Descensus ad inferos

Притворство — наиболее действенный механизм защиты. Митифа, мягкая и бескостная, лишенная шипов и когтей, — недостаточно амбициозная, чтобы стать очередной пешкой в локальных войнах за власть, не настолько одаренная, чтобы вызвать интерес Матери. Всего лишь усердная посредственность. Слишком умная, чтобы привлекать лишнее внимание: не соперница для ярко пылающих талантов, стремящихся занять свое место под солнцем, не кандидатка в стаю охотничьих гончих Сориты. Цена за внешний престиж излишне высока. Сорита трепетно отбирает материал для своей свиты, дрессирует, вбивая верность кнутом, а потом нежным, почти материнским движением надевает ошейник с шипами внутри. Поощрительно гладит против шерсти и с тем же спокойствием натягивает поводок до предела в случае малейшей непокорности. Жестокость порождает жестокость, поэтому гончие с мстительным удовольствием готовы выследить и разорвать каждого инакомыслящего, малейшую угрозу. Митифа — хорошая притворщица. Запах библиотечной пыли, волосы, свободно спадающие на ссутуленные плечи, робкая смущенная улыбка, лишающая лицо возраста. Настолько внешне безобидная, что способна вызвать у подлинных хищников лишь брезгливое презрение, как падаль. Она сливается с дном, наращивая постепенно роговой слой защиты, пряча мягкое тело в гладком перламутре и выкристаллизовывая из случайных фрагментов древних знаний, заключенных в старинные свитки, жемчужины. Ей приятен шелест страниц — мертвые голоса, над которыми не властно время. И Тальки, предлагающая с подкупающей искренностью ключи к знаниям, считавшимися утраченными, легко уводит её с безопасного мелководья. Встреча с Ретаром подобна неожиданному удару. Конечно, Митифа видела его раньше, издалека, всегда окруженного юными наивными девчонками, летящими на яркое сияние его улыбки, как глупые мотыльки на огонь. Но, когда он рядом, смотрит в упор, улыбается весело и так красиво, её прошивает насквозь жаром. Совсем не тем трепетным волнением, о котором пишут в глупых любовных романах, что бережно хранят мечтательные ученицы под подушками. Однако горячим, будто лихорадочный бред, неясным предчувствием опасности. Как острое лезвие, приставленное к пятому межреберью слева, — пока не больно, но недвусмысленно-угрожающе. Ретар совсем не похож на полубезумных гончих Сориты, живущих лишь за счет ядовитой злости и возможности время от времени вгрызаться в чужую плоть. Он — воплощение дружелюбия и внимания, но жестокость ведь бывает разная? Митифа, как искусная лгунья, чувствует притворство интуитивно, словно едва заметную горечь, разлитую в воздухе, но не может обнаружить ни одной неровности в чужой личине. Ни контуров маски, ни единого несоответствия тщательно выстроенному образу, только улыбки, что слепят подобно солнцу. Ретар с неподдельным интересом слушает её, и она впервые сбивается от подлинного волнения. Щеки обжигает непривычным жаром, глупо, совсем по-детски. Ретара было бы легко любить, слепо, без оглядки, с щенячьей преданностью, но Митифа слишком осторожна, чтобы сбросить защитную раковину, поверив в мимолетный трепет мертворожденных бабочек в животе, когда разум настойчиво, хоть и безуспешно, ищёт подвох. Поэтому она почти с ужасом отталкивает ладонь Ретара, когда он однажды в теплом сумраке библиотеки заправляет ей за ухо упавшую на лицо длинную прядь волос. И тогда впервые видит краткосрочным высверком ту самую трещину. Настолько мимолетно, что это можно было бы списать на иллюзии, порожденные неверным освещением, колышущимся пламенем догорающих свечей, однако на долю уны лицо Ретара искажается даже не злостью, а настоящей ненавистью. Потом он виновато улыбается, словно прося прощения за излишние вольности. На этом всё заканчивается. Не обрывается в один момент, но постепенно встречи становятся всё реже и никогда больше они не остаются наедине. Появляется Тиа — красивая и яркая, как дикое пламя, но рядом с Ретаром — мягкая, словно воск, и податливая, будто пластичная глина. Мертвые бабочки в животе разлагаются быстро, безболезненно, не оставляя прогоркло-тухлого груза сожалений о несвершившемся. А потом становится не до этого. Надежный каркас привычного существования — незыблемая вера в “правильное” изложение фактов прошлого, скучная, как ровная мощеная дорога, стабильность настоящего, четкие штрихи возможного будущего — плавится в горниле вспыхнувшей войны. Всё происходит быстро, неправильно, не по плану. Они не становятся богоподобными героями, вручившими одаренным знание — темное и запретное на первый взгляд, но способное влить живительный поток силы в застоявшееся болото вырождающихся талантов. Они превращаются в глазах мира в жупелов, в чудовищ, которыми пугают в равной мере и взрослых, и детей. Людская молва наделяет их прозвищами. Приписывает крылья, клыки и когти, демонические атрибуты и привычки, достойные