Драббло-крошки, чтобы кормить ведьмачат

      Альзур дремал, скрестив на груди руки. Перед ним, где-то там, на широкой даже для взрослого кровати, тонул в одеялах до смешного крохотный холмик. Посапывал с лёгким свистом, по крайней мере, уже не постанывал. Это, вероятно, Альзура и расслабило, заставило сдать позиции — последний час он остервенело оборонял этот холмик, эту кровать, эту палату (единственную в лазарете Моргрейга отдельную комнату) от любых вторженцев, сколько бы велико не было их желание помочь, насколько бы их восстановительная магия не превосходила Альзурову.              Этот холмик, видите ли, магией трогать мог только Альзур (на крайнее безальзурье Косимо), этот холмик, видите ли, вообще было магией трогать чревато, особенно там, где надо было сегодня.              Альзур сделал с ожогом всё, что мог себе позволить, и даже больше: против правил природы уже сейчас, спустя всего час и семь минут с происшествия, у опалённого ребёнка было чистейшее, даже глаже, чем прежде, лицо. Не считая пятна вокруг левого глаза. Пятна, отбирать которое у природы Альзур не решился — слишком близко оно легло к большой ценности этого ребёнка.              Мальчик замычал что-то под нос, и Альзур поднял голову. Ясную и лёгкую, будто не вырвалась она только что ото сна. Чародей положил руку на лоб лежащего. Не хотел лишний раз обезболивать, поэтому замер, выжидая услышать хотя бы каплю дискомфорта. Не услышал. Зато услышал:              — Тепло.              — Согрелся?              — Тепло, наконец.              — Спи лучше.              Холмик закопошился. Ему стоило больших усилий победить тяжесть одеяла и вытащить руки. Положить на кисть Альзура и перетянуть её на левую щёку. Прижать посильнее.              — Тепло.              Рука Альзура была ледяной и магию не источала, но о каком тепле бормочет ребёнок, чародей понимал, к своему сожалению. К сожалению не о том, что понимал, а о том, что в жизни этого ребёнка появилось «тепло». Обычно, правда, это был «холод», и ни о чём Альзур всё-таки не сожалел.              — Холодно, — сказал впервые Ивар год назад.              Этот мальчик никогда ни на что не жаловался. На холод посреди душного Ламмаса тем более. Ивар скорее падал без сил, чем говорил, что устал, что голоден, что болят синяки, но в тот день он просто подошёл к старшему, потянул за мантию и повторил:              — Мне холодно.              В тот день он очень испугался.              То, что Ивар что-то увидел тогда, Альзур выяснил многим позднее — галлюцинации ребёнка пугали точно также, как усталость, голод и боль в мышцах, и он не удосужился упомянуть видения, пока не получил конкретных вопросов.              С тех пор Ивару всегда было холодно, а иногда холодно до смертельного, во всяком случае, так он бормотал, стуча зубами в редких, внезапных приступах озноба и ужаса, собранных им в одно слово «холод». И сделать с этим что-либо никто не мог — холод этот никак не был связан с температурой окружения или тела мальчишки, шёл изнутри и существовал только в его голове. Или глазу.              И несмотря на это, Альзур запрещал применять к нему даже простейшие, безопаснейшие заклинания и знаки внушения, не важно, насколько крепко впивался мальчик в штанины и плащи, насколько жалобно повторял:              — Мне холодно.              Альзур запрещал, потому что, вероятно, боялся поломать этот хрупкий, не до конца понятный даже создателям инструмент по имени Ивар. А ещё потому, что он должен был научиться работать своими силами.              Поняв, что греть никто его не собирается, инструмент сменил тактику.              Маласпину ни до ни после первого инцидента не видели таким живым. Ярость людей молодит. Говорят, даже борода его почернела в тот день и сделалась обратно белой как снег только под утро и не без помощи других магиков. Никто этого, конечно, воочию не наблюдал, потому что Маласпина, как и все чародеи, был внутри, а ведьмачата (главные распространители историй про чернеющие бороды) снаружи, выведенные наставниками из замка от греха подальше: полыхало не абы что, а лаборатория Косимо.              Сильнее всех в этой ситуации был наказан Идарран, который, как показало немудрёное расследование, состоящее из одного прямого вопроса Ивару, дал ребёнку спички. Даже сам поджигатель, защищаемый и от чувства справедливости Маласпины, и от (слегка растерянного) гнева Альзура самим Альзуром, отделался обычным ведьмачьим наказанием — лишней работой на ближайшие месяцы. Будто убедительны были его тихие:              — Я случайно. Я только хотел согреться.              