Душа моя

 — Боишься, неведьма? — Кадзу аккуратно коснулся пальцами её подбородка, заглядывая в потемневшие от тревоги глаза. Розово-рыжий свет выкатывающегося из-за гор солнца лоснящимися полосами стелился по полу, Мэй стояла спиной к окну, полупустым взглядом наблюдая за грациозными даже в повседневной жизни движениями ниндзя. Кицунэ не пыталась задавить в себе зудящее волнение, только пожала плечами. Да, она боялась. Для гейши задание синоби казалось неопределённым танцем на краю лезвия, в котором шансы умереть и выжить были примерно равны. В общем, оно действительно примерно так и было, но кицунэ одного не учла: Кадзу — не мальчик, которого впервые берут кого-то выслеживать или «убирать», а опытный синоби, справившийся однажды с несколькими самураями так, что никто не распознал в череде смертей чью-то филигранную работу. Сейчас она смотрела на красивое мужественное лицо с тонкими, но твёрдыми чертами, которые освещала тёплая улыбка, и мысленно вспоминала молитвы, с которыми воинов провожают в поход. — Так, — ниндзя покачал головой, заправил кинжал в ножны под рукавом и взял её ладони в обе руки. — Что представила себе, задумчивая? — Что ранить могут или… — Мэй сдержала продолжение фразы за сжатыми зубами. — Или? — Кадзу улыбнулся чуть шире, и кицунэ почувствовала, как заливает уши и щёки. — Убьют. — Выбросила она. Синоби ещё внимательнее посмотрел на неё острым цепким взглядом и мягче обычного заговорил: — С чего бы, испуганная? Думаешь, под стрелы суюсь? В груди у Кадзу неприятно кольнуло — конечно, бедовый, она помнит твою рану, и как в бреду у Чонгана валялся. Что ж ты хочешь от неё, сам виноват. И первую встречу она помнит — сама же рану заматывала. Перехватывая её слова, он произнёс: — Как в прошлый раз не будет. — Я не это имела в виду, — ответила кицунэ, опустив взгляд, прекрасно понимая, что бесполезно это говорить, он снова будто прочитал её мысли. С каждым намотанным на руку ниндзя ремешком, с каждым спрятанным в широкий рукав сюрикеном под рёбрами у неё давила тревога, мешала дышать, дрожью била пальцы, втыкала острые ногти в ладони. Ужасно-противное стояло за спиной, дышало в затылок холодным страхом, рисовало в её воображении кровавые узоры на точёных скулах синоби, пока он с невозмутимо-стальным лицом поправлял пояс с оружием. Кицунэ не понимала, откуда такая тревога, уже практически звериный страх, ведь не в первый раз его провожает, но от гудения в голове хотелось выть, хотелось позорно вцепиться в его рукав, грохнуться на колени и умолять не уходить. Ей хотелось закричать, когда он взял её лицо в свои ладони и медленно поцеловал, прощаясь, и в голове обжигала сознание мысль, что, может быть, это уже в последний раз. У неё дрожали губы. Мэй несмело стучит костяшкой пальцев по деревянному косяку. Такао с мрачным посеревшим лицом оборачивается, умело согнав из глаз налёт дурного предчувствия, от которого и сама гейша не может избавиться — так и задыхается по ночам с камнем в груди. Они оба предпочитают не пересекаться взглядами, потому что у обоих читается одно и то же, и Мэй устала закрашивать сливовые круги под глазами после пустых холодных ночей с единственным сном о прощальном поцелуе. Как чувствует себя Такао, она боится спрашивать вовсе — ничего в нём не изменилось, кроме потемневшего лица и резких движений. В остальном он остался прежним — всё такие же чистые бинты на руках (как справляется один?), кимоно в идеальном порядке, кажется, даже в ещё более идеальном, будто, не находя себе места, Такао расправляет складку за складкой. Кадзу должен был вернуться две недели назад. В первые три дня она практически не волновалась — просто устала от вечной колотящей тревоги, скрутила её и забросила подальше, да и все синоби клана ещё в первый раз, когда Мэй провожала Кадзу, сказали ей, что задерживаться на заданиях на несколько дней — это совершенно нормально. Сколько раз уходили от «хвостов», кружили, заметая следы, пережидали, чтобы убедиться, что нет погони и слежки, перевязывали раны, чтобы иметь физическую возможность двигаться дальше. Но тут все сроки прошли. Кицунэ однажды случайно услышала шелестящий тихий разговор Такао и Кадзу, когда дзёнин объяснял другу, что задание действительно сложное и опасное, и как бы она хотела этого не слышать. Мэй проходит в зал, кланяется, еле заметно морщится от шипов в груди, Такао дежурно кивает в ответ, загоняя вглубь себя тревогу. Она хочет спросить у него, всё ли будет в порядке, услышав