Драббло-крошки, чтобы кормить ведьмачат

      — Наверняка наслышан ты, дружок, но есть суспиции, что в полной мере не осознаёшь… Нет, я нисколько не хочу умалить твой интеллект, но полагаю, что лишь адепты-практики способны в полной мере осознать, насколько сия наука может быть коварна…              Седой чародей дождался от слушателя кивка. Не сдержал улыбки, когда его кошачьи зрачки на секунду блеснули под правильным углом. Когда это творение не двигалось, а тень скрывала глаза, его легко можно было не заметить, принять за человека или полуэльфа. Но для внимательного зрителя, который знал, куда смотреть, знал, как они двигаются и чего сто́ят, картина рисовалась совсем другой. Как минимум интересной, как продолжение — будоражащей.              — …И даже с теми, кто чтит его всем существом, Хаос заигрывает, как умеет. Жестоко и хитро… Се и меня не обделил, а я ведь практик осторожный. Порою удивляюсь сам, как до годков своих дожил.              — По вам годков не скажешь, — а голос этого созданья — что скрежет, и всё же звук красив той силой, какой рычат медведи и пантеры.              — Фу, мы же на «ты» срядились!              — Привычка. По тебе.              — И льстивая чай твоя морда! Плохого только не помни́, это не оскорбление, лицо твоё и для мирского, не говоря уж о дефенсоре, вельми благообразно. И даже симпатично, кабы не уши с носом, ой-ой, все бедные в фрактурах. Напомни, будешь уходить, я выдам тебе мазь.              — Кажись, я слышал комплимент.              — А то. Хоть и в ответ на лесть, а абсолютно искренний.              — Вовсе не лесть, я знаю, что тебе лет триста. На триста ты совсем не выглядишь. Я бы и ста не дал.              — Работаю, дружок, работаю. И за работу эту плачу своей ценой. Она-то и может делу твоему вредить.              Ведьмак оживился и стряхнул с, как оказалось, симпатичного лица лёгкую дремоту. Давно уже сидел он на мягком кресле хоть и напряжённый, да вялый от хорошего вина с пространной болтовнёй не на те темы, ради который явился пить это вино. Сейчас же он почувствовал, что разговор, вернее монолог, вот-вот и повернёт в нужное русло. Ведьмак взял отложенное полчаса назад перо. Замусолил между пальцев, привлекая внимание мага движением. И хотя глядел пожилой чародей теперь только на ведьмачьи руки, с темы больше не сбивался. Он вообще удивительно разумно мыслил для человека за триста, хоть и не останавливал разрастание одной идеи до десяти дочерних. Ведьмак начинал подозревать, что и это магик делал нарочно.              — Я говорю о своей памяти, — продолжал маг, не в силах и без желания отвести взгляд от узловатых пальцев. — Год человеческий короток, и плоть с умом совсем не подготовлены к тому, что его будут множить. И если тело оказалось любо к адаптации… Но не скажу, что полно и легко, ох нет. Хоть как-то. То с разумом дела куда плачевней. Магическая практика, вестимо, расширяет и память, и сознание, и силу мысли, да… Ум всё ж не поспевает за прогрессом. Сидя сейчас перед тобой, дружок, я едва помню свою жизнь за рубежом науки. Впрочем, а что там помнить, я ж с малолетства в ней. А вся наука на бумаге, тут не забудешь хоть через пятьсот зим, — маг тихо хихикнул себе под нос.              — Но… ты же помнишь то, за чем я здесь? — нахмурился ведьмак.              — О, однажды вспомнив, сего мне не забыть, боюсь, даже в уплату долгой жизни. Ты не пужайся, я только эксплицирую, что, как бы ни хотел, не смог бы изложить тебе детали, кои и привели меня к тому, что тебе нужно.              Ведьмака не интересовали детали биографии этого мага, но хозяину хотелось поговорить, ну, или заговорить, а значит гостю следовало слушать. Ради новой песенки, даже её блеклых отголосков и пересказов ощущений от услышанного, ведьмак готов был на многое, включая посидеть лишний часок в удобном кресле и повнимать доброжелательному старику с глазами юноши. Потом будь что будет.              — Не страшно. Хотя, если тебе припомнится какое-нибудь имя, я буду благодарен.              — Я помню имя. И даже напрямую сопряжённое с твоею магнум опус. Озвучивати, уж прости, не стану.              — А почему?              — Так сие имя упыря. Что же я, высшая какая сила или людская воля, губителю указывати цель, сиречь охотнику добычу?              — Тот самый высший?              — Он, он.              — Тогда он мне не цель. Ведьмакам делать нечего насупротив высших вампиров.              — И всё ж ваттгерн, аки любой другой, легко способен расстроить чью-то функцию в среде, в социуме, аже сий кто-то — вампирес супериорес.              — Вполне. Я не настаиваю. Но, признаться, секретность эта меня удивляет.              — А ты не удивляйся — слушай. Ведь происходит сия секретность из фрагментов, кои ум мой сумел запрезервировать и пронести до нынешнего дня. Ведь именно сей кровопивец пел колыбельные, воспоминания о коих ты желаешь слышати.              Ведьмак подвинул к себе чернильницу.              — Попал я в её… нет, даже не руки — объятия, не помню в коем возрасте, ано раньше, чем магией увлёкся, да… Как можешь ты судить по математике симплекс, я отпрыск первых людских переселенцев, если аж не… Не отпрыск того, людского мира, из коего явился сюда на корабле. Се, впрочем, самая широкая слепая зона моих меморий. Кто я, откуда — чёрт его ведает. И всё, что мною помнится с нимфетства — это она. И помнится, подозреваю, лишь ей благодаря и голосу её. Пожалуй, коли не она, не эта женщина… Вампиры же двуполы?              Ведьмак кивнул, но тут же как-то неопределённо завертел ладонью.              — Коли не эта, я не помню, но, вероятно, разительная женщина, я б не стал магиком. Да-да. Это она прочла во мне предрасположенности к чарам… Что… что с твоим лицом, дружок?              — Я не хотел перебивать. Но к магии вампиры не чувствительны. И уж тем более…              — Перебивати меня можно в рамках разумного. Зови как хочешь, да так оно мне отложилось на подкорке. Может вполне, однажды сам я подошёл к ней и заявил, что Хаос желаю познавати — сие не важно. Я убеждён, что именно она меня к магистрам Аен Сейдхе экспедировала да и, скорей всего, замолвила словечко.              — А почему она тебя растила?              Магик задумался, смотря куда-то мимо, куда-то не сейчас, не здесь, а пальцы его потянулись к шее. К месту конкретному и хорошо известному любому ведьмаку. И всё же произнёс и неуверенно, и честно:              — Не разумею.              Ведьмак сделал пометку. История вампирских кланов интересовала его не в должной мере, чтобы знать ответ на возникший вопрос, но в должной, чтобы им задаться. Он был наслышан, что во времена первых переселенцев и несколько поколений после высшие вампиры занимались своей собственной наукой культивации. Раскрылось это, правда, быстро и с тех пор не практикуется. Во всяком случае на относительном виду, чтобы об этом знали ведьмаки и чародеи. И тем не менее. Отпускать безродного ребёнка, бесценный деликатес, в лучшее будущее? Как-то не по-вампирски. Может, она была на стороне противников разведения? И что тогда в её руках, нет, объятиях, забыл смертный ребёнок? Ведьмак оставил это на потом, заключив в два слова кривых и неразборчивых для мага.              «…почему отпустила…»              — Ано я знаю, что упырица меня любила… а я ведь был не единичным экземпляром, хоть ощущалось по-другому. Любила, в общем, аки всех прочих подопечных. Пожалуй, как матушка своих детёв, — и улыбнувшись поднявшимся бровям сидящего напротив, магик добавил, — так пелось, так мною импрессировалось. В тех незнакомых звуках, что разбирались мной не разумом, а… нет, не сердцем. Пожалуй кожей, да. И каждой венкой, и каждым органом отдельно. Ни столько даже в звуках, сколько в памяти об оных. Дружок, ты слышал их язык? Лингва вампирес супериорес?              — Доводилось.              — Что скажешь?              — Я не могу себе представить, чтобы оно могло звучать хоть сколько-либо нежно.              — Ха-ха! Взаправду. Но песни их звучат совсем иначе…              «…наречие высших вампиров я слышал дважды. не вслушивался. хрипения и карканья похлеще гарпий и призраков с хакландскими платками*. и уж тем более нет смысла этот язык знать — вампиры не опускаются, чтобы на нём со смертными балакать. они и друг между другом им как-то редко говорят, кажись в том есть манеры или порядок перед старшинством. не важно. важно, что я и не задумывался никогда, как эти ржавые слова поются. а ведь наслышан и начитан об их, вампирских, голосах. да что там, испытывал же на себе. вибрации, о коих вспоминая, каждая недоубитая девица краснет и будто в трансе замирает, головку отклоняет едва заметно вбок. и правда, если подумать, все высшие, с кем доводилось мне общаться, имели сильный глубокий голос даже когда лабали на всеобщем и нильфгаардском. а уж с тех пор как я веду охоту на их песни, чего я только о голосах этих не слышал. впрочем, брехню по большей части, даже от брукс и альп, которых доводилось мне опрашивать, см. стр. 184…»              — Сначала слово. Одно, второе… На всеобщем. Не изучай я философии и этики сказал бы: доброе и злое. Но уже те слова, ещё только предупрежденья, обещанья, в себе людских задумок и кодировок не несли. Они уже, если сие возможно, были озвучены не в человеческой манере. То была нота первая, смущающая не разум детский, но подсознание, что помнит опыт рода. А дальше… Песенка. Людская или эльфийская. Обычным голосом, обычным смыслом, референтом… Шепчется, отвлекает от первых слов, знакомых как будто с прошлой ночи, но неизвестных, чистых в своём бессмыслии… А там подмена за подменой, и в строки, в рифмы имплантируются ею, поющей… нет, не слова. Не звуки. Но идеи. На лингва вампирес супериорес. Да так, что я сквозь дрёму любую мысль осознавал, будто то мой язык, моё наречие… А руки ейные, что жарким днём касались лба прохладой, а нынче, холодной ночью, грели, переставали вдруг касаться щёк, плеч, волос. Только прикосновения не переставали. Как будто руки отдалялись, касания рассеивались, но гладить продолжали воздух, и воздух передавал мне… нежность.              Чародей затих. Он давно уже закрыл глаза, глядел в воспоминания, а престарелое его лицо разгладилось, накрылось полупрозрачной плёнкой выражений, которые легко даются только детям. Ведьмак записывал за ним, не глядя в книгу, а сам жадно ловил микродвижения. Какое же лицо живое у этого чаровника. А может, не лицо, а просто… дух? Маг этот и прежде бодрым был, но, как погрузился в воспоминания, ещё не забранные долголетием, — расцвёл будто малец влюблённый. Подобных лиц на чародейских масках не доводилось видеть ведьмаку.              Магик прокашлялся, открыл глаза и встретился с заворожённым взглядом. Разулыбался.              — То были ростки дурманящего состояния, в коем себя я обнаружу позже. Но уже там, под лаской, что не касалась кожи, но отзывалась в ней волнами, я слышал этот язык иначе, чем он звучит сейчас, чем он когда-либо звучал в обычной речи. И исподволь из песни уходило всё человечье, но сути не демпфировалось, даже не знай я всё больше слов. Так незаметно из людской или эльфийской песня перелилась в упырскую, а я как понимал, так и продолжил. Порою, знаешь, прибудут в город менестрели из дальних стран. И инструментами играют кудесатыми, и связками орудуют не так, как здешние привыкли, а ты их слушаешь и разумеешь. И знаешь, чай, что ихнее искусство — о разбитом сердце, иль о счастливой свадьбе молодых, а то о мести кровной… Вот только без деталей оно всё считывается, лишь в общих настроениях. Но не тогда. Не под крылом нетопыря. Тогда я видел, слышал, принимал в себя любую мелочь, и даже те, которых в песне не было в помине. Как будто комбинация слогов не только складывалась в слово, но и несла в себе всё, что когда-то окрест этих слогов и слов водилось. Как будто язык вампирес не только обладает памятью истории народа, но и делитися ею способен даже с другими видами и дилетантами лингвистики, тем паче хроники.              Маг приостановился, глотнув вина, давая себе продыху. Как если бы приглаживал к воде волну, что поднималась в нём, лишь стоило предаться старым чувствам. Возможно, даже моложавым изнутри многосотлетним чародеям за сердцем в корне человечьим следовало приглядывать.              — О чём то были песни? — спросил ведьмак. — Окромя памяти о нежности.              — Не разумею, — тут же ответил маг. — Я постигал их лишь в моменте находясь. А просыпаясь — не помнил ничего, ни одного словечка, ни примерных фабул… Я аже не скажу, насколько они структурно отличались от людских, поскольку лишь десятилетия спустя вообще осознавал, что был в них некий переход между людским и упыриным.              Ведьмак нахмурился.              — А как потом звучала простая речь вампиров? Ни одного знакомого хотя б на слух словечка?              — Ты знаешь, дружок, нет. Ни одного. И не веди я связи с парой друидов Брокилона, служителей Огня и почитателей Мелюзины, я бы посмел даже сказать, что языки то — разные. Один для песен, второй для разговоров. Один как дрожь в кубке вина, как грозовые тучи, рокочущие на задворках разума, как шёпот матери и поцелуй любовника. Второй — как скрежет по металлу, как треск стекла в ушах, как хруст берёзки, которой бы ещё столетие расти, как острая пощёчина. Но так бывает, когда язык поют своеобразно. Сие можно слышати в культах, в религиях и верованиях, где речь подчинена особливым законам, принципам и ритмике, да так, что еле узнаётся. Оно культистам и священникам необходимо, чтоб в транс вводить себя и окружающих. Простым, но изощрённым инструментом го́лоса направить слушателя в нужный вектор, в настроенье. Впроброс замечу, так многие заклятия определённых школ работают, но, думаю, тебе сие не столь уж интересно. А нынче я уверенно могу сказать, что колыбели те вампирес и были трансом, вельми похожим на наркотические опыты… — магик хлебнул вина как-то поспешно. — Ой, что ж за хозяин из меня. Не предложить тебе, дружок, фисштеху? Повисский. Быть может, сандало-землистый запах на любителя, но мягче и эффективней на рынке смеси не найти.              — Спасибо, но не надо. Поначиркаю ещё лишнего.              — Ха-ха, это не так работает! Как знаешь. Впрочем, я что-то припозднился с предложеньем.              И правда, ведьмак хоть и сложился над бумагой вдвое, навострился, а видно было: расслабиться успел, прижиться на бархатной обивке и с кубком Кастель де Неф под локтем.              — И неужели колыбели похожи были на принятие фисштеха?              — Нет, что ты. Скорее опиума или каннабиса, по крайней мере по эффекту. Наполовину или две трети. По силе, по тому, как пробирает — да, вполне себе фисштех. Но чисто, без послевкусий, без памяти о погружении… Порой ловлю себя на мысли, что все мои походы во имя молодости и науки в раздел веществ, состояние разума меняющих… Что весь мой интерес — оттуда. Что всё это — попытки испытать ещё раз её песни.              Маг затих.              — А… а получалось?              — Нет. Конечно нет. Хотя, кабы не первый раз, не первый вечер, когда коллега-магик… хотя, какими ж магиками мы тогда были… а коллегами? мальчишки. Собственно говоря, лишь в первый раз, когда мне довелось благополучно правильные смеси закурить, я вспомнил колыбели. И оказался тогда к ним ближе, чем все разы курения, вдыхания, втирания и вкалывания после, но… Я и тогда не дотянулся, не ухватил ни капли того, первого, единственного истинного ощущения. Да и понятно, ведь неразумно опиум искать в фисштехе, а в опиуме шёпот упыря.              — На что похоже это ощущение?              — На воду. На облака. На дрожь, которая по телу ходит, когда ты на границе сил. Магических. Хотя с истомой, со сладкой ломотой после тяжелого желанного труда, они недалеки. Волны из мозга в сердце, а там дифракцией уходят в руки, ноги, обратно в голову. Слог — как волна. По крайней мере, пока я слышал звуки. Мне чудится, что и когда стихала песня, ребёнок оставался качаться на волнах. Гребнями они несли по телу тяжесть, как ежели б нефритовые шарики катились в ряд. И распыляли бы покой по телу. Прохладу и релаксацию тех мышц, которые, не знал ты, что были в напряженье. И это лишь физические, поверхностные сенсусы.              Чародей, снова уплывший в прошлое, вдруг встрепенулся.              — О, а вы ж, ваттгерны, способны сами так. Нарочно отключать мышцу за мышцей.              Ведьмак кивнул.              — Но это просто расслабление. Как перед медитацией.              — И колебания по плоти вы разряжать способны? Температуры изменения или сего ж блаженства?              — Ну, не совсем. В теории, мы можем заставить мозг вырабатывать нужные гормоны и вещества, но это телу стоит дорогого. Иногда в долг. Температуру отвести, скажем, от одной конечности в другую проще всего, но это не похоже на колебания или волну, скорей на тягу. И долго так без подготовки не пообманываешь тело, особенно в вещах сложней, как то же наслаждение. В общем, без эликсиров не летаем, а с ними — на деревянных крыльях. Но, кажется, я понял, к чему ты спрашиваешь. Гипноз и оглушение вампиров чем-то похожи на перенаправление работы тела волей и эликсиром. По крайней мере, когда ты молод и ещё не в полной мере умеешь этим управлять. Когда насильно телу пришивают то, чего и не было в мозгу, он первые мгновения сопротивляется, когда ещё не верит, что это его решение, а не внедрённое.              — Ох, — маг после вздоха подзатих, как-то взволнованно глядя на собеседника, но поспешил продолжить. — Как интересно. Но под крылом нетопыриной песни вовсе не помню я сопротивленья…              — Быть может, слишком плавный переход? А может, разум детский мягок и податлив? Прости, что влез.              — Нет, что ты, я б тебя слушал с наукою твоею денно-нощно. Тобою был упомянут гипноз упырьский. Помнишь, как сие ощущается?              — Как обезбол насильный. Как отключение рефлексов защищаться. Ну, и порою как афродизиак.              — А как же нега? И ощущение покоя, безопасности и, может, даже некой вечности, а с нею, с вечностью и с песню исполняющим, чистейшей кровности?              — Нет, обычно не об этом внушение вампиров. Но им доступно, говорят, любое влияние на мозг, подобно сильному ведьмачьему знаку или психическим заклятиям.              Магик кивнул.              — И всё же я не встречал ещё людей, — ведьмак продолжил, — которые бы говорили о том, что высшие к ним применяли эти силы. Будучи с ними даже в любовных связях. Разве по мелочи, случайно, рядом находясь, их организм ловил сигналы, феромоны. Но это ведь совсем другое. Если об этом пишут сказки, по большей части эротические и ещё в большей мере нереальные, то о вампирских песнях кого не спросишь — плечами пожимают… И повезёт, если хоть кто загадочно заухмыляется. А рассказать, как есть на самом деле, и вовсе некому. Вот, кроме вас. Тебя.              — А то не удивительно. Ведь колыбели эти надо ещё вспомнить. Ведь их момент, по сути, — переходный между осознанностью и сомнумом, ещё и с, вероятно, щепоткой вампирес супериорес магнетизма…              — Не только высшие вампиры влиять могут на разум.              — Тогда щепоткой вампирес генералис магнетизма. И всё же лишь щепоткой, я бы сказал, эта способность их — есть первый шаг, толчок для облегчения погружения. А может, как ты упомянул, анестезия перед уколом ихней речи, совсем уж неприятной людскому уху в своей обычной ипостаси.              Ведьмак едва заметно улыбнулся.              — Конститутивная же сила колыбели мне видится в словах, если у них, у упырей, конечно, в ходу такое определение. В звуках. В том, что лингва супериорес, в молитву превращённая, творит с людскими нервной и восприятия системами. Так думается мне после общения с их родом и после сотни и одной выслушанных пересказов сего кустарного влияния, о коем прежде мы беседовали. Не в гипнотизме суть, а в самих песенках, в языке и его сказе. Но, учитывая феноменальную скрытность упырской братии, боюсь, я ограничен конъектурой и догадками.              — Понимаю. Я говорил с пятью на эту тему, и все как сговорились — ничего.              — Я с восемью — и ничего.              — А ты не пробовал связаться с… ней?              Чародей запнулся, и если б не был чародеем, ведьмак решил бы, что смущённо. А так — неясно.              — Нет, я… Признаться, я страшусь. Не смерти, но… Может того, что не найдётся слов, может, что образ разобьётся… А может, что я ещё до диалога не дорос.              Ведьмак и магик посидели в тишине. Ведьмак опустошил уже который, но в этот раз последний, кубок одним глотком.              — Спасибо.              — О, есть за что, дружок. Ты только именем моим перед вампирес генералис не маши — раз они рьяно так оберегают своё дело, этичным будет им подыгрывати.              — Конечно.              — Я утолил твой интерес, ваттгерн?              — Угу. И даже больше, чем я ожидал.              — Добро. Надеюсь, и ты мой утолишь.              Давно разморенный ведьмак позволил себе устало, почти несчастно улыбнуться. Закрыл и отложил журнал.              — Может, теперь фисштеху?              — Теперь не откажусь.              В покоях чародея, развязывая не спеша единственный в жизни камзол, ведьмак решил что, в целом, железный стол где-то в магических подвалах заметно уступает широкой, с полупрозрачным балдахином, мягкой постели. И что история о колыбели высших вампиров вполне этого стоит. Жаль только, не споёт никто на сон грядущий.