Наказание казалось не соответствующим высоте бьющего в ту ночь из окон пламени, пока вкрадчивый шёпот не уведомил всех менторов, чародеев и старших ведьмаков о том, что Игни этому ребёнку показывать рано.              Лаборатория Косимо с тех пор переехала аж в другой замок, а спички, кресала и камешки кремня исчезли из всех доступных младшим ведьмакам карманов и тумбочек старших, вышли из внутренних курсов валют.              Альзур поднял голову — не заметил, как снова провалился в сон. В этот раз пришло время кого-то прогонять, потому что шуршала дверь.              — Я же сказал…              — Эти с повинной, — сообщила чародейка. — Но мне говорить отказываются.              Она втолкнула в комнату двух ведьмаков, ещё мальчишек, но уже длиннее неё, и поспешила выйти, прежде чем услышать возражения хоть от кого-то.              Альзур лицам не удивился: стояли перед ним (отшагнули друг от друга) Эрланд и Арнагад. Частые участники профилактических бесед.              — Как он? — прошептал Эрланд, делая шаг в сторону кровати, но Альзур отнял руку от лежачего и остановил его жестом.              — Хорошо. Вам есть, что сказать?              Эрланд выдохнул носом. Он делал так перед важными заявлениями, вот и сейчас открыл рот, но оказался перебит:              — Это я дал ему огниво, — сообщил Арнагад, скрестив руки.              Эрланд нахмурился. Альзур поднял брови.              Арнагад больше ничего говорить не собирался.              — И зажигательную смесь ты ему дал?              — Нет… Какую ещё смесь?              — Одним огнивом тут дело не обошлось. Это был взрыв или струя.              Арнагад явно растерялся — расслабился и тут же уменьшился.              Эрланд снова сделал лишний шаг вперёд и прошептал, хотя собеседники его не удосуживались:              — Это было не огниво и не смесь. Это был Игни.              Теперь нахмурился Арнагад. Альзур уже понял, что застал этих двух в минуту войны, традиционно раз в полгода разрывающей дружбу до гроба на пару дней, а потом как будто сшивающей крепче. И явились они сюда, видимо, каждый по своей инициативе, а не вместе.              — Он был один.              — Это был его Игни. Я научил его.              — Ты хочешь сказать, что он положил Игни с изогнутым разгибателем запястья?              — Да. Думаю, он мог.              Арнагад закрутил рукой, прикидывая, как кладёт знаки в свою сторону. Знакам препятствовали даже малейшие неверные наклоны кисти — о развороте её на сто восемьдесят градусов речи не шло.              — Талантливые мои детки. Давно он умеет класть Игни?              — Три месяца с первого успеха.              — Очень талантливые. Что-нибудь ещё сказать не хотите?              — Извини, — прошептал Эрланд.              Арнагад пробурчал что-то неразборчивое.              — Не наказывай его сильно. Я могу…              — Тепло, — проурчал Ивар.              — Всё, вон отсюда. Вон, — махнул Альзур.              До двора, хотя явились оба не оттуда, ведьмаки шли будто согласовано и молча, и только оставшись наедине уставились друг на друга вопросительно.              — Ты научил его Игни?              — Ты дал ему огниво!              — Продал.              — Серьёзно?              — А то ты за просто так?              — Именно так…              Ведьмаки затихли, соображая и прикидывая.              — Из-за тебя он расплавил лицо, — наконец сказал Арганад.              — Ты его видел, и всё с его лицом нормально. Думаю, он пытался погреть глаз. Я раза два его заставал с грелкой на лице.              — Грелкой допустим, но Игни? Им же только палить…              — Это ты умеешь только палить, у Игни пять форм. Другое дело, что… Поворот руки и правда мог всё испортить. Но использовать знак на себе... Странная идея, особенно для Ивара.              — Сегодня утром я рассказывал ему, как мы баловались Аксием друг на друге. Ты научил, я вдохновил.              — Почему ты вообще пришёл сознаться?              — Я думал, ты идёшь меня сдавать, а не каяться. Личные признания Альзур любит больше — надо было тебя опередить.              — И когда я вообще тебя сдавал?              — Всё бывает первый раз.              Эрланд вздохнул.              — Мы чуть не убили Ивара.              — Он сам себя чуть не убил.              — Он просто хотел согреться.              — Согрелся же.