Танцующий по канату

      Его первым воспоминанием был голод.       Тогда он еще не знал, почему матери приходилось делить скудные запасы на пятерых, не знал, что таков удел всех переживших Великую Победу над Темным. Он не знал даже, что такое Темный, и почему его надо было побеждать.       Он не знал, почему однажды мать начала делить еду только на четверых.       Он родился в первом году Четвертой Эпохи, в стране, захваченной заморскими армиями, в стране, которую Возрожденный Дракон не счел нужным освобождать от шончанского гнета.              Вторым четким воспоминанием была история, рассказанная матерью. Он сидел на полу, обнимая тонкую руку Ариане, его двоюродной сестры, мать сидела на кровати, качая на руках маленького Амира, и вела рассказ.       В ее тихих словах (про Айз Седай нельзя говорить в полный голос, да?) скрывался целый мир.              Когда ему было восемь, погиб отец.       Он был вышибалой в хорошем трактире. Он мог быть кем-то более уважаемым, но для этого ему пришлось бы работать на завоевателей-шончан. Почему нельзя работать на шончан, восьмилетний Бунта не понимал, но запомнил на всю жизнь.       Отец ушел утром, как и всегда. Днем Бунта пошел к нему в трактир: хозяин трактира был добрым человеком, и давал горячий обед матери, у которой недавно родился Харен. Повариха, не мешкая, наполнила маленький котелок, с которым всегда ходил Бунта.       — Бежал бы ты домой скорее, да смотри, держись подальше от главных улиц. В Танчико не спокойно, нет,— сказала она, оправляя воротник его куртки. На ее круглом, обрамленном множеством тонких золотых косичек лице читалось волнение.— Сам не выходи, и матери передай, да.       Бунта нетерпеливо кивнул. Он, как и любой уличный мальчишка, чувствовал нависшую над городом тревогу.       Он проскочил мимо отца и со всех ног побежал домой, в комнатушку под самой крышей четырехэтажного деревянного здания.       Через несколько часов над Танчико разыгралась буря. Бунта заворожено смотрел в окно на молнии, без остановки сыплющиеся куда-то на Панарший Круг. Ариане держала его за локоть, не давая вывалиться при очередном подземном толчке. Она тоже не отводила взгляда от молний. Мать пыталась успокоить Харена с Амиром, но их пугали оглушительные громовые раскаты. В какой-то момент младшие привыкли к постоянному грохоту и заснули. Бунта просидел с матерью и Ариане до самого конца.       Как они потом узнали, одна из крупных повстанческих организаций решила свергнуть поставленных шончанами Короля и Панарха, чтобы заставить Шончанчкую Империю признать независимость Тарабона. Шончанская армия без труда отразила нападение, но никто не ожидал, что отчаявшиеся повстанцы будут биться за каждый вдох (что бы это ни значило).       Всех выживших повстанцев вместе с семьями продали с молотка. Исключение сделали для предводителей восстания — Бунта видел потом их насаженные на пики головы, еще долго украшавшие Королевский Круг.       В числе прочих, в битве на Панаршьем Кругу погиб и отец Бунты. Что он там делал? Он не был повстанцем, да и трактир, в котором он работал, находился в другой части города.       За ними не пришли, значит, шончане тоже посчитали отца непричастным к беспорядкам.       Все равно Бунта возненавидел шончан сильнее чем кого-либо, тогда или сейчас.              После восстания на Панаршьем Круге жить стало гораздо тяжелее.       Мать была занята Хареном, которому еще не было и полугода, и двухлетним Амиром. Ей было не до работы.       Ариане, которой в тот год исполнилось пятнадцать, сказала, что семья Бунты заботилась о ней, когда погибли ее родители, и теперь, когда не стало отца Бунты, пришел ее черед возвращать долг. Мать Бунты когда-то научила Ариане грамоте. Этого хватило, чтобы она смогла пойти в услужение переписчицей во Дворы Продовольствия.       Тогда там еще позволяли работать свободным.       Посмотрев на Ариане, Бунта тоже нашел работу. Мальчишке-посыльному платят меньше, зато могут иногда и накормить. Это значило, что мать и младшие смогут иногда не делить скудный ужин еще и на него.       Он не помнил, приходилось ли ему в то время засыпать без вечного чувства голода.              