебе не оставили. — Детлафф, прекрати! Перестань! Поднимись, открой глаза, посмотри на меня! Он делает хриплый вдох, пробует встать, но не получается. Ориана, поддерживая его, опускается на пол, обнимает его за плечи, прижимает к груди, как ребенка. Детлафф открывает глаза — они темные и запавшие, как у мертвого, немного отливают красным в золотом свете свечи. — Нет, — шепчет Ориана, — нет… — Прости меня, — говорит он. — Не знал, что так получится. — У меня было предчувствие. Видение… — А что ты видела? — Тебя, — признается она. — В бокале крови мне привиделось твое лицо. Мне слуга принес бокал к ужину, я увидела, сразу побежала сюда… — А кровь-то выпила? — До дна. — говорит Ориана. — Такая сладкая была, терпкая… — Правильно, — улыбается Детлафф. — Наслаждайся, душа моя. Капля крови срывается с его губ, стекает через щеку к уху и теряется в темных спутанных волосах. Ориана утирает ее тыльной стороной ладони. — Прости меня, — повторяет он. — Твой приют… Я знаю, ты его любила. Чертова тварь, я не доглядел… — Брось, — отмахивается Ориана. — Забудь, ерунда. Это просто выпивка. — А я? — вдруг спрашивает Детлафф. — Я могу тоже стать… просто выпивкой? Он говорит прерывисто, превозмогая боль. Кровь блестит на его губах, на кончиках клыков, но он все говорит, еще и умудряется улыбаться. Его взгляд затуманивается, в дыхании слышится хрип, ладони твердые и холодные, будто закоченели. — Тебе нельзя умирать! — Ориана всхлипывает и прижимает его к себе. — Тебе нельзя! Ты не можешь! — Мне так хочется спать, — тянет он. — Глаза слипаются. — Детлафф, нет, не засыпай! Я не разрешаю! — У Геральта был яд на клинке, впитался в меня, я теперь горький, как полынь, та еще, наверное, гадость. — Детлафф, ты бредишь! — Спой мне, — просит он. — Пожалуйста. — Нет, — шепчет она, — нет, я не могу, ты же не… Он устраивается поудобнее в ее руках, прижавшись щекой к ее груди, тянется к ее плащу, пытаясь укрыться, как одеялом. — Спой, прошу тебя, — повторяет он. — Мне не спится без твоих песен. *** В Боклере нечасто бывают ночи, когда не видишь и вытянутой руки. Не видишь лица того, кто рядом с тобой, не видишь горящей на окне свечи, потому что глаза застилают слезы. Только сморгнешь их, позволишь им прокатиться по щекам, они тут же возвращаются, льются и льются, как беспокойная река. Ориана поет — петь сложно, голос срывается. Детлафф лежит у нее на руках, свернувшись, как бездомный котенок. В поле спят мотыльки Уж свернулся у реки Детлафф успокаивается, его дыхание становится тихим и ровным. Он закрывает глаза, расслабляется, затихает, Ориана гладит его по спутанным волосам, мокрым от ее слез и его крови. Только котик не спит и в окно все глядит, Кто же от гулей его защитит? Его тело становится холодным, щеки еще больше бледнеют — Ориана, смахнув слезы, смотрит на него и видит легкую улыбку, застывшую на его лице. — Прости меня, — всхлипывает она, — прости, спи спокойно, дорогой друг… Свеча на окне догорает и гаснет, испуская сизый дым к потолку. Непроглядную темноту за окном разгоняют первые лучи рассвета.