do you blame yourself?

— Ты винишь себя? Голос уверенный, бархатистый, прерывающийся механическими помехами, будто в трубке старого телефона. Он почти уверен, что это сон. — Что?.. — В данной ситуации у пациентов довольно распространено ощущение… вины. Он говорит негромко, но голос гремит в голове, как молот о наковальню, всё такой же тёплый и понимающий. — Какой ситуации? Он чувствует, как что-то стоит у него за спиной и пытается оглянуться, но не может оторвать взгляд от его лица — от губ, в глаза нельзя смотреть. Он перестаёт улыбаться. Тень недовольства пробегает по его лицу, челюсть напрягается, и он вжимается в кресло, которого не видит, но которое чувствует. Сон, или бред, или галлюцинация. — То происшествие. Ты не помнишь? И снова комната — белый кафель, белая решётка за стеклом, желтыё потёки на потолке и на матрасе, под накрахмаленной простынёй. Он часами, раз, кажется, даже больше суток, лежал на спине на этой самой простыне и разглядывал эти узоры. Думал, что могло случиться, — прорыв трубы или случайный потоп этажом выше, или дыра в крыше, если он был на последнем этаже. Сейчас уже и не вспомнить, сколько времени это длилось, но он кричал. Звал мистера Саймона или Люси, вопил, пока на глазах не выступала влага, что ему плохо, что у него немеют ноги, что кто-то с ножом стоит в комнате. Потом ему казалось, что если замолкнуть, то они придут и развяжут хотя бы ноги, и на несколько часов воцарялась тишина — если, конечно, никто из соседей не начинал кричать. А потом — снова вопли, и плач, и мольбы, но дверь никогда не открывалась раньше нужного. Они тоже вопили и плакали. — Ты не помнишь? — помехи шумят в ушах, как шум моря, когда прижимаешь к уху ракушку. Кто-то говорил сквозь помехи, пока он плакал… Нет, он не плакал, не мог, он смотрел на свои руки и молчал. Она в соседней комнате, под одеялом. Нет, не так, она уехала, помнишь? Под одеялом. Он помнил. Он помнил всё. Она сказала, что больше не может, и он вспомнил себя и пулю в ноге, пыль во рту. Они кричали. Он никогда не плакал. Ну, может, раз или два, или чуть больше. Последнее время он и не замечал, как начинал плакать. Когда смотрел на снег и замёрзшее озеро за окном, когда вспоминал зайца с оторванным ухом, когда не мог вспомнить. Когда видел своё отражение, плакал больше всего. Как он был на такое способен? Сорок пять минут дороги, сказал мистер Саймон. Он искал на его лице отвращение, но не мог его найти и снова начинал плакать. Что со мной не так? Что я за существо? Сорок пять минут дороги, напоминал он сам себе и возвращался обратно в тот день. Она даже не была похожа на человека, такая бледная и безразличная, хотя всего несколько минут назад на щеках горел румянец, а по щекам текли горячие, живые слёзы. Да, теперь он вспоминает, она тоже плакала, но до того, как плакали девочки. Они тогда ещё спали. Она уехала. Сорок пять минут дороги. Девочки спали на заднем сидении. Ещё так рано. Он смотрел на них в зеркало заднего видения — они были в ночных рубашках, спали, взяв друг друга за крошечные ручки, под одеялом, между ними сидел, накренившись на бок, плюшевый заяц с одним ухом. Кто-то стоит позади, он это чувствует. Он так и не вспомнил, как бросил их в те бочки, это ему рассказали уже позже. Он поначалу не верил, но у них было всё — фото с автострады с его номерами и его лицом за лобовым стеклом, геолокация его телефона, его отпечатки, его ДНК повсюду, под её ногтями, под их ногтями, на одежде, на ручке, повсюду, повсюду. Они плакали, садясь в машину, а он их успокаивал. Кажется, он поцеловал волосы Шарлотты перед тем как закрыть дверь. Потом ему сказали, это не его вина. Трагический несчастный случай — так называли это мистер Саймон, Люси, судья, заголовки газет и все, кто считал себя лучше него. Это вина соцслужб, системы здравоохранения, господдержки и местных властей. Он не мог знать, что это случится, он раскаялся, в конце концов, он сам позвонил в полицию, как только пришёл в себя — сидя на траве на заднем дворике, выгребая хлопья жменями прямо из коробки. — Ты себя винишь? — спрашивает голос оператора, мягкий, понимающий, искажённый урчанием помех. Я себя ненавижу.