скверны, порождений Бездны. Затянувшаяся война же учит жестокости, выходящей за пределы необходимых жертв, снимает хлипкие оковы морали. Или же выпускает голодных тварей, что жили в них всегда. Рован оставляет за собой след из трупов, изуродованных столь причудливо, что в этих распятых, освежеванных заживо, обугленных дочерна кусках мертвой плоти сложно обнаружить человеческие черты. Лей-рон и Аленари оперируют тысячами жизней солдат столь же легко, как условными флажками на военных картах. Гинора всё чаще смывает с рук, густо усыпанных веснушками, не киноварь, пятна сангины и розоватые потеки кармина, а засохшую, отходящую колючими чешуйками кровь. Митифа предусмотрительно заручается доверием Тальки, кутается в тень её могущества, как в теплый плащ, — это гарантия безопасности. Но иногда она ловит случайно взгляд Ретара поверх плеча Тиа. И вспоминает, вспоминает мимолетный трепет сухих ломких крылышек бабочек, дурные предчувствия, ту черную ненависть, что вырвалась на короткий миг. Как его изменила война? Каким внутренним чудовищам даровала свободу? Тревога мутной грязной водой захлестывает Митифу, когда она узнаёт, что сопровождать в библиотеку Долины за нужными свитками ее будет Ретар. Это не кажется тщательно замаскированным капканом, просто наиболее рациональным использованием и без того ограниченных сил. Протекция Тальки — самый крепкий щит. Однако ловушка всё-таки захлопывается волей случайности или из-за безответственности бестолковых эгоистичных Ходящих, без Сориты похожих на куриц, которым отрубили голову — конвульсивные метания вместо решений. Проклятых встречают дети. Первая ступень: самый ценный ресурс, брошенный на произвол судьбы. Сначала они, бледные, почти прозрачные, как невесомые болотные огоньки, боязливо жмутся друг к другу, сбиваются в безликую толпу заострившихся лиц и больших немигающих глаз. Потом узнают Митифу, у которой по-прежнему ни когтей, ни клыков вопреки едким слухам. Митифу, которая не похожа на строгих учителей, которая рассказывала им удивительные истории, которая смеялась вместе с ними. Дети робко улыбаются, осторожно, но с такой неприкрытой надеждой. Брошенные теми, кто должен был их защищать, уставшие бояться. — Нам не нужны свидетели, — говорит Ретар так спокойно, буднично, что Митифа, умная девочка, способная улавливать тончайшие намеки, как замечала не раз Тальки, не понимает, не хочет понимать. — Но это же дети, всего лишь дети. — Которые со временем станут оружием против нас. Юное и воспитанное на идеалах добра и света пополнение в стане нетерпимых фанатиков Башни. Ретар позволяет сделать ей выбор. Маска миролюбивого идеалиста сползает с него, как кожа с раздутого трупа утопленника. Митифа может, конечно, может попробовать связаться с кем-нибудь, выиграть время, попытаться отвести удар. Только выбор, простой и оттого немыслимо ужасный, не предполагает варианта, при котором дети оказались бы спасены. Они — разменная монета, способ отомстить ей за отказ, если не сейчас, то позже, с большей жестокостью. Ретар позволяет ей либо избавиться от детей самостоятельно, быстро, милосердно, без ненужной боли, либо не вмешиваться, когда эту маленькую проблему будет решать он. В этот момент он так похож на брата: сходство за пределами внешней идентичности, продиктованной кровным родством, что-то более глубокое, черное, как пасть призывно разверзнутой могилы. Одинаковый алчущий взгляд, косая, как лезвие ромфея, усмешка, подвижные красивые пальцы, чуть подрагивающие, выдавая нетерпение. Так же выглядел Рован, когда проводил очередную увеселительную казнь, заменявшую ему любые иные развлечения. Выбор прост: с чем Митифа сможет жить? С кровью на собственных руках или с осознанием, что обрекла детей на медленную страшную смерть? Митифа не боится убивать: в конце концов к Сорите во время Тёмного Мятежа она рвалась охваченная именно этим холодным и безудержным, как бурные воды подземной реки, желанием, сметая без мыслей о милосердии всех мешавших. Но перед ней не скользкая, словно жаба, Мать Ходящих, не опытные гончие и даже не серая фаланга воинов — плащи, щиты, мечи, копья, но не имена и лица. Перед ней дети, которых она помнит и знает. Которых Ретар может заставить кричать от боли. Митифа делает выбор. “Искра” вспыхивает болезненно горячо, будто под кожу вогнали сотню раскаленных иголок, между пальцев путаются самые разрушительные из известных ей плетений, чтобы вырваться одним уничтожающим ударом — вот бы направить его на Ретара! — и даровать детям смерть быструю, словно вспышка молнии. Чтобы они не успели не только почувствовать боль, а даже испугаться. Она выплескивает силу, как бесконечно скорбный крик, задушенный плач или стон нечеловеческой муки. Детские фигурки падают одна за другой и лопаются влажно-алым, будто переспелые плоды граната. Митифа старается не смотреть, но сахарно-белые обломки