Lost on you

I

      Последние оттенки синевы необратимо растворялись в кромешной, неотступной мгле, мягко и ласково окутывающей и опоясывающей тенями видимые еще с мгновение очертания деревьев, растушевывая и смазывая их облики до легких абрисов загадочных гигантских фигур, простирающих друг к другу когтистые ветвистые лапы в беспорядочном объятье и тесными рядами стоящими иллюзорным препятствием, отделяющим случайного путника от искомой цели. Ветер, набегая теплым потоком, тревожил эти вмиг оживающие, заходящиеся таинственным шепотом кроны кудрявых каштанов и мчался вперед, вглубь леса, возбуждая всеобщее тихое шелестение природы и неумолчное самозабвенное пение птиц и цикад. Мир спал, как казалось, в эту ночь привычным и неизменным, покойным и безмятежным сном, никем не потревоженный, отстраненный. Но в то же время именно сегодня — Локи знал это и лишь ждал тому подтверждения — вид спокойствия, нетронутости вокруг был обманчив и мним. Крадучись, младший царевич в странном и непонятном, на первый взгляд, одиночестве брел в чернильной тьме, плавно и грациозно ступая сапогами по мелким валяющимся на пути ветвям и прутьям, удивительным образом не производя при этом почти никакого шума, разве что гармонирующий с общими легкими трепыханиями леса шорох. Наподобие хищнику, издали почуявшему драгоценную чаемую добычу, след которой он неосмотрительно утерял, но затем вновь взял, Бог Коварства продвигался вперед, не отрывая немигающего, завороженного взора с неприметной, незримой, воображаемой, но ему одной посланной и явленной точки ориентира — там, за доверительно жмущимися друг к другу деревьями, там, где виднелись светлые просветы роняемых лучей луны.       Он точно знал, что вовсе не впал ни в какие крайности, в нетрезвость побуждений, решений и мыслей, что не поддался зовам взбудораженного воображения, когда решился на сегодняшнюю экспедицию. Он ведь ясно видел, давеча выходя из дворца, интересовавшую его компанию. Видел, как крамольные беспризорники, нагло воспользовавшись лазейкой, которую некогда обнаружил он сам и о которой опрометчиво рассказал Тору, уже пару дней спустя с досадой заметив, что местонахождение открытой тропы стало внезапно известно всем дружкам братца, успешно миновали стражу и буйной, бесконвойной стаей побежали к лесу, сопровождая свой побег обличительным и глупейшим смехом. Тот, к сожалению, скоро затих, что и сбило ненадолго с толку следующего по пятам за беглецами мага. И сейчас, как и всякий хищник, с которым он мысленно сопоставлял себя, Одинсон закономерно ожидал незапланированной подсказки со стороны добычи, какого-нибудь случайного сигнала или знака. Собственно, желаемое не заставило себя ждать: звенящий жемчужный смех зазывающе пролетелся по густой темноте, веселый вихрь ночного, неописуемо дивно пахнущего ветра донес до ушей принца этот смех, который он узнал, узнал бы из тысячи, который распознал бы и выявил бы в самом беспорядочном диком гуле. Лофт остолбенело замер, напрягшись и насторожившись. Короткая и шаткая тишина настала на миг… Затем надрывный треск, глухой стук, приглушенная ругань упавшего во тьме, какой-то судорожный гортанный хрип, с которым некто другой попытался сдержать приступ веселья, и обещанный взрыв громогласного смеха в темноте. Вот и заветная кодла.       — Ты жив там, Моди? — спросил, прорвавшись через плотную завесу глуповатого мужского баса, заботливый женский голос, срывающийся, правда, на отрывистые смешки и всхлипы.       — Да… — простонали в ответ. И, хотя в подобном заверении не было ничего сколько-нибудь комичного, гуляющая компания повторно зашлась неконтролируемым смехом, наперекор которому зашипело минуту спустя чье-то приструнивающее и длительное «тсс!».       Вновь зазвучали, сумбурно и невпопад, разнотонные голоса, постепенно упадая по громкости, преображаясь в заговорческий шепот. Который уже не спас бы этих «бродяг»: младший царевич, больше не останавливаясь, уверенно и бесшумно крался к ним из мрака, настигая, интуитивно чувствуя, насколько он близок.       А между тем беспризорники, рассудив, видимо, что затея их удалась и потенциальную безликую опасность, если таковая была, они миновали, вскоре перестали отягощать себя тем, чтобы и дальше пересиливать порывы веселья. Осмелев, они стали разговаривать почти в полный голос, и, пока они безудержно несли всякую молодецкую несусветицу, Локи вычислял про себя: Моди, Магни, Улль, Хёд, Вали, Видар, Идунн, Фулла, Гна, Сюн, Хлин и… она. Словом, все те лица, подозрительное поведение которых любопытствующий трикстер заприметил сегодня во время ассамблеи. Ему бы не было никакого дела до вылазок юных и бестолковых богов, если б не было в их рядах одной персоны, о которой он радел, но и — к чему лукавить? — грезил, так внезапно и беспардонно влюбившись на трехсот с лишнем году божественной жизни.       Какая блажь.       Однако даже он, Бог Обмана, не смог бы долее обманывать себя: искуситель и соблазнитель, он слишком рано и слишком точно познал симптомы чумного будоражащего чувства, чтобы не суметь выявить их в самом себе. Да, фатум отомстил ему за разбитые женские сердца, и он тоже познал это сладкое, мучительное, захватническое и всеобъемлющее ощущение, и его душа тоже замерла в млеющей тоске беспрестанно возрождающего ожидания упоения, и сердце тоже извелось неутолимой алкающей страстью, похожей временами на злобу или даже ярость.       Когда она только прибыла в Асгард, она, испуганная и робкая ванийка, трикстер и подумать не мог, что когда-либо будет с таким остервенением искать ее улыбку, внутренне молить о взгляде и, так непривычно для него не получая желаемого, ответно хищно пожирать глазами. А ведь первый год это он упивался ее восхищением и очевидным, плохо скрываемым обожанием в медовых глазах, единовременно не особо прельщаясь любовью очередной для него девы. Да, она первая влюбилась. Прожившая всю сознательную жизнь под строгим надзором родителей, с горя начитавшаяся книг, замкнувшаяся в собственном сакральном мирке — так сказать, Десятом королевстве, — она жила мечтами; неопытная доверчивая душа ждала кого-нибудь… И дождалась. Локи потряс ее, поразил сердце, и охватившее девушку чувство — искрометное и непреодолимое, как мерещилось, — было столь явно выражено в каждом смущенном взоре, в милых улыбках и пурпурном румянце, что не стоило труда тотчас распознать его. Нельзя сказать, чтоб Бога Обмана сколь-нибудь сильно тронула любовь этой девушки. Он позволил себе самую малость — непродолжительную и безобидную игру с этой любовью, не наносящую никакого фактического ущерба, лишь моральный. Помнится, маг так часто норовил заступить ей дорогу, повторяя ее движение, отходил в ту же сторону, что и она, и так по нескольку раз, пока, в конце концов смилостившись, не пропускал зардевшуюся несчастную вперед. Он предавался этим забавам совсем не долго — и они обрыдли и наскучили, стали для него докукой. И тогда Одинсон вернулся к делам более насущным — тренировкам, чтению книг, тайным проникновениям в запретные секции асгардской библиотеки, попыткам в шутку пырнуть Тора ножом… Ванийка маячила на горизонте блеклым славным пятнышком, мучительно следила за ним, не смея приближаться, а затем внезапно исчезла из поля зрения. Локи, надобно сказать, упустил этот хрупкий роковой момент и не особо озаботился вопросом, куда же подевалась преданная его воздыхательница. А уже позднее, по прошествии нескольких недель, ему пришлось сильно подивиться.       