в ответ уверенное «конечно», но по выражению лица дзёнина понимает, что он сам ищет, кому бы задать этот вопрос. И не находит. — Как чувствуешь себя, Мэй? — он улыбается сдавленно, уголком рта, плавно ведёт рукой в приглашающем жесте. — Всё хорошо, благодарю, — она возвращает улыбку, и улыбаться становится с каждым разом всё больнее, хочется только содрать с себя ногтями остатки воспитания и завыть от страха. Такао надевает маску отстранённой вежливости, садится на циновку, бросает короткий взгляд на кицунэ — ему хватает, опытному синоби достаточно и этого момента, чтобы считать всю информацию. Она ему врёт, и маг знает, потому что врёт точно так же — ни черта не хорошо. До выступающих на шее жил ему хочется врезать этому придурку, когда он вернётся, а он вернётся, в этом сомнений быть не может, и плевать, почему он там задержался — впервые в жизни, кажется, Такао хочет со всеми скопившимися злостью и страхом приложить Кадзу кулаком по лицу. У Мэй в глазах — сковывающая тревога напополам с густой печалью, с которыми думаешь, что всё хорошее в этом мире закончилось, и впереди — темно, холодно и бессмысленно. Кицунэ с лёгким удивлением замечает вспышку ярости в стальных глазах — всего на мгновение, но, кажется, она понимает, о чём думает маг. Хотелось бы ей тоже ощущать ярость — это, по крайней мере, придаёт сил, не опустошает, как пустое отчаяние, от которого Мэй устала уже слишком сильно. Любые доводы разума с треском проваливаются перед одним огромным тревожным предчувствием, которое с воем вырывается из цепкой хватки логики. — Могу я предложить тебе чай? — слегка хриплый голос Такао разгоняет затянувшуюся тишину. — С удовольствием, — гейша провожает слова лёгким кивком головы. Дзёнин отворачивается, чтобы забрать посуду, и удивлённо вскидывает бровь: обычно Мэй всегда просила заварить чай самой, ведь в этом с ней мог сравниться разве что мудрый Чонган, знающий о травах всё. Она не в силах даже разговаривать, страх сменяется отрешённостью, и в такие моменты ей хочется только молчать и не оставаться наедине с собой, потому что ни одному божеству не известно, какие демоны полезут из болтающегося лоскутом сознания. Из головы рвётся один и тот же вопрос: «С ним же всё будет хорошо?», и Мэй давно не чувствовала себя такой беспомощной. Бояться за себя гораздо легче, потому что и отвечаешь тоже только за себя, знаешь, что лисицей выкрутишься из лап опасности, не дашь себя в обиду, кто тебя тронет — сильно об этом пожалеет. Бояться за кого-то — это идти в темноте с неясным страхом в груди и зацикленным вопросом «а что если…» в голове, и как же это мучительно, она очень хочет проснуться рядом с Кадзу и глубоко вдохнуть, прогоняя тяжёлый кошмар, но всё вокруг слишком реальное, чтобы оказаться сном. — Мэй, — Такао внимательно смотрит ей в глаза и вкладывает в прохладные ладони тёплую керамическую чашку, — я знаю, что ты чувствуешь и о чём думаешь. Кицунэ выпрямляется, разворачивает придавленные мыслями плечи, сметает тревогу поглубже в голову, чтобы придать глазам ясность. Ну какая рассеянность — так выдать свои эмоции, забыться, как будто и не училась искусству быть гейшей вовсе, ну что бы сказала госпожа Сумико? — Поверь, мне тоже это очень не нравится, — он говорит медленно, подбирая слова, напряжёнными пальцами поправляет бинт на руке, — но всё-таки Кадзу — крайне опытный синоби. Между нами — так вообще самый лучший из всех, — Такао дружелюбно подмигивает Мэй. — Я знаю. — Кицунэ легко улыбается одними губами. — Спасибо тебе за понимание, Такао, я очень ценю это, — она отправляет лёгкий поклон прямо с чашкой в руках. — И я уверен, что он выкарабкается, что бы там ни случилось, — твёрдо продолжает маг. — Так всегда было, даже когда мы его практически похоронили, а он вернулся живым, да ещё и тебя к нам привёл, — на лице дзёнина загорается искренняя улыбка, и Мэй слегка краснеет от такого внимания. Гейша снова благодарит его, допивает практически правильно заваренный чай, кланяется и уходит, боясь злоупотреблять оказанным ей гостеприимством и отвлекать от важных дел. Она возвращается в дом Чонгана с разожжённой искрой надежды внутри, которая, конечно, не разгоняет весь холод внутри, но хотя бы приносит временное облегчение. Такао можно и нужно верить — он глава клана, ему точно известно, как правильно, в конце концов. Мэй бредёт по деревне медленно, словно прогуливаясь, на самом деле просто где-то внутри себя боясь возвращаться в стены, впитавшие