костей, нежные тонкие изгибы неестественно вывернутых конечностей, тёмные провалы застывших глаз и раскрытых в немом крике ртов врезаются в память, словно широкое лезвие ножа, вбитое между створок её защитной раковины. Она видела однажды, как мальчишки собирали речные ракушки на обмелевших от затянувшегося летнего жара берегах Орсы, с беспечным смехом играли с ним и разбивали иногда из любопытства, по неосторожности. Ретар крушит так же Митифу с тихим веселым смехом, от которого у неё подкашиваются ноги. Она не помнит, как падает на колени, но юбка тут же покорно впитывает с каменного пола кровь, обнимает трупным холодом ноги. Он смотрит на неё сверху вниз с насмешливым интересом и жестким удовлетворением. Потом протягивает руку, чтобы помочь подняться. Митифа вспоминает, как эти теплые чистые — ни единой капельки крови — пальцы ласково коснулись её щеки тогда в библиотеке, еле ощутимо мазнули по скуле к виску, заправляя прядь волос за ухо, и её передергивает от ненависти — незамутненной, звенящей, как хор детских предсмертных криков, острой, словно осколок обсидиана. Она подавляет тошноту и поднимается. Сосредотачивается на простых действиях — шаг, ещё один, под ногами тоскливо хлюпают лужицы крови, — и уходит, не оборачиваясь. Ретар смеется. Митифа получает новое имя, будто тавро, оставленное каленым металлом на лице, — заметная принадлежность к компании садистов и убийц, такое ни смыть, ни стереть временем. Её нарекают Корью, Убийцей детей, люди, а ей кажется, что её заклеймил Ретар. И Митифа вынашивает свою ненависть, как дитя, заботливо лелеет, подкармливает ночными кошмарами. Днем она не видит Ретара, но в её снах, закольцованных бесконечным ужасом воспоминаниях, из которых не вырваться, он присутствует всегда. Кровь, много, так неправдоподобно много крови, растекается по полу — каплями, лужицами, ручейками, а затем полноценными, пенящимися волнами. Митифа бежит, и коридор растягивается бесконечной темной лентой, ломая законы пространства, изгибается змеей. Из стен выступают изломанные детские руки, хватают её за волосы, одежду. Она захлебывается криком, как холодной кровью, и продолжает бежать, не разбирая дороги, пока не утыкается лицом в плечо Ретара. Он гладит её по волосам так же, как гладил Тиа, мягко и нежно, но руки у него мокрые от крови. Каждый раз Митифа просыпается с влажными от слез щеками и с металлическим привкусом на языке, будто держала во рту монетки и алые гранатовые зерна. Она вновь оказывается перед выбором. На этот раз он намного легче: армия в её глазах — лишь набор боевых единиц, частью которых можно пожертвовать, Тиа, прирученное чудовищем золотистое пламя, — сопутствующая потеря. Детей тоже списали как сопутствующие потери, легко, будто очередную разрушенную стену или сожженную в глухой деревне избу. Митифа связывается с Ходящими: изголодавшаяся стая, звереющая от собственного бессилья, заглатывает наживку. Потом — с Ретаром и Тиа, и ей даже не нужно изображать страх или волнение. Голос по-настоящему дрожит — лишь бы Ретар поверил! — звенит. Она прячет лицо в ладонях, опасаясь, что маску серой мышки в какой-то момент расколет многочисленными разломами ненависть, напитавшаяся еженощными кошмарами. Торжество, черное и злое, распускается внутри ядовитыми цветами, когда Ретар и Тиа покорно направляются к подготовленной волчьей яме. Митифа знает, что ореол святости светлых — тусклый налет позолоты, как фальшивая сусаль на дешевых медных украшениях, которые сбывают ярмарочные мошенники. Знает, что они не откажутся от мести, изощренной и кровавой, за свою бесценную, уже получившую звание мученицы Сориту. Знает, что смерть Ретара не будет милосердно-быстрой. Она представляет, как ему вырвут ногти, раздробят его проклятые пальцы, заставят кричать до сорванных голосовых связок, после чего он не сможет даже хрипеть, и засыпает впервые за долгое время с мечтательной улыбкой. Звуки битвы разносятся далеко, словно буйство стихии. Митифа, несмотря на сглаженный расстоянием до глухого рокота шум, спит спокойно. Ей не снится ничего. Она узнает, что Тиа удалось избежать смерти, почти сразу же, но пересекается с заклятой подругой спустя неделю. Тиа кажется незнакомой, неправильно-резкой, как потрепанное в бою лезвие клинка, испещренное зазубринами. На заострившемся лице — сходящие зеленоватые тени разлитых синяков, опаленные на затылке волосы топорщатся иглами, сероватыми, будто волчий мех. В ломаных осторожных движениях легко считываются отголоски боли от многочисленных ран, но в сжатых до фарфоровой бледности губах — опасное, какое-то безумное упрямство. Митифа встречается с ней взглядом. Глаза Тиа кажутся пустыми и темными, никакого задорного танца янтарно-золотых искорок, лишь пепел и зола, прикрывающие кипящую ярость магмы — проклятие и обещание расплаты. С этим Митифа сможет жить. Ретар в её снах больше не смеется.