С тех пор, как Тор женился на старшей сестре ванийки, Фрейе, несчастная девица, довольно тяжело переносившая разлуку с домом, страдавшая одиночеством и преследующим ощущением ее инаковости, чуждости тем людям, нравам и местам, в которые закинула ее судьба, вытащив из укромных и уютных ванахеймских земель, с частичной потерей внимания и доступности сестры почувствовала себя окончательно брошенной. Фрейя, заметившая это состояние, позаботилась о стеснительной, боязливой родственнице и насильно, путем изнуряющих уговоров и уверений свела ее с компанией молодых и задорных асов — приятелей Громовержца. Эти люди, первоначально страшившие ванийку, мало-помалу пришлись ей по нраву, и они сблизились, вскоре став неразлучны. Все наладилось в лучшую, как казалось сторону: у Сигюн появились постоянные друзья, они, в свою очередь, были счастливы принять в свои ряды миловидную чужеземку. При этом, между тем как за Тором осталась его старая неизменная гвардия — Сиф, Фандрал, Огун, Вольштагг, — которая и сама с момента вступления в брак их предводителя вдруг разительно помудрела и стала донельзя солидной, остальные товарищи Громовержца, которые были своего рода миниатюрой оных четырех друзей, нашли утешение в ванийке. Потому они легко пережили в некотором смысле расставание с их любимым заводилой-Одинсоном, который, окольцевавшись, форменным усилием воли принудил сам себя впредь воздерживаться от пьянок и эскапад и стать примерным семьянином.       Локи не тревожили и эти «рокировки», производимые в мало его интересующих кругах. Но до поры до времени: перед его взором вновь начал мелькать знакомый и в то же время — совершенно чужой неизученный образ, уже не блеклый — ослепительно яркий и манящий. Тогда-то «влюбленная ванийка» обрела, наконец, имя.       Сигюн изменилась невероятно: внедрившаяся в заводную кодлу, она утратила свою стеснительность и робость, пугливость и мечтательность, она превратилась в самоуверенную, бойкую, остроумную и непозволительно притягательную девушку. В ее медовых глазах, когда-то горящих таким мягким, слегка томным, покойным и нежным светом, зажглась хитренькая искорка, плещущаяся в янтаре и бездне зрачков смешинка. В движениях — ранее неловких, зажатых, а ныне раскрепощенных, широких и свободных — появилось нечто очаровательное, повелительное, ласкающее и величественное единовременно. Во всем существе — некогда тихом и ранимом и таком живучем и красивом сейчас — возникла какая-то особо обаятельная смесь игривости, непосредственности и беспечности, лукавства, достойного самого трикстера, и несомненной искренности, шкодливой резвости и королевской безмятежности. Во всем, что она делала, начала сказываться некая неотразимая играющая сила, располагающая, влекущая, завораживающая. Неспособный поверить в возможность такого небывалого преображения, Бог Обмана всерьез занялся изучением Сигюн. Как он только не изловчался, как не испытывал ее, что только не придумывал в стремлении сдернуть, по его убеждению, маску с ее лица, оголить былые чувства, ввести в ступор, пошатнуть уверенность, рассекретить ее обман. Но он, покровитель лжи, не сумел — о Боги! — не сумел вернуть прежнюю Сигюн. Та влюбленная девочка, если и существовала, то надежно пряталась теперь за спиной этой властной и притягательной женщины, которая с такой дерзостью, сметливостью и смелостью пытливо заглядывала в лицо Богу Коварства и улыбалась победной улыбкой. Влюбленности, казалось, в ванийке не осталось вовсе, и, пока Локи неутомимо пытался пробудить ее, тем самым утешив свои самолюбие и гордость, которые страдали ввиду негаданной стойкости и непростительного равнодушия девушки, он влюбился сам. Вот так глупо, необратимо и глубинно влюбился, проникся искренним восхищением этой Богиней, потерял голову. Это был почти нарциссизм: насмешливая и лукавая Сигюн внезапно стала походить на него самого, она покоряла его его же оружием, которым он по случайности покорил ее когда-то. Ее непреступность, презрительная холодность, безукоризненный самоконтроль делали ее самым желанным, прекрасным созданием. Ведь каждого тянет к недосягаемому, недоступному, и Локи тоже оказался падок, тоже восхотел отведать запретный плод.       Все же осознание его влюбленности далось на первых порах принцу очень тяжело. Самолюбие его было оскорблено, гордость задета, сердце кровоточило, пребывая в непрестанной и жестокой внутренней конфронтации с категоричным разумом, а страсть, глухая, не находящая искомого выхода, полымем горела в груди. В конце концов, как и кошки, которые, предчувствуя смерть, уходят из дому, Локи сродни этому покинул общество, замкнулся в себе, забаррикадировался тет-а-тет наедине с самим собой и своей влюбленностью в комнате и денно и нощно пытался усыпить обуявшее его чувство ретивым чтением. Однако вскоре ему стало тошно от самого себя, от такого позорного, недостойного его, трусливого поведения, и он вновь вернулся в поток жизни с тем, чтобы, не будучи способным уняться и охладеть самому, принудительно, любой ценой расшевелить в Сигюн сокрытую ею любовь, выбить из нее эту любовь, вкусить ее.       Так он и оказался этой ночью в этом лесу. Возможность, которую он счастливо подловил, казалась ему удачной, и грезился даже обещанный успех и долгожданная награда. Однако сперва… оставалось все-таки воочию узреть интересовавшую его компанию, из слов которой он успел тем временем понять, куда лежит их авантюристский путь.       Приблизившись к ели, маг спокойным и уверенным, не лишенным присущему всякому его жесту изящества движением отодвинул мешающую колючую ветвь, шагнул вперед, но тут же застигнуто отскочил обратно, на прежнее его место за раскинувшим свои ветви вбок и верх деревом. Он по наитию пригнулся, сев на корточки, и рукой уперся в ствол ели, наблюдая открывшуюся во всех приглушенных красках ночи панораму.       Серебристо-жемчужные отливы лунных лучей мерцали на непроглядной гагатовой глади пространной реки Тунд, отражаясь на ее поверхности фееричным бриллиантовым блеском, похожим на сияние самоцветов; волны, незримым и шумным потоком набегая на берег, прокатывались по влажному песку, играюче захватывая в свои потоки мелкие камушки, закручивая их в своем вихре, утягивая за собой ко дну и затем откидывая обратно. Двенадцать фигур выскочило навстречу бурлящим водам, раскинув руки в стороны в жесте, преисполненном утрированным чувством безграничности свободы и незыблемости счастья. Юнцы радостно кинулись вперед, к небольшому деревянному пирсу, на ходу сбрасывая с ног туфли и сапоги, взбегая босыми стопами на мостик, громко шлепая по доскам пятками. В темноте, рассекаемой лучами большой мистической луны, в свете которой виднелись лишь амиантовая пушистая пена вьющихся и вздымающихся волн да серо-голубая дорожка на воде, трикстер не мог разглядеть лица молодых людей, но различал каждое их передвижение и отслеживал любое действие: стянув со стройных, пышущих здоровьем и красотой тел одеяния, праздно откинув их на бортики пирса, юные боги бойко и безбоязно ринулись напропалую визави безответной мгле. Раздался громкий всплеск, Локи интуитивно дернулся вперед — ему примерещилось, будто он узнал драгоценные очертания в той субтильной и грациозной фигуре, столь мастерски и ловко словно бы воспарившей на миг над водой в умопомрачительном изгибе прежде, чем занырнуть в теплые течения. Через секунду голова, которую тут же окружил, точно фантасмагоричным ореолом, лунный блеск, показалась среди волн потревоженной реки, и вновь прозвенел тот смех. Ошибки быть не могло. Она.       Поддержка не заставила себя ждать: поодиночке, парами, троицами — все те, кто оставался еще стоять на мосту, с заводным гиканьем прыгали в воду. Визжа и брызгаясь, двенадцать человек, полностью обнаженных, плескалось в Тунде, заныривая, выныривая, взбираясь на мост и с разбега тут же падая с него вниз обратно в воду; молодые отводили душу, кто как горазд. Юнцы все стремились утопить один другого, дамы — щадяще обдавали друг друга брызгами воды и мило смеялись.       Однако, хоть сие действо и выглядело пока что безобиднейшим образом, Локи с замиранием сердца пристально следил за сакральной беззащитной фигуркой в воде, вокруг которой сновали другие, опасаясь недопустимых зрелищ. Но никаких непристойностей не происходило, нет. И оттого становилось, как ни странно, в разы тяжелее и дальше наблюдать эту идиллию, это ребячество и легкомыслие. Царевича охватывали полярные, смешанные эмоции. С одной стороны, он не мог одобрить неприличествующие Сигюн как племяннице ванахеймского властителя увеселения и подобное развязное поведение. С другой, он не мог не проникнуться, особенно будучи тем еще повесой, пониманием этого беззаботного веселья, по сути, совершенно не крамольного и естественного.