тревожные мысли и свежие воспоминания, закрывая тонкое пламя надежды от колючего порывистого ветра. — Мэй! Она вздрагивает, когда сзади к ней буквально подлетает Сатоши, хватает за плечо и разворачивает к себе — у него горят страхом глаза, сжаты зубы, щеки и лоб покрыты красными пятнами, как будто он бежал через весь лес, и кицунэ буквально чувствует, как кровь отливает от лица, оставляя на коже синеватую бледность. — Сатоши? — выдыхает она, еле шевеля сухими губами. — Он… Там… Иди… — ниндзя не смотрит на неё, отворачивается, кивая куда-то в сторону дома Кадзу, и на негнущихся ногах Мэй бросается в указанном направлении. Кажется, мучительнее минут в её жизни ещё не было — кицунэ ловит выпрыгивающее из горла сердце при виде знакомого мостика, изумрудной воды и серого камня. Всё здесь так же и, кажется, никогда не поменяется, но что творится внутри этого замерзшего во времени дома — никому неизвестно, и оставшиеся несколько метров до двери кажутся непреодолимыми, словно во сне, когда бежишь, но не двигаешься с места. Она пытается успокоить рвущееся из лёгких толчками дыхание, обжигающее горло, отбрасывает с лица выбившуюся прядь волос, тянется к секретному рычагу над дверью и, скованная страхом до самой шеи, переступает порог. Первое мгновение он глядит со злостью, которая потом перетекает в удивление: Кадзу никогда не видел её такой растрёпанной и взволнованной, как будто это она уходила от погони. Мэй не может сбросить с себя оцепенение — внутри рушится вся тревога, в глазах начинает темнеть от схлынувшего ужаса и холодящего спину облегчения. Она очень хочет броситься ему на шею, сжать в объятиях, впиться в его губы своими и расплакаться, но, по своему обыкновению, связанная этикетом, воспитанием и твёрдым налётом приличия, просто стоит и смотрит. Хочет дотронуться, хоть провести пальцами по щеке, но боится, что он — мираж, и одним касанием она всё разрушит. — Ты жив… — голос предательски дрожит вместе с кончиками пальцев. Он плавно откладывает в сторону потрёпанный мешок и шагает к ней. У Кадзу сизые мешки под глазами, грязная окровавленная повязка на плече и такой острый взгляд, как будто он увидел что-то, что впилось в мысли ядовитой иглой. Мэй вскользь замечает — он наверняка не спал несколько ночей, ведь кицунэ уже видела его однажды таким же измотанным. Синоби подходит вплотную, прижимает её к себе, поглаживая девичью спину, и говорит уставшим шелестящим голосом, от которого сходит весь лёд: — Сильная у него охрана попалась. Долго выбраться не мог, потом что-то заподозрили, следом пошли. Стража банду ловила — город закрыли, патрулировали постоянно, день точно не мог до тайного прохода добраться. Потом следы заметал. Напрямую идти было нельзя, пришлось крюк делать. Мэй вдыхает аромат леса и костра с его одежды, дрожит внутри от знакомых тёплых рук и боится потерять сознание, потому что, кажется, последнее время держалась на одном лишь страхе, который сейчас медленно испарялся из тела. — Почему тогда Сатоши такой испуганный был? Я думала, ты тут кровью истекаешь, видел бы ты его лицо! — Мэй смотрит в тёплые ореховые глаза. Кадзу хрипло смеётся. — Ты его слушай побольше, — синоби с улыбкой проводит большим пальцем по её подбородку, — он ещё и не так притворяться умеет. Тренируется при любой возможности. — Он снова улыбается, смотря в рассерженные глаза кицунэ. — Ты ему хвост наколдуй, будет знать. — И наколдую, — бурчит она, больше не в силах злиться на Сатоши, когда рядом Кадзу — живой и здоровый. У него туман перед глазами после двух бессонных ночей, когда прятался от погони и кружил по лесу, запутывая отряд самураев, сжимая от злости зубы, потому что чувствовал, что дома уже с ума сходят. Кадзу не хотел появляться перед Мэй в таком виде — хотя бы сменить грязную одежду и умыться, но кое-кто в деревне не умеет держать язык за зубами. Синоби знает — ещё предстоит долгий разговор с дзёнином, и сейчас это кажется своего рода пыткой, когда несколько слов связать трудно. — Кадзу, — осторожно зовёт Мэй, разгоняя туман, — Такао ведь не всегда беспокоится, когда ты так задерживаешься… — Я редко так задерживаюсь. А он помнит, как я тут после заданий раненый валялся. Сильно беспокоился? — Не сильнее, чем я, — с лукавой искрой в голосе произносит кицунэ. Она тянется к его губам, и он мгновенно ловит её порыв, жадно целуя, прижимая к себе, и кажется, это единственное, чего он хочет сейчас больше, чем спать. А Такао пусть немного подождёт.