Home

Война слишком громко впечатывается в ушные раковины, словно цензура, перерабатывающая дальнейшую информацию сквозь призму отчаянья. Все вокруг черно-белое, больше во всем этом смысла нет, если цель «выживание» больше не светится нон-стропом на внутренней стороне века. Сны беспокойные. Рон пару раз пинается во сне, Гермионе приходится выйти на балкон, чтобы не наорать на него и окончательно не сойти с ума, но холодный ветер по правде говоря не спасает, а руки Гарри, протягивающие тонкие дешевые сигареты очень даже. — Завтра наш последний день. Голос у него изломленный, стертый до глубокого баритона подводных рек Лондона, чуток скрученный безысходностью. Войной пугают детей в чёрные безлунные ночи, приправляя их ужас успокоительным «но добро победило» . Дети забывают все что было до этой фразы, уверенные в бесспорной силе дружбы и смелости. Но реальность такова, что они могут погибнуть с рассветом солнца, даже не узнав, выложилась ли их смерть в одну из сотен плит в дорогу к Цели, или все было напрасно. Они не знают, и им страшно. Настолько, что палочка непроизвольно дрожит с ослабших руках, головная боль не лечится никакими отварами и настойками, крики умирающих трезвонят церковными колоколами. Мы всего лишь дети. Гермиона прикусывает язык, лишь бы не выкрикнуть эту фразу на Совете, когда им раздают очередные задания повышенной сложности. Они дети, но кого это волнует? Перед лицом смерти все равны. — Знаю. — Я хочу чтобы ты знала ещё кое-что. Я никогда не прощу тебе твой роман с нашим врагом, Гермиона. Драко Малфой завтра умрет, и будет хорошо, если ты умеешь следом. Отталкивается от каменных перил и разворачивается спинной к ней. Гермионе уже не больно. Эта любовь изначально была обречена на провал, да и больная одержимость между ними никакая не любовь. Всего лишь влечение. Он был ее панацеей от стремительно растущей дыры прямо под рёбрами, а она сшивала тонкими пальцами его разум после многократного Круциатуса от Беллатриссы и Люциуса. Он говорил, что не отпустит ее, а у Гермионы рушащаяся дружба и постоянное подозрение в глазах за толстыми стёклами очков. Мы расстаёмся. Говорит, а язык тяжелеет и скручивается ядовитой змеей за острыми зубами. Драко на миг теряется, а потом приходит в неконтролируемую ярость. Ей не было больно, когда он назвал ее предательницей, грязнокровкой и пожелал ей смерти. Даже когда отвернулся, пока Беллатрисса выводила ей «Грязнокровка» на руке. Не было. Она отключила чувства и с головой ушла в работу. — Грязнокровка, Гарри. Я борюсь, чтобы каждая буква на моей руке рушила их больную идеологию в дребезги. Я хочу, чтобы им было в тысячу раз больнее чем мне. Гарри не отвечает, всего лишь откидывает голову вверх, взглядом упираясь в бесконечный небосвод. Они не засыпают к утру, Гермиона наспех заваривает всем троим кофе в поржавевшей турке и готовит сумку с зельями на экстренный случай. Гарри долго смотрит ей прямо в глаза перед тем, как сесть на метлу, но крутящиеся обрывки бессвязных слов остаются на кончике языка осыпавшейся смелостью. Он кивает Рону и они взлетают, набирая оборот. Небо в тот день было серым. Да. Невероятным. В Лондоне, по правде говоря, оно всегда было однотипным, но дым огня в тот вечер перекрывал его обычную серость и мрачность. Оно выглядело живым. Гермиона протягивает руку вверх, ощущая впервые за долгое время спокойствие и умиротворение, пока по ее венам раскачивается одно из непростительных. — Гермиона! Рон. Кажется, это Рон. Он нечеловечно громко орет, прижимая ее голову к груди, и раскачивается, словно безумец. Гарри не находит в себе сил попрощаться. Он глотает желчь ненависти к этому миру и закрывает глаза. Следующее что он чувствует, — это крепко обхватившие его грудь руки Римуса, это саднящая от крика глотка и чувства пустоты. Оно быстро заполняется раскаянием. Это его вина. Он пожелал ей смерти, это он позволил ей сражаться в первых рядах, среди опытных волшебников. Он не знает, когда он смотрел на небо в последний раз, но Рон трогает его за рукав мастерки и просит оторваться от созерцания небесных светил. Могила Гермионы маленькая и холодная, ровно такая же, какой она была при жизни. — Я не успел попрощаться, Герми. Прости нас. Прошу тебя прости. Он знает, что должен сказать больше. Что обязан высказать ей все, что не успел сказать перед битвой. Ты нужна мне. Я люблю тебя. Я прощу тебе абсолютно все, если ты будешь держать свою руку в моей. Герми, прошу, извини меня. Если бы я мог, я бы вернул время вспять. — ….. извиниизвиниизвини. Бормотание на грани слышимости, раздавится тихий треск, это Рон вербальной магией вырастил венок еловых веток на могиле. Под мастерку заползает холодный ветер, он пахнет ею, или Гарри совсем потерял разум, но слышит ещё «давно простила» и ощущает прилив спокойствия. Гермиона Джин Грейнджер из золотого трио любила радугу, так редко появляющуюся в Лондоне. Гарри запрокидывает голову и натыкается на бледную радугу после сильного дождя. Нашей радуги цвета ещё не померкли, Герми.