II

      Первым обратно на берег вылез, а вернее обессиленно вскарабкался, хватаясь слабнущей рукой за бортик пирса, Улль — худощавый и жилистый юноша со слипшимися на лбу, наполовину заслонившими все его лицо мокрыми и обыкновенно кудрявыми волосами. Доблестно взобравшись вверх на ступени три, он изнуренно повалился затем туловищем на деревянную поверхность, по пояс оставаясь в воде, и принялся интенсивно отдуваться, стремясь восстановить сбивчивое и срывающееся на надрывные смешки дыхание. Казалось, он до того изнемог смеяться, что теперь физических возможностей продвинуться хоть немного дальше катастрофически недоставало. Миг спустя на тощей его спине цепко повисло женское тело: Гна, обхватив юнца сзади, удобно устроилась на нем, склонив подбородок на плечо уставшему и, шепча на ухо, ехидно подначивала его теперь вылезти, наконец, на берег. Вслед за тем к увещевательным речам девушки присоединились другие голоса, показались и их обладатели, и теперь у злосчастных неодолимых ступеней мостика скучковались еще и Хёд, Магни, Видар и Вали. После долгой и бурной возни общими усилиями на берег вытолкали для начала не прекращающего уже, похоже, истерично смеяться Улля, потом — Гну, и далее по списку. Шестерка друзей вывалилась на дощатую поверхность моста, улюлюканье и визг все не прекращались, возня стояла невообразимая, и даже птицы пели уже не так по-хозяйски уверенно, а деревья, прервав меланхоличные рефлексирующие покачивания, смятенно замерли, будто в пантомиме. Исподволь, пока те, что первыми вылезли на сушу, наскоро накидывали на себя одежду, к ним присоединялись оставшиеся. Сколько длились увеселения этих богов, как долго Локи наблюдал и слушал их, он не имел ни малейшего представления: время утратило свою власть, свою осязаемость, ощутимость и самые посредственные очертания и перестало восприниматься.       — Сигюн, вылезай уже! — звал кто-то с моста, и трикстер мысленно звал вместе с ним: изумрудные глаза, замерев уже непередаваемо долгий миг на темноволосой макушке в воде, почти не отрывались от точки ориентира. А между тем девушка, которая в гордом одиночестве рассекала теперь оставленные ею в беспрецедентное владение воды широкими и умелыми гребками, совсем не торопилась, пока одиннадцать ее приятелей и приятельнец, уже облачившись, растерянно смотрели на нее, внутренне наверняка задаваясь вопросом: отчего они, собственно, так поторопились с выходом на берег? Действительно. Была самая середина ночи, и еще столь долго предстояло править царству тьмы прежде, чем снова забрезжит рассвет. Это смекнула, как будто, одна умница-чужеземка, которая не отказывала себе в этой неге — позволять шелковой воде нежить ее тело.       Момента, когда Наннедотир соблаговолит вылезти ждали до того рьяно, что в тот миг, когда на берегу показалась узнаваемая фигура младшего царевича, все одиннадцать человек стояли, к их несчастью, аккурат спиной к соглядатаю и лицом к воде, где резвилась принцесса.       Сапоги мага чеканили шаг по шершавому мокрому песку, упругие локоны слегка подпрыгивали при его порывистых, но свойственно-спокойных и самоуверенных движениях, разящий взгляд, рассекая все сокращающееся и сокращающееся расстояние, нацелен был на тем временем сцепившихся друг с другом забавы ради Улля и Моди. Подле них Локи оказался уже секунды спустя, как раз в тот момент, когда поверженный Улль повалился плашмя на грудь и взор его, ненароком скользнув вперед, обнаружил в пугающей близости отчищенный до блеска носок ботинка младшего асгардского царевича. А в следующий миг вырвавшееся в чистосердечном порыве из уст застанного юнца отменное асгардское ругательство заставило почти всех собравшихся на, по сути, узеньком и не предназначенном для таких масштабных столпотворений пирсе лиц обратить внимание на ныне прибывшего.       С минуту Локи молчал, усиливая произведенный его появлением тягостный эффект. Изуверски медленно обводя уничижительным, припечатывающим к месту надменным взглядом вмиг закопошившиеся и засуетившиеся ряды, он смаковал, как ценители смакуют вино, тот испуганный ропот, который поднялся, и глумливо оценивал марафет: как попрятались, отбежав за спины мужчин и поплотнее закутавшись в неряшливо и ненадежно накинутые в спешке наряды, дамы, как зашептались те, что стояли дальше от него, и переглянулись те, что были ближе и не могли позволить себе такую роскошь, как секундные переговоры с целью решить, что делать с непрошенным и негаданным свидетелем тайной ночной прогулки; как интуитивно закрыли, обступив со всех сторон, будто конвой, спрятали, словно раритетное сокровище, только-только вылезшую на берег Сигюн. Отделенный от нее скопищем голов, иллюзионист все равно мог разглядеть, хоть и смутно, в каком положении застиг ее… Ведь, в конце концов, это и было основной его целью — застигнуть ее. Наннедотир, успевшая заблаговременно выхватить из рук одной из подруг нечто объемное и неаккуратно собранное второпях в комок — платье, — обернула это нечто вокруг себя, сотворив на теле что-то вроде хитона или тоги. Трюк этот дался ей с виртуозной скоростью, однако, несмотря на стремительность его исполнения, нельзя было сказать, чтобы в движениях ванийки присутствовало нечто панически-суетное, чтобы в них сквозили те смятение и суетливость, которые исходили от ее друзей. Впрочем, рано было об этом судить.       — Ну что же вы, любезнейшие, тут учудили? — выждав идеальную по времени испытующую паузу, заговорил, наконец, Локи, неспешно, с глумливой развязностью и ленностью. На него лишь молча и вопросительно взирали глаза. Принц понимал: сейчас он всевластен, ведь этот почтенный «бомонд» совершенно не представляет, почему, зачем, для чего, каким образом он оказался здесь и, самое загадочное, что намеревается делать? А неведение, как известно, пугает изрядно. Тем более если присовокупить к его нежданному приходу то обстоятельство, что он никогда ранее, помнится, не выказывал признака даже самой посредственной заинтересованности делами этих богов, едва ли хоть раз сказал им больше, чем того требовала нужда, и уж точно не искал их общества. — Ты, Улль, — продолжал он, надменным поднятием подбородка указывая на самого неистового, как оно казалось, члена компании, — сын Вегарда, — прибавил он тише и обратился к следующему, повышая интонацию, а после вновь смягчая и усмиряя звучание баритона: — Ты, Моди, сын Одда. Ты, Магни, сын Эгиля. Ты, Видар, сын Гуннара…       Презабавное цепенящее действие оказывали на молодых такие незамысловатые слова: как будто перед ними предстал сам Форсети, Бог Справедливости, или же верховная норна, они округляли глаза и сжимались, когда до них доходила очередь, и с разрастающимся напряжением внимали, опасаясь, что же последует дальше, за перечислением их имен, какой приговор их ждет? Трикстер потешался изрядно, пока вот так, переводя взор с одного на другого, окликал своим негромким, вкрадчивым, пронизывающим голосом, демонстрируя прекрасное познание касательно того, с кем говорит, и подчеркивая, соответственно, свою силу и власть, и едва сдерживал улыбку, видя, как съеживается каждый, точно попал на страшный суд, где судьей, беспощадным, неподкупным и неумолимо исполнительным, был он, Локи, и где не предусматривались никакие апелляции.       — И, наконец, — приблизился он к самому значимому и, приподняв брови, наигранным жестом чуть откинув голову назад, инсценируя попытку узреть за спинами людей интересующую его персону, произнес на выдохе, полным какого-то сладкого и тягучего разочарования, — ты, Сигюн, дочь Бальдра.       В повисшем после этих слов молчании был слышен лишь незыблемый шелест волн и шепот вновь оживших деревьев и ощутима во всех коннотациях та палитра эмоций, прошедшая, словно волна, слева-направо по строю богов: от достигшего пика суеверного, нагнетенного Локи, иррационального и беспричинного ужаса, до робости, смятения, недоумения, возмущения…       — Тебе-то какое дело? — первым среди всех очнулся от того страшащего, магнетического и обезволивающего морока, что искусно навел на компанию маг, Хёд, враждебно пробасив фразу и вызывающе передернув плечами, приосанившись для блезиру.       Подобная перемена в настроении не стала неожиданностью — она, напротив, была довольно предсказуема и принята была с соответствующим спокойствием со стороны Локи. Как только с опозданием кодла дошла до правдивой, на самом деле, мысли, что они ни в чем не провинились, что пребывают в большинстве и имеют дело с, да, коварным и, несомненно, дьявольски опасным, но все же не самым авторитетным Богом, который вдобавок являлся младшим братом их большого приятеля Тора, они осмелели и ощетинились, как щенки, возомнившие, что способны уже рычать. Напрасно, конечно же. — Что ты тут забыл вообще?       — Это ты забыл, с кем говоришь, — отчеканил Бог Обмана моментально и поразил наглеца таким взглядом, что тот, хоть и насупившись в финальном поползновении придать себе грозный вид, заметно растерял браваду. — Знай свое место, — припечатал младший царевич жестко и злобно. Не самое изощренное его предостережение подействовало безотказно — агрессор смолк. И нельзя было при этом объявить его ни в малодушии, ни в трусливости — недоумением объяснялось опасливое поведение каждого. Потому как эти Боги знали лишь понаслышке, какую угрозу может представлять собой младший асгардский царевич. Они никогда не сталкивались напрямик с проявлениями его коварной находчивости, но извечно, негласно и условно находились в безопасности, вне его удара, будучи своего рода под протекцией Громовержца и в то же время осознавая, что и самому трикстеру до них дела нет. Теперь же, когда он заявился по их души, их испуг с примесью изумления был ясен и прозаичен, ведь неизведанное пугает более всего на свете и маг как раз-таки и являлся для них этим самым «неизведанным», от которого можно было ожидать, следственно, едва ли не чего угодно. И совершенно неважно было при том, есть ли какая-либо вещественная вина за этими богами или ее нет. Впрочем, мало-помалу молодые люди начали понимать, что их не в чем попрекнуть. А потому незамедлительно за фразой Хёда последовало робкое и несмелое, произнесенное слегка дрожащим и хрипловатым, но твердым и даже оскорбленным голосом Хлин:       — Хотим — развлекаемся. Тебе-то что?       Локи, приподняв бровь, безмолвно обратил взор к заговорившей с ним девушке, что стояла за спиной Вали, слегка высовываясь из-за его плеча и его же сжимая ладонью.       — Или завидно? — пришел на помощь подруге оный юнец, озвучив далеко не самый остроумный ответ, который, впрочем, слегка уморил остальную компанию и придал им резервные силы отбиваться и все так же по-щенячьи глупо и неумело скалиться.       — До вас мне дела нет ровно никакого, стоит сознаться, — спокойно заговорил Локи, сопровождая заверение размеренным поднятием кверху единовременно и плеч, и глаз; смех смолк моментально просто потому, что он вновь открыл рот. Маг тонко ухмыльнулся. — Но в ваших рядах есть одна особа, за которую, будучи в родстве с ней, я некотором смысле отвечаю.       Не нужно было более ни подробностей, ни объяснений, ни имен — все было понятно и без того, и одиннадцать человек, протяжно и нахально зашумевших, непроизвольно повернули головы назад, туда, где, оттеснив почти к самому краю пирса, прятали невозмутимую Сигюн. В поднявшемся в ту же секунду гиканье отчетливо послышались сальные нотки, которые заставили Локи нахмуриться, но в остальном нисколько не досадили ни ему, ни, на удивление, младшей ванахеймской принцессе. Во тьме примерещился дивный блеск ее теплых глаз, когда, хитро подняв ресницы, она дерзостно заглянула деверю в глаза, прямо и ровно; блеск не испуганный, не смятенный, не встревоженный, не лихорадочный, не виноватый, не укоризненный, не ошарашенный, не робкий, а… здоровый, красивый, яркий, и только. Локи досадливо прикусил краюшек губы.       — Что ж… — протянул кто-то иронично. — Раз у вас родственные дела, не будем мешать в таком случае.       — Да, — подхватили другие голоса, вторив его ходульно-елейной интонации.       — Удачи, Сигюн, — счел своим долгом прибавить псевдо дружелюбно каждый из вновь расслабившейся, распоясавшейся и развеселившейся компании, вольготно проскальзывая мимо Локи и без дальнейших вопросов и раздумий дружно, вместе с остальными, направляясь уверенным, развязным шагом прочь, обратно в сторону леса.       Сигюн, с впервые проявившейся с того момента, как нагрянул Локи, некоторой беспомощностью — правда, и то наигранной — ошеломленно наблюдала за тем, как товарищи стремительно покидают ее, сопровождая свой уход смехом.       — М-мерзавцы, — выдавила она, изобразив возмущенный театральный выдох, с определенной толикой обиды и ярости, однако, как ни странно, без тени страха и смущения. — И как с вами, асгардцами, не воевать потом? — ввернула она мельком риторический вопрос с очевидно прослеживаемой в нем политической аллюзией, за что удостоилась одобрительной ухмылки Бога Обмана.