Бунта не понимал, почему Ариане пошла на поклон к шончанам, которые убили отца. Сколько он ни спрашивал, сестра грустно улыбалась, оправляла шончанского крояюбки, и говорила, что деньги, полученные от врага так же хороши, как и любые другие, пока они позволяют выживать и бороться. К тому же, еда со Дворов Продовольствия попадает на столы тарабонцев так же часто, как и на столы шончан.              Он давно замечал, что матери плохо. Она ничего не говорила, наверное, не хотела пугать детей, но Бунта видел, что из-за головных болей она не могла спать.       На отложенные медяки он купил у целителя особый чай, который помог бы ей заснуть, облегчал боль. Когда Бунта отдал заветный пакет матери, та молча обняла его, крепко-крепко. Он уже не был маленьким, детство в захваченной стране кончается рано, но все равно держался за нее железной хваткой, зарылся лицом в ткань старенького платья, туда, где шея переходит в тело. Он никак не мог понять, почему рубаха у него на плече промокла насквозь.       Он никогда раньше не видел, чтобы мать плакала.       Чай помог. Но даже в неполные десять Бунта видел, что это — временная мера.              Когда ему было десять лет и три месяца, матери не стало.              После похорон Ариане показала ему тайник, куда она складывала то немногое, что удавалось отложить.       — Это на случай, если со мной что-то случится, да? — улыбнулась сестра через силу.       Годы спустя Бунта гадал, догадывалась ли в тот день Ариане, что ее ожидает.              Шончане заботились о жителях своих новых земель. У всех была работа. Были открыты кухни для бедных, куда мог придти любой и получить бесплатный, пусть и скудный, обед.       Земля не оправилась от того, что с ней сотворил Темный, говорили взрослые. Урожай не тот, что был прежде. Людей куда меньше, чем было раньше. Когда-нибудь снова наступит процветание.       Бунта считал, что шончане прячут еду. Напрасно Ариане говорила, что продовольствие распределяется поровну. Шончане ведут нечестную игру. Бунта был в этом уверен.       Его новые друзья разделяли его точку зрения.       Бунта начал носить записки для тайных обществ, тех, кто решил, что двенадцати лет оккупации Тарабона более чем достаточно.              Раз в год шончане устраивали праздник, на котором можно было наесться до отвала.       На всех городских площадях, на всех Кругах накрывали богатые столы, играли музыканты, проводились конкурсы для детей и взрослых.       И на этих праздниках, на всех площадях стояли сул'дам и дамани.       В одиннадцать Бунта уже знал, что дамани — страшнейшее оружие империи. Это рабыни, посаженные на ошейник, которые могут призвать с неба молнию, метнуть из ниоткуда сгусток обжигающего пламени, могут расколоть землю под ногами борцов за свободу.       Проданный в рабство человек имеет шанс однажды стать свободным. Бунта знал двух таких. Дамани же сажали на поводок навсегда. Шончан говорили, что это не женщины — это дикие звери, которые хотят захватить власть и уничтожить все, что в мире есть хорошего.       Бунта вспоминал мамины рассказы про Айз Седай, опасных, непостижимых, но защищающих мир от Темного, рассказы про Аша'манов, появившихся из ниоткуда и спасших какую-то восточную страну, Каэмлин или Кайриэн. Вспоминал рассказы про Возрожденного Дракона, направлявшего мужчину, который отдал свою жизнь в обмен на будущее всего Человечества. Бунта давно понял, что шончанам нельзя верить.       Раз в год шончане искали девушек, которых можно превратить в оружие.              Однажды осенью Ариане вернулась домой в приподнятом настроении. Она принесла полную корзину фруктов, недельную зарплату и новое рабочее платье, с другими нашивками и отделкой на высоком, под самое горло, воротнике.       — Меня перевели на другую должность, — сказала она, поправляя свои красноватые, как у самого Бунты, волосы. — Мне сказали, что я очень внимательна, и больше пользы принесу в инспекции. А еще, — она широко улыбнулась, — если так пойдет дальше, мне могут дать новое имя. Тогда я смогу снимать комнату получше, и заберу вас с собой! Нам больше не придется голодать!       Амир радостно запрыгал по комнате; ему почти исполнилось семь, и Бунта уже начал привлекать его к работе посыльным. Амир знал, сколько лиг надо пробежать, чтобы заработать семье на хороший ужин. Трехлетний Харен радовался за кампанию. Он был счастлив, когда не грустили остальные.       Бунта обнял Ариане и спросил:       — Ты правда хочешь стать одной из них? Брить голову и отращивать ногти, да?       — Высокородной я вряд ли стану, — обняла его в ответ сестра. Она почти перестала говорить как коренная тарабонка, лишние «да» и «нет» исчезли из ее речи, вытравленные тремя годами службы среди шончан. — Но это не значит, что я не могу желать для нас, для вас лучшей жизни.              Харен заболел весной. Шли проливные дожди, весь Танчико накрыло промозглой сыростью, и четырехлетний пацан не справился с гулявшей по городу лихорадкой.       Городские целители сбивались с ног, пытаясь поставить на ноги как можно больше людей. Конечно, у них не было времени на сироту из трущоб. Ариане нашла где-то старую знахарку, которая продала ей лекарственных трав, но они почти не помогали. Харена кидало то в озноб, то в жар, и он слабел буквально на глазах. Ариане удалось отпроситься с работы, чтобы посидеть с ним. Последние дни, не произносила вслух она.       Бунта крепко взял за руку упирающегося Амира, благополучно успевшего переболеть этой заразой, и пошел на Панарший Круг. Он часто бродил тут, в тени колонн, представляя свою семью — всю семью — пришедшей поглазеть на скачки или танцующей на празднике, собравшейся за обеденным столом слушать мамины истории. Амир, уже забывший, почему он не хотел идти, принялся лазать по испещренным трещинами стенам Круга. Бунта нашел старую бочку и забрался на нее с ногами, наблюдая за братом. Назад они отправились, только когда небо вновь решило пролиться дождем.       Когда они вернулись домой, промокшие до нитки, Ариане спала, сидя на стуле. Она выглядела уставшей, но не больной. Харен сидел на кровати, бледный, но ясноглазый. Он смотрел в окно, туда, где над городом раскинула рукава двойная радуга.              Через день Харен был полностью здоров.              Через пару недель лихорадкой накрыло уже Ариане. Ненадолго.       Позже Бунта решил, что те несколько часов ему только приснились.              Когда Бунте было двенадцать, на очередном ежегодном празднике шончане надели ошейник на Ариане. Само по себе это было нормально. Так поступали со всеми. Каждый год, с тех пор, как девочке исполнялось тринадцать, шончане заставляли ее надеть ошейник, проверяя, могут ли они превратить ее в оружие.       Проблема была в том, что на этот раз они отказались ошейник снять.       Бунта навсегда запомнил панику, вскинувшуюся в карих глазах сестры, ужас, охвативший ее, когда она поняла, что для шончан больше не существует подающего надежды молодого писаря, только животное. Самое жуткое было в том, что Ариане поняла это еще до того, как державшая ее привязь сул'дам довольно улыбнулась.       Бунта сделал шаг назад. Потом еще один.       Он не хотел бросать сестру. Он ненавидел саму мысль, что шончане могут отобрать у него Ариане. Но он ничего не мог сделать. Один — ничего.       Бунта нашел Амира и Харена, уплетающих за обе щеки ароматное рагу, бездумно сунул за пазуху рыбный пирог, и увлек их за собой.       Дождавшись, когда младшие заснут, утомленные дневными впечатлениями, Бунта позволил себе зарыдать, впервые со дня смерти матери.              Той ночью он так и не заснул.       У них не было будущего. Без родителей, без Ариане, они не могли надеяться на чью-либо помощь. Денег, которые Бунта и Амир получали, разнося записки и письма, не хватит на троих.       В тайнике Ариане оказалось достаточно сбережений, чтобы протянуть год-другой, если тратиться только на еду. Бесплатные обеды в кухнях для бедных должны выиграть дополнительный год, пока Бунта не станет достаточно взрослым, чтобы начать работать по-настоящему.       Он поднял братьев на рассвете. Объяснил, как мог, что Ариане не вернется, и что им тоже придется уйти.       — Чтобы найти Ариане? — с надеждой спросил Харен.       Бунта делано улыбнулся.       — Чтобы шончане не забрали нас в сиротский дом. Нам не надо ничего шончанского, да?       Ариане служила шончанам, а те отплатили ей ошейником. Отец не воевал против шончан, и его все равно убили. Бунта не хотел, чтобы в сиротском доме его учили работать во благо шончанской императрицы, да живет она вечно.       Младшие тоже не хотели в сиротский дом. В три пары рук они собрали всю имевшуюся у них одежду и завернули в вытертые одеяла, сложили чашки и ложки в старенький котелок. Деньги Бунта завернул в тряпицу и сунул себе за пазуху, к оставшемуся после матери темному кулону, за который ей так и не удалось ничего выручить.       Больше забирать было нечего.