Любовники

Третий акт, вторая сцена. Или третья? Впрочем, какая разница. Если и была на свете область, в которой Рокэ Алва не смыслил ни кошки, то это именно театральное искусство. Катарина же, напротив, из всех тех мелочей, что обрамляют выступление актера на сцене — цвета и оттенки одежд, меняющиеся в зависимости от освещения; тихий шепот листвы или звуки далекой арфы, создающие настроение; преломление света, клубящее в углах таинственные или зловещие тени, — выстраивала целые миры. Все те ухищрения, что пока только боролись за право называться высоким искусством, она давно превратила в искусство боевое. Что ж, маршал маршала поймет всегда. Алва усмехается и касается губами того чувствительного местечка, где шея переходит в линию плеча. Катарина приоткрывает рот, обнажая острые клыки, и чуть поворачивает голову, так, чтобы он мог ее видеть. Эта ее улыбка ему всегда нравилась. Хищная, опасная, голодная, но главное — честная. Дверь открыта, а значит, зритель может появиться в любой момент, но у Катарины идеальное чувство времени — куда там лучшим артиллеристам всех талигойских армий вместе взятых. Кто бы ни вошел в эту дверь — Штанцлер ли, которому на старости лет не иначе как не хватает пикантности в жизни, или Маркус Фарнеби, главный и единственный сплетник королевского двора, обладающий зачатками разума, — он появится не сейчас. Потому что Катарина улыбается и стонет, чуть слышно и волнующе требовательно, и прижимается к нему полуобнаженной грудью, и стискивает его руки в своих, властно направляя ласкающие ее кожу ладони, и не прячет темнеющий взгляд. Пора масок еще не настала. Алва даже не удивляется тому, как стремительно разгорается в крови возбуждение. Слишком давно он не видел ее такой. Да, они часто встречались наедине, но необходимость устраивать публичные сцены давно отпала: в прочности связи королевы и Первого маршала уже не сомневался даже Сильвестр. И пусть Фердинанд когда-то чуть не на коленях умолял Алву стать любовником его жены — потому что возможные альтернативы его не устраивали куда сильнее, — но испытывать терпение влюбленного мужчины лишний раз не стоит, и Катарина это отлично понимает. Откуда это так точно и четко понимает он сам, Алва старается не задумываться. Катарина вдруг чуть опускает ресницы — в потемневших до синевы глазах заточенной сталью вспыхивают серые переливы, — и словно прислушивается к чему-то, а потом торопливо, будто портовая девка, развязывает Алве штаны и резко толкает его в кресло. Ловкие пальчики пробегаются по налитой кровью плоти, но взгляд все сильнее отливает сталью, и между бровей отчетливее обозначается морщинка. Это выражение ее лица Алва знает слишком хорошо: игрок, лавирующий в подводных течениях придворных интриг, лоцман, прокладывающий курс между рифами своих желаний и приказами и планами того, кто держит ее чем-то настолько серьезным, что это стоит подобного риска. Алва, усмехнувшись, откидывается в кресле, отдавая инициативу. Во всех смыслах. Катарина, не прекращая медленно, словно поддразнивая, двигать рукой по его члену, наклоняется ближе — темная горошина соска на белоснежной груди притягивает взгляд и путает мысли, — и все-таки поясняет: — Окделл. Алва вздрагивает: смысл мизансцены сразу становится слишком очевидным. — Вы слишком хорошего мнения о моем самообладании и моей… гм, силе. Катарина сдерживает улыбку и только смотрит ему в глаза, неотрывно, серьезно, почти нежно, почти просяще, и ее пальцы, будто живущие своей жизнью отдельно от этого взгляда, игриво обводят темную от прилива крови головку. Алва запрокидывает голову. Он не собирается давать ей понять, что в этих манипуляциях, несмотря на только что сказанное, нет никакой необходимости. Серо-стальной внимательный взгляд голубых глаз слишком рассудочен для страсти, но он возбуждает сильнее любых ласк. Потому что откровенная страсть не идет ни в какое сравнение со страстной откровенностью, потому что, в отличие от инициативы в любви, отдавать инициативу в интриге слишком опасно, потому что Катарина нарушает приказ Штанцлера и рискует тем, что Алва просто встанет и уйдет. О причинах этого ее решения он тоже старается не задумываться. Потому что именно честность давно стала их последним и единственным рубежом. — Что ж, сыграем, — нараспев произносит Алва. Он не слишком-то верит в свой успех в этой партии, а если точнее — вообще об этом не думает, ведь Катарина снова улыбается, не скрывая ничего: ни облегчения, ни желания, ни страха, ни ярости, ни боли. Ни того, что, даже против воли, играть она будет в полную силу — впрочем, она просто не смогла бы иначе. И, несмотря ни на что, это ему тоже нравится. Катарина опирается руками на ручки кресла и наклоняется еще ниже. В первый момент Алве кажется, что она, выражая свою благодарность, сейчас опустится на колени, и он почти разочарован и почти счастлив этим разочарованием, но она только выдыхает — беззвучно, и очень искренне, и очень горько — «удачи», и быстро, словно боясь передумать, касается губами его губ. А потом, не позволяя углубить поцелуй, приподнимает юбку и ловко оседлывает его бедра.

Конец