III

      Локи оставался недвижим и безмолвен, доколе не стихли окончательно голоса удаляющихся богов и звуки ночи бережной завесой не накрыли пространство вокруг. Только и слышно было теперь, как бьются с неуемным притупленным исступлением волны о берег и надрываются цикады. С уходом неиствующей кодлы дышать стало как будто легче, но глоток теплого воздуха, один за другим, лишь пьянил, будоражащим витиеватым потоком распространяясь в груди. Сигюн молчала тоже, с легкой ироничной улыбкой исподлобья выжидательно взирая на своего родственника, с которым осталась нынче один на один. Фантасмагоричная луна сияла аккурат за спиной девушки, перламутровые отливы ее лучей очерчивали слегка приподнятые изящные округлые плечи, складки барежевой ткани, вмиг впитавшей в себя влагу завернувшейся в нее фигуры, принявшей, вобравшей в себя очертания, изгибы, контуры этого холеного тела. С волос Сигюн, произвольно раскинутых по спине, плечам и запястьям, что, скрещенные поперек груди, придерживали края напрочь промокшей «тоги», капля за каплей стекала тундовская вода и струилась по шее, ключицам, рукам, соскальзывая с острых локтей вниз, пробираясь меж лопаток, ускользая за края одежды, которая напоминала уже, скорее, мокрый комок чего-то необъяснимого, несуразного, а все же привлекательного в потемках. От головы ванийки исходил серебристый блеск луны, точно нимб, и в подобной ипостаси Сигюн вполне смогла бы сойти за мидгардскую Еву, если б сама в некоторой мере не была змией-искусительницей и если б не столь бесстыдна была эта пытливая полуулыбка на ее бархатных губах.       Трикстер неспешно приблизился, заставив ее лишь непроизвольно запрокинуть голову назад, как того требовала умопомрачительная разница в росте, достигшая предела, когда ас остановился на расстоянии двух вытянутых ладоней от девушки. Она не попятилась, не отстранилась. По его же лицу, снисходительно склоненному по отношению к ее, пронеслась тень нарочитой задумчивости, и темные брови, такие непослушно-подвижные, сошлись у переносицы. Взор, что прятался под веками и был в созерцательной мечтательности устремлен на губы напротив, вздернулся вверх, натыкаясь на медовый ждущий взгляд.       — Интересно… — промолвил Локи на диву оживленно и даже несколько диссонансно громко, будто выпадая из некого летаргического сна, и вместе с тем покинул свою вполне комфортную для Сигюн, что с прискорбием выявил маг, и нисколько ее не стесняющую, столь близкую позицию к ней.       Он плавно двинулся вбок, заходя непоколебимо неподвижной и неприемлемо расслабленной девушке за спину, ненароком задевая ее оголенное плечо своим плечом, лишь мельком ощущая, как она дрогает и рвано выдыхает, но так и не распознавая страстно искомого им напряжения с ее стороны.       —… Насколько широк диапазон эмоций твоего отца? — Сигюн на такой неожиданный вопрос, в котором уже начинал витать дух грядущей опасности, и то лишь недоуменно нахмурила брови, продолжая мягко, издевательски-вежливо улыбаться, пока позади нее, близко так, что она могла прочувствовать его опутывающую дурманящую ауру, фривольно расхаживал мужчина. — Вот знаешь, — продолжал принц с псевдо беззаботной дружелюбностью и даже с совсем ему несвойственной безобидной наивностью голосом человека, который решил поделиться своим сиюминутным бесхитростным суждением, — я в свое время насчитал у него… — призадумавшись, — семь разновидностей выражения гнева на лице. — Лофт сместился, и теперь он с прежней дразнящей эфемерной деликатностью обогнул Сигюн с другого бока, задержался на неуловимый миг подле ее правого плеча, чтобы украдкой заглянуть в лицо, проследить спокойное поднятие ресниц и увидеть пепельный во мгле и блещущий янтарной искоркой гордый взгляд. — Но я верю, он способен на большее, — докончил он, вместе с тем довершая и свой ритуальный круг и вновь оказываясь супротив девушки.       Он глушил внутри себя зудящую досаду: невозмутима. Он так надеялся смутить ее, наконец, однако, обходя кругами, гипнотизируя, ощущал лишь это одиозное спокойствие, когда как у него самого непроизвольно сжимались пальцы в кулаки — так страждал он подступить еще на миллиметр, коснуться жемчужного плеча, уткнуться носом в темноволосую влажную макушку…       — Да-а? — переспросила Сигюн с какой-то насмешливой оттяжкой, разводя уголки губ вверх и вширь, и Локи неприметно для нее колыхнулся — столь неожиданно было звучание ее голоса. Он насилу оторвал завороженный взор от ее язвительных уст, чтобы переместить к сверкающим глазам.       — Да, — подтвердил он серьезно, с видом сытого довольного кота смеживая веки, кивая и недобро усмехаясь. Интонация его голоса понизилась, сгладилась, приняв обманчиво шелковые нотки, что всегда пророчили одно: жди беды. — Мне думается, его лицо довольно-таки живописно исказится, если ему, скажем, сообщат вдруг… — он прервался и пару раз вдумчиво пристукнул подушечкой указательного пальца по губам, подняв отрешенный взгляд к небу, — что его родная дочь, незамужняя, девственно-невинная… — некая призрачная тень, словно мимолетно промчашаяся туча, затемнила волной скоропалительного долгожданного смятения лик девы при этом слове, и Локи тут же стрельнул, уловив присутствие искомой эмоции, глазами в очи Сигюн, тут же, увы, увидев в них вмиг обретенное вновь спокойствие и дерзостность. Он, скрыв свое неудовольствие, продолжал: — …Сбегает по ночам из дворца и плещется в воде в компании юных богов… Обнаженной.       Одинсон повел, как если бы касался в этот миг перстами, медленным красноречивым взглядом по лицу чужеземки, ведя прямую линию от точки между бровей по носу, ложбинке меж губ, вниз по шее и ключицам к мраморным рукам, что придерживали наряд на груди.       — Действительно пытаешься выступить передо мной с рацеями? — ванийка склонила голову вбок, к плечу, и посмотрела на деверя с каким-то насмешливым сочувствием. А затем медовый глаз игриво мигнул ему, и блеснула хитрая заговорческая улыбка. — Мне кажется, это немного вне твоей компетенции, Бог Озорства.       — Зреешь в корень, — хмыкнул трикстер и назидательно поднял затем палец, покровительственно глядя на осмелевшую девочку сверху-вниз. — Но я-то по праву Бога Коварства имею свыше данное позволение бесчинствовать, а ты нет.       — Только мне решать, когда и с кем мне танцевать, Ведь на все моя лишь воля, Кто посмеет мне мешать? — тут же, словно по невысказанному велению, запела Сигюн обворожительным сладкозвучным голоском со свойственной ванийским девушкам воркующей ноткой и бестрепетным, властительным и в то же время доверительным жестом вытянула вперед руку, надавливая ладонью принцу на грудь в быстром, игривом и легком толчке. И в этот миг привороженный маг едва удержался от того, чтобы не перехватить эту миниатюрную гибкую длань, чтоб не вернуть ее обратно, туда, где гулко стучало сердце. Вот ведь… ундина… Стой она сейчас на краю пирса, плескайся в самой воде — ей стоило лишь секундой долее протянуть последнюю ноту, и, пожалуй, он бы кинулся уже к ней, к этой сирене, русалке, губительнице.       — Я, — совладав с собой, возразил он, диковинно и дико глядя на нее, на эту сбежавшую из рая гурию: в его взоре таилась безумная смесь умиления, с которым смотрят на прелестного ребенка, и вожделения, что свойственно мужчине, что виднеется в очах того, кто, очарованный, уже перекатывается с пяток на носки и обратно, стоя на краю бездны между сдержанностью и искушением. — Как не воспользоваться шансом, когда ты в моей власти?       — А разве я в твоей власти? — совсем не стушевавшись, уточнила Сигюн со смазанным оттенком укоризны в голосе, точно стремясь пристыдить деверя за то, что он завуалировано угрожает ей доносом, угрожает поведать о непозволительном ее поведении отцу.       — Конечно, — утвердительно кивнул ей Бог Лжи. — Твое положение незавидно, согласись.       Его слова породили в ней задумчивость. Опустив ресницы, она с секунду молчала, размышляя, словно оценивая мысленно, насколько справедлива ремарка родственника, в такой уж ли она опасности, так уж страшен ли будет гнев отца, узнай он о ее ночных бдениях и похождениях, так ли тягостен гнет его неудовольствия. По видимому, на последние вопросы она, рассудив, дала самой себе не самые обнадеживающие ответы.       — Ах, Локи, — вздохнула она и подняла на аса ласковые, дерзящие и обезволивающие глаза. — Зачем ябедничать, когда можно договориться?       — И как ты намерена со мной договариваться? — осведомился Бог и, шутливо приняв вид дипломата, привлеченного возможностью заключения выгодной сделки, сделал шаг навстречу, вновь поправ незримо очерченные границы дозволенного, почти примкнув вплотную к девушке. В бездне его опасных глаз вспыхнул хищнический огонек, и, пожалуй, хорошо, что в этот миг Сигюн слегка склонила голову долу: заметь она это пламя, ее, такую искусную, как выяснилось, притворщицу и несравненную актрису, вывело бы из состояния душевного покоя увиденное. Но, а пока она, потрясенная, наконец, такой близостью, держала головку книзу, Бог Коварства вновь, силком уже даже не надевал на лицо, а скорее натужно вырисовывал на нем подобие маски спокойствия.       — По-дружески, — подняв прекрасные глаза на Локи, соблазняюще шепнула Сигюн, слегка подавшись дразняще навстречу, незначительно сокращая расстояния меж их лицами лишь за счет посредственного вытяжения лебединой шейки. Неуловимо покоряясь негласному гипнозу, мужчина послушно склонился к ее губам, на миг переставая внимать смыслу изуверски ироничных слов, что они лукаво молвили. — Как с братом… Мне же так тебя позиционировали: ты да Тор мне теперь как братья…       Лишь на этой фразе, сладким ядом изливающейся из девичьих уст в его помутненное сознание, ощутил, как разум его отрезвился, как рассеялось веяние притягательности, которое мягкой плотной тканью укрыло его с головой; он стремительно, но с расчетливостью, принудительно прививая малейшему своему движению безмятежность и обдуманность, отстранился от девушки, отклонился от нее, не сдвинувшись при том с места, но подарив и себе, и ванийке ничтожное символичное личное пространство, которое — оба понимали — мог разрушить любой импульсивный порыв, самое необдуманное поползновение и всякая сиюминутная прихоть. Они стояли, оба тайно задыхаясь негласным влечением и скрываемой страстью, даже не то, что около табуированной, отсекающей дозволенное и недозволенное, нынешнее и будущее, явь и желаемое черты, грани — они стояли аккурат на этой самой линии, точно канатоходцы, балансируя на этом отрезке судьбы, балансируя уже опрометчиво, аляповато, неаккуратно, так, что еще один произвольный жест, движение, даже слово могло привести к падению — к падению или друг к другу, или же друг от друга. И иного не было дано.       — Будь я тебе действительно старшим братом, — быстро и тихо проговорил Одинсон хриплым голосом, опустившимся, как будто, на добрые пол октавы, и тут же остановился, мысленно выругался, одернул себя и после простительной заминки продолжил, ровно и знакомо насмешливо, — я бы и рассказал в первую очередь твоему отцу, — закончил он. Теперь его голова была слегка опущена, однако не из робости и, конечно, не из смущения. Причина была иной, и она не была порождением намерения или какого-либо желания; эту причину, инстинктивного, природного характера, иллюзионист не ведал и не пробовал отыскать, моментами уже и не обращая внимания на то, какое положение принимает его тело. Причина была проста — он неподсознательно старался теперь презреть разницу в росте, опускал голову лишь для того, чтобы явственнее видеть всех чертиков, пляшущих в медовых глазах визави, лишь для того, чтобы делать все реальнее возможность секундами спустя соприкоснуться лбом со лбом Сигюн. — В воспитательных целях, — прибавил он.       И, стоило бы сомкнуть ныне очи, по интонации его обольстительного глубокого баритона, впитавшего в себя всю палитру оттенков насмешливости, саркастичности, пренебрежительности и превосходства, могло бы показаться, что Бог Обмана, известный своим хваленым самообладанием, своей скрытностью и обдуманностью, как и всегда, контролирует ситуацию и тем паче — самого себя. В действительности он владел сейчас лишь голосом своим, и только. По его телу разливался свинцовой обжигающей тяжестью огонь, и, исподволь прекращая попытки обуздать себя, Локи поддавался этому непередаваемому порабощающему влиянию, которое имела на него Сигюн, сама того, как мерещилось, не желая.       — Но ты ведь этого не сделаешь? — божественной музыкой раздался в голове голос. Сморгнув морок, Бог Обмана, в который раз пересилив себя, вынырнул из глубин моря обаяния, в которое завлекла его ундина, и, рывком оторвав взор от ее губ, поднял его к шкодливым глазам, что, покрытые, правда, как и у Локи, поволокой удовольствия и томления, так усердно требовали его внимания. — Ты ведь без ума от меня! — нагло и бойко поддела деверя ванийка, победоносно вздергивая кверху свои брови. Более сладкую, притягательную улыбку, какую изобразила она, смог бы изобразить, пожалуй, лишь один трикстер.       На заостренных скулах аса угрожающе шевельнулись желваки, взор его потемнел молниеносно. Грозно склонившись к поневоле напрягшейся под его придавливающим страстным взглядом девушке, он прошипел прямо ей в лицо самую откровенную ложь:       — Нет.       Она вздохнула. То был странный звучный вздох, полный ужаса и решимости, некоторого тайного трепета и в то же время стоического удальства. Этим вздохом Сигюн, казалось, и пыталась успокоить себя, отваживаясь на некий подытоживающий шаг, и воодушевить на это самое, неясное пока Локи будущее дерзновение; этим вздохом она отсрочивала следующий миг, давала себе передышку, прежде чем нанести последний сокрушительный удар.       — Из уст Бога Обмана, — проговорила она отчетливым шепотом, чеканя слова, бесстыдно подаваясь навстречу непроизвольно приоткрывшимся в нетерпении и уповании оным тонким устам, — это слово приобретает совершенно обратное исходному значение.       И в следующую секунду, приглушенно пискнув, похолодевшая от волной окатившего ее с головы до ног цепенящего и парализющего ужаса, сжалась и зажмурилась, почувствовав жестко, с грубой нежностью рывком ухватившую ее и легшую ей на шею ладонь. Тихонько зарычав от злобы, Локи стремительным беспощадным движением обвил пальцами правой руки лебединую шейку — не больно и не сильно, конечно же, — и, не встречая сопротивления, притянул девушку к себе. Вся напрягшись, она, не размыкая плотно, до морщинок сжавшихся глаз, прислонилась к нему и, в сдающемся и вместе с тем испуганном жесте вскинув стиснувшиеся в кулаки руки, подняла их, удерживая согнутыми в локтях. Безумным взором блуждал Бог по ее лицу, дергаными рывками смещая его снизу-кверху, от упрямо стиснутых подрагивающих губ к челу; его пальцы, соприкасаясь с теплой девичьей кожей, украдкой зарывались в ее все еще влажные волосы, но хват, собственнически-крепкий, не слабел, приятным властным грузом ощущаясь на шее. Сигюн по-прежнему не открывала глаза; она безропотной овечкой стояла вплотную к нему, удерживаемая подле его сильной рукой, не в силах пошевелиться, и, точно ожидая смерти, едва дышала в безызвестности. Наблюдая ее такой, переменившейся и оробевшей, устрашившейся его экспансивности почти что до обморочного состояния, Локи не мог более яриться на эту девушку за ее браваду. Злоба — тыльная его любви, как упоминалось ранее — отступила мгновенно, сменившись насмешливой ласковостью. Подушечкой большого пальца он с запоздалой деликатностью, точно извиняясь — опять же невольно — за предшествующую топорность и обурь, за порождения его пылкости, очертил линию ее челюсти; медленным скользящим движением дойдя до ямочки на подбородке, Бог мягко сместил палец, касаясь пульсирующей точки на шее. Не говоря ни слова, лишь околдовано созерцая колебания пушистых ресниц и едва заметное дрожание ноздрей, что производили короткие и судорожные вдохи и выдохи, удерживая палец на сонной артерии Богини, принц вслушивался в музыку ее души — в стук сердца, до того загнанный, исступленный и говорящий. И исподволь его лицо озаряла искрометная улыбка ликования и озарения. Ибо с этим стуком рушилась вся фальшь. Словом, движением, голосом, взором — едва ли ни всем блистательно орудовала Сигюн, скрывая подлинную себя, утаивая истинные порывы и ту любовь, которую в себе подавила и которую Локи столь усердно стремился извлечь из нее. Теперь же все стены рухнули. С сердцем ванийка неспособна была совладать, и ас уличил в его ритме то, что было спрятано от его ищущего взора и острого слуха.       — Вот ты и вернулась, наконец, — повинуясь силе его пламенного тихого баритона, веки девушки приподнялись, открывая на обозрение мутный взгляд, и в бездне аспидных зрачков, в которых чудилась доселе лишь непозволительная усмешка и игривое лукавство, маг отчетливо узрел ныне такой бушующий огонь, такую пучину страстей, такой водопад желаний, что… И в этот же миг открытия все маски спали: обличья ундины, гурии, королевы, змия, Евы рассыпались прахом, оставив за собой истую оболочку бесконечно влюбленной ванахеймской принцессы.       