Ночь тысячи солнц

      У Леголаса в глазах играют настоящие дьяволята, он заливисто хохочет, позволяя безликим незнакомцам увлечь себя в пестрый круг хоровода, будто напрочь забыв о правилах, порядках, этикете и прочем бреде, — но нет, разумеется, нет.       Принц Леголас никогда не забывает о том, идеально контролируя каждую рвущуюся наружу эмоцию с точностью алхимика, пусть порой то дается ему чересчур сложнее, чем эльф мог бы признать. Но он не просто один из сотен лесных эльфов, он проклятый принц и обязан статусу соответствовать. Всю вечность.       А принцам по традициям должно быть лицемерами и искуснейшими из лжецов. Зачастую куда более искусным нежели сами короли.       Трандуил склоняет набок голову, издалека, надежно укрывшись в тенях высокого дуба, любуясь причудливому танцу огня на заплетенных в растрепанные косы медово-золотых волосах сына. Леголас широко улыбается, на секунду глядя прямо отцу в глаза, и пламя костра на миг расчерчивает его лицо рваными тенями, превращая пред взором короля в одного из диких лесных духов древности. Ужасающе прекрасных и первородной, незамутненной красою своей сводящих невольных свидетелей той полуночной пляски с ума.       Король бы и не прочь сойти с ума под упорным взором шальных васильковых глаз с ярко пылающим огнем в багровой глубине, не будь он, разумеется, давно уж безумен в собственной болезненно горькой одержимости очами другими, до помешательства на эти похожие. Иль, быть может, то были одни и те же глаза?       Он не знал, право слово, да и не стремился узнавать. Игра становится лишь интереснее, когда правила ее и границы возможностей не известны, не так ли?       Трандуил изящно поднимается, и медленно скользит меж беснующимися в дикой пляске незнакомцев с сияющими в глазах пьяными от медового счастья звездами. Они навсегда останутся для него лишь тенями между пожелтевшими и терпко пахнущими вином из терновника страницами книги жизни, но никогда — чем-то большим.       Найти Леголаса среди безликого многообразия всех и никого одновременно, получается на удивление просто. Его трудно не заметить — такого яркого, будто самого по себе полыхающего настоящим пламенем багряных капель рябины в пышных златых кудрях, острых малахитовых листков, словно и правда из камня рукою опытного мастера выточенные, и закатного янтаря, насмешливым солнцем сверкающего в бесконечно чарующей синеве глаз.       Принц не кланяется, как делает всегда, пусть и в том нужды давно уж нет; лишь лукаво усмехается, утягивая отца за собою в танце. Трандуил с нарочитым недовольством кривится, но не пускает даже быстрой мысли об отказе.       В нос бьет пряный аромат поздних ягод, кислой рябины и хвои, звездами посеребреной. В глазах на миг весь мир мутится, заходясь безумным калейдоскопом хмели и разом взрываясь тысячей огней. Ветер играет с костром, заставляя маленькие искры пламени послушно взлетать вверх, кружась в искрящем от дыма и горьких лесных трав настоящими огненными планетами.       Вокруг взметаются сотни рук, звенит набатом в ушах чужой звонкий хохот, а разум пьянит от тяжелого запаха костра, свежего — воды и луговых цветов, смешавшихся в едином порыве ветра.       Глаза, мутные от хмельного удовольствия в чистейшем лесном безумии, мира древнее, сотни, мириады глаз; грязным снегом искрящие ткани платьев, и венки из колючей рябины с терновником и белых незабудок, сошедшихся в дикой цветущей зелени и запутавшиеся в волосах.       Везде, и вместе с тем, и нигде слышится и хрустальный смех Леголаса, а в мыслях все стоят невыносимо лучистые глаза, без труда, как казалось, заглядывающие в самую душу, но, заплутав в пыльных потемках галереи боли, после посмотрят пусто, по-детски непонимающе. Но и то будет лишь на диво красивое притворство, поверить в которое Трандуил хотел бы, если б только королям были позволены подобные слабости.       Но был ли Леголас его слабостью? Да, ровно настолько, насколько же и нет. Леголас был величайшей из его слабостей, оставаясь и могущественной силой, жарким огнем не звезд, но солнца, полыхая прямо в центре самой его вселенной. Жизни, быть может.       Леголас был для него всем, а он для сына оставался лишь выцветающей картиной из прошлого, что поблекнет уже с наступлением этого рассвета, навсегда став тенью в воспоминаниях. Но Трандуил для того все еще был бесконечно горделив и эгоистичен; для смирения, для забытья.       И потому он изранит сына лишь больше, с присущим себе самолюбием, пытаясь стать чем-то куда более существенным, важным, необходимым. Потому что Трандуилу нужно, чтобы его помнили; он желает и боли, и слез, жаждет чужого окончательного падения в пучины безумия во славу его самого.       И он прошепчет с ласковой улыбкой, крепко сжимая сыновние тонкие пальцы в своих ладонях, отвратительно жестокую просьбу-приказ помнить, пусть даже и совсем скоро растворится в омуте воспоминаний, наравне с королевским венцом, став наследием одного во всем мире, кто будучи достойным, такой участи не заслуживал.       Трандуил не говорит и «прости», не произносит ничего из того, что стоило бы, эгоистично умоляя увековечить память о нем в чертогах чужого сознания навсегда, оставляя последнее место, куда мог бы вернуться.       А Леголас лишь насмешливо сверкнет своими ужасающе яркими глазами, жеманно улыбнется и скроется в предрассветном тумане, вновь став частью дикой летней пляски тысячи солнц-искр, так ничего и не сказав. Его сын и не его более, чужой, другой, как, впрочем, и всегда.