Впрочем, в янтаре вспыхнула еще тлеющим угольком искорка некого былого образа Сигюн, но то был блеск уже не упорства — страха и притом страха разоблачения, которое витало в фразе иллюзиониста. Неловкое и непутевое поползновение совершила ванийка, неубедительно передернувшись, точно намереваясь отодвинуться. Торжествующе усмехнувшись, Локи быстрым и ловким секундным движением сместил руку с шеи на спину девушки и настойчиво придвинул ее обратно к себе, потянувшись к ней, он долгожданно коснулся лбом ее лба, и левая его рука бережно легла на ее щеку. Пальцы прошлись по лилейной коже, успокаивающе и утешительно поглаживая. Бог действительно успокаивал и утешал, ибо знал, чего стоил Сигюн ее проигрыш, знал, как горько было ей проиграть, уже успев пригубить из чаши торжества нектар; он знал это наверняка, ведь, в своей выдающейся попытке победить его самого, ванийка опробовала на себе же его личину, впустила в себя его сущность лгуна, смутьяна и совратителя, стала ему подобной, его отражением. Ее чувства потому были столь ясны Локи сейчас — он чувствовал бы то же, окажись он поверженным. И ведь он был близок: буквально минутами ранее, когда он артачился и нагло врал в лицо, выдавая свое жалкое «нет», ас уже ощущал этот гадостный, отравляющий привкус поражения.       Со стороны Сигюн донесся отчаянный вздох; ее протестующе сжатые кулаки разжались, длинные пальцы потянулись к плечам Локи, чтобы, казалось, оттолкнуть его, и ас затаил дыхание. Он явственно ощутил, как характерно напряглось тело ванийки, готовясь к выпаду, а после… оно обмякло, расслабилось, и с новым вздохом — покорства — Богиня, напротив, теснее придвинулась к деверю, будто не в силах противиться долее тому притяжению, что влекло ее навстречу этому мужчине, и уложила подрагивающие ладони на его плечи, спазматически, ухватилась пальцами за ткань камзола. Взгляд Сигюн беспокойно, буйно забегал под ее опущенными книзу веками из стороны в сторону, как будто отыскивая где-то там, под ногами, на деревянной поверхности моста, выход из патового положения. Упрямство девушки уморило Локи: эти ее подытоживающие безуспешные старания с целью вернуть себе былое самообладание и вновь взять вверх в схватке притворщиков, решивших утаивать взаимную любовь из гордости и желания подвергнуть друг друга вселенским мытарствам, вызвали в нем столько же веселья, сколько готовности во что бы то ни стало удержать при себе статус победителя в затеянном состязании. Коснувшись пальцами подбородка девушки, он настойчиво поднял ее лицо к себе и, не дав ей ни секунды на прогнозирование, осмысление, принятие грядущего, пылко прижался губами к ее губам, долгожданно ощущая и пробуя их желанную медовую сладость, податливость и мягкость, забываясь от восторга и восхищения.

IV

      Сколь продолжительно блаженство?..              Сигюн шумно втянула носом воздух — и обмерла. Ее руки, как будто враз отяжелев, повисли на мужских плечах, так, что тонкие кисти с ослабшими пальцами безвольно свесились с них; грудью девушка навалилась на тело Локи, отдаваясь всецело на его заботливое и чуткое попечение, и тот действительно крепче стиснул в своих руках красивый стан и, лишь бегло оторвавшись от бархатных безотказных губ, вновь прильнул к ним, напористо, властно вжался в них, склоняя голову и углубляя пьянящий поцелуй. Колени ванийки дрожали, по коже взбегал рой щекотных мурашек, и она все более и более обмякала в жарких объятьях Бога Коварства, бессознательно, по наитию дублируя ласкающие движения его губ своими, задыхаясь, опаляясь, чувствуя его горячее дыхание на своих устах. Ощущение реальности окончательно покинуло ее, когда влажный язык осторожно, пробующе коснулся сперва ее нижней губы, дразняще прошелся по краям зубов и достиг, наконец, ее языка, и сознание разлетелось на тысячи мелких кусочков, перед внутренним взором замельтешили искры, глаза, даже под закрытыми веками, закатились, как если бы Сигюн в ту же секунду провалилась в волшебное забытие. Нега — огненная, томящая — пьянящим, давящим, циркулирующим по всему телу и находящим сосредоточение своих сладких потоков внизу живота теплом разливалась по всему обездвиженному телу — тюрьме восторженной души и поселившегося в ней удовольствия. Обессилевшая девушка едва ли могла отвечать на ласки трикстера, находясь во власти его собственных, отзываясь на них стуком остервенелым сердца. Губы Бога умело, изводяще нежно и пламенно перемещались влажной дорожкой присваивающих и обвораживающих поцелуев порой по ее лицу, неизменно возвращаясь к мягким губам, аккуратно прихватывая нижнюю зубами, задевая языком, что проскальзывал затем, встречаемый глухим стоном восторга, вновь в уста и ублажал приятными старательными касаниями нёбо.       Локи, пребывая в упоении не меньшем, чем Богиня, вкушал свой, наконец, добытый такими стараниями запретный плод, охмеляясь чувствами щемящей нежности и любви к этой девочке, которая еще минутами ранее практически властвовала уже над его душой, разумом и телом, а ныне сама отдавалась, своею уже душой, разумом и телом, во власть его умелых сильных рук и ненасытных губ. Но вот она шевельнулась, и вот уже он задохнулся и обмяк, ощутив, как его скромница взяла инициативу в свои руки, как она неуверенно сперва, испытующе коснулась языком его языка, обхватила пухлыми губами его тонкую аристократическую губу, кусающе прошлась по ней зубами. Ночь вспыхнула, казалось даже сквозь прикрытые в изнеможении веки, огнем страсти, холодно-серебристые, голубые, лучистые, сверкающие тона зажглись в этот миг обоюдного наслаждения багряным пламенем, и огонь сокрушительный волной обжог нутро Бога Обмана, рокочуще прокатился во всем его теле, от пальцев ног до макушки. Не бережливо — жадно уже, с возросшей силой и напором Одинсон стиснул хрупкий стан, который податливо изогнуся назад и книзу, позволяя мужчине в свою очередь завоевательски податься еще вперед, нагнуться к извернувшейся в его руках, точно тетива лука, отзывающейся на каждое касание, внимающей ему и гнущейся под ним, точно воск, девушке, яростно впечатываясь поцелуем в ее губы, отвечающие на его алчные укусы неискушенно-трепетными легкими касаниями.       Ослепленный, маг не слышал, не видел, не осязал уже ничего — весь мир, сам он и его естество сузилось до размеров этого желанного девичьего тела, в котором теплилась душа, им любимая и присвоенная отныне, и не существовало никаких других звуков, кроме вздохов ванийки, кроме изредка украдываемых и вырываемых мужчиной из ее уст стонов, не было на небе ни луны, ни воды вокруг, ни деревянной поверхности пирса под ногами — лишь мягкие, атлетические изгибы фигуры, шелковистость кожи, промокшая ткань такой неуместной тоги, с которой с минуту на минуту Локи намеревался уже расправиться, и всю веселенную опутал единственно один опьяняющий аромат — вкус жасмина, исходящий от густых волос, ласково сжимаемыми гибкими длинными пальцами трикстера, от изящных плеч, от исцелованной и истерзанной укусами шеи, от округлой небольшой груди. Смысл жизни, включавший некогда — минуты назад? часы? годы? века? сколько длится это блаженство? — планы о правлении Асгардом, завоевании уважения и любви отца, свершении великих дел, о которых возгласят потомки, лавры успеха и победы, теперь сжался до одной сакрально-сакраментальной священной цели — доставлять удовольствие этой женщине и насыщаться им, точно амброзией. Поглощенный этим драгоценным, ему сейчас, казалось бы, всецело принадлежащим существом, едва воспринимая и анализируя осязаемое, Локи отдаленно потому лишь ощутил, как болезненно и жестко впились в лацканы его камзола чужие пальцы, как надавили на левое его плечо, призывно, настойчиво, и он повиновался, он, опрометчиво, глупо и слепо повинуясь, не размыкая глаз и кольца рук своих вокруг практически горизонтально уже откинувшегося в его хвате и под его напором женского корпуса, пошатываясь, позволил развернуть себя на сто восемьдесят градусов. Его мало беспокоили в тот миг опасно легшие ему на грудь ладони, вернувшиеся дерзновенные и шкодливые коннотации девичьих ответных поцелуев, исподволь ставших наглыми, хитрыми. Грифель гениального ума притупился в этот миг, и маг плевал на в иных случаях неизменно чтимый им анализ ситуации и обстановки. Важно было, что она целует. Важно, что он целует. Важно, что это не заканчивается… и не закончится никогда…       Резкий толчок в грудь вырвал его из туманных пучин грез, из пламени страсти: осоловело распахнув веки, узрев перед собой невнятную мглу ночи, он успел лишь осознать свою временную невесомость, поневоле устрашиться чувства неконтролируемого полета спиной назад, в неизвестность. Брызги, блистающие, подобно алмазам, в лучах наблюдающей с небес своим слепящим серебристым оком луны, взметнулись вокруг аса, и теплые потоки принявших его тело волн, поднявшихся в прыжке ему навстречу, охватили, скрутили и обняли стройную фигуру царевича, утягивая на миг в свои глубины, столь контрастно хладные после затяжного пожара неги.

V

      Тихое гудение подводного царства, в котором притупился настигший еще в полете в Тундр звук заливистого смеха, став эфемерным, свежесть бархатных струй воды, объявших его, отрезвили Бога в те три секунды, что был он под водой прежде, чем всплыть. Трех секунд было достаточно для осознания. Для осознания, что Сигюн вновь выхватила венок победы из его рук, что состязание за него, мерещилось, нашедшее свой исход, возобновилось вновь, ведь после такой выходки ванийки ничего иного, кроме как реванша, жестокого, во много раз превосходящего ее, Бог Коварства не мог бы планировать.       И все же как? С этой мыслью, сделав широкий кругообразный взмах руками в воде и толкнувшись к сверкающей серебром поверхности над ним, Локи внутренне восхищенно улыбнулся. Как Сигюн сумела? Как смогла преодолеть охватившую ее неподдельно — в этом сомнений не было — раньше него страсть с тем, чтобы — опять же в его, трикстеровской манере, — глумливо, ловко и изуверски потешиться над ним? Ас знал точно, что завладел ею на продолжительный миг, но, увлеченный этим присвоением, не заметил, как сам поработился ею. Оба — он, мужчина, она, женщина — были в плену восторга, неги и наслаждения, оба были одурманены, ослеплены, и все же из них двоих ванийка первая очнулась от этого сладкого сна наяву, первая предприняла этот неожиданный ход — повернула его, влекомого к ней и не усмотревшего в ее маневре ничего предосудительного и настораживающего, спиной к воде, оттолкнула от себя… Победила. Вновь победила. Один-один… Но это ненадолго.       Локи всплыл на поверхность с такой жаждой и готовностью мщения — сладкого мщения, — с какой не приступал, как казалось, ни к одному дотоле своему коварному плану по устранению врагов, соперников, предателей… «Ей конец…» — эта мысль скорым пульсом шокированного столь негаданным падением в никуда сердца колотилась у него в ушах, когда он ухватился за перила деревянной лесенки, а нога его встала на ступень. Затем на следующую, и вот его тело уже наполовину высунулось из воды, и он увидел ее.       Богиня стояла на прежнем месте, прикрыв обеими ладошками озорливые, держащие в плену рвущийся наружу смешок губки; ее тога, которая в мгновения близости с Богом уже практически покинула положенное место на груди и под натиском мужчины едва ли не сползла с концами к ногам девушки, ныне же заняла подобающее место у нее на теле, приняв положенную и исходную ее ипостась платья, а не тряпки, из чего явствовало, что, воспользовавшись временным резервом, что был у нее, пока Локи находился под водой, эта ундина изловчилась и успела наскоро облачиться. Форы, что совершенно не по своей воли ей дал Бог, хватило, однако, сугубо на данную махинацию. Ни покинуть причал, ни спрятаться — ничего этого девушка уже не успела, и подобное стремление даже и теперь не то, что не утратило бы своей актуальности, а и вовсе было бы самым разумным из всех возможных, ибо мужчина, наполовину вылезший и украдкой замерший на половине своего пути для того только, чтобы одарить нашкодившую «родственницу» самым угрожающим и плотоядным взглядом, смотрел на нее так, что впору и впрямь было лишь бежать от него. Сигюн и вправду стало страшно — до смешного страшно. Она понимала, что расправа ее ждет, что расправа при том — сугубо приятная, поскольку в изумрудных очах любимого она видела плещущуюся, возросшую страсть; но огонь этой страсти был так ярок, так горяч, что страшил ее, в этой страсти было уже нечто животное, и эта аура некой животности передавалась и девушке — она ответно взирала на Локи, сотрясаясь от беззвучного пока, полного ужаса и единовременно полуистерического смеха, и видела в нем хищника, в себе же — дичь. Ее подрагивающие от пережитого только что удовольствия, затем — приступа веселья, преобразившегося из задора в исступленный страх, коленки так и норовили согнуться в отступающем прочь шаге назад, и Сигюн и впрямь пошатнулась, когда во тьме блеснула улыбка Бога Коварства.       — Тебе конец, — прошептал он пламенно, многообещающе, а взгляд его почернел, потускнел и отяжелел, наполненный жгучей смесью всех крайностей любви — от первобытной жажды обладания, похоти, либидо до трепетности, нежности и адорирования.       Сигюн на его угрозу, перепуганная вконец этим обещанием расправы — грядущей неизбежной вспышки ожесточенной страсти, которая могла стоить ей ее невинности, с коей, впрочем, девушка со всей убежденностью готова была расстаться, ибо и сама всем нутром желала ощутить это долгожданное воссоединение с возлюбленным, — истерически засмеялась, согнувшись пополам. На янтарных глазах ее проступили слезы, щеки испещрились морщинками безрассудного и безумного веселья.       — Братец, вы только не распускайте руки… — прошептала она из последних сил, прекрасно понимая, что эта провокация — последняя, роковая и влекущая неотвратимый финал.       С резким раздраженным взбрызгом Локи одним рывком выскочил из воды на пирс — Сигюн с фантасмагорическим образом смешавшимися нотами восторга, надежды и неподдельного страха в голосе истошно и зазывно вскрикнула и бросилась бежать на бренных своих, ватных и непослушных ногах, путаясь в скользящем и щекотящем стопы бусинками золота песке. Она знала, что не убежит, лишь подзадорит своего преследователя. И он знал. Но схватка за лидерство между этими двумя нескончаема вовек, как и их страсть.       В секунду догнав свою непутевую жертву, Локи, вырвав из глубин ее волновавшейся души иной вскрик — на сей раз сугубой радости и наслаждения — цепко обхватил руками извивающийся из принципа и надежды продлить забавы стан, и в следующий миг, под аккомпанемент визгов и смеха ванийки, под напевы лесных жителей и звон цикад, оба рухнули в песок. В полумраке, в перешептывающемся шелесте накатывающих на берег волн, еще слышны были с минуту звуки борьбы, смешки сопротивляющейся девушки и шипящие огневые угрозы мужчины, ропот, пререкания. Затем все вдруг стихло. Раздался вздох… и два профиля — аристократического лица, с тонкими и худыми чертами, и второго, еще по-детски слегка округлого, мягкого — слились, соединившись в неразличимую тень на песке. Слились уста, слились души, сердца заколыхались в унисон, а ночь благосклонно сокрыла Богов завесой непроглядной мглы.