Пепел

Прав был мудрец, который сказал, что не бывает некрасивых юношей и девушек. Даже самые дурные и грубые черты меркнут рядом с заливистым смехом и широкой зубастой улыбкой молодости. Но еще нежнее молодость, зажженная влюбленностью. Юноша с растрепавшимися темными локонами стоял на опушке леса, нервно перебирая край рубашки. Босые ноги щекотала трава, совсем свежая, по-детски зеленая, едва выбившаяся из плена обожженной холодом земли. Небеса дышали белоснежными облаками, настолько высокими, что их бока не царапали даже вечные сосны, растущие здесь еще до рождения бабушки Оливера. Запах летнего полудня мешался с душистым ароматом свежего хлеба, который бережно лежал на дне пастушьей сумочки. То и дело Оливер опускал ладонь и касался еще теплой корочки, в нетерпении разгрызая ранку на нижней губе. Взгляд его метался по краям опушки, натыкаясь на неясные, гуляющие тени. То и дело он весь вытягивался, чтобы тут же расслабленно выдохнуть смесь облегчения и раздражения, приняв порыв ветра за движение. Ноги загудели, и Оливер опустился прямо так, на траву, откинувшись назад и устремив глаза в небо. Там кудрявыми овечками бодали друг друга облака, то и дело налетая на разгоряченное солнце. Тихо шумел ветер, донося далекие отзвуки леса, приятно ныла спина от утренней работы. Оливер выполнял все быстро, не жалея себя, только бы прибежать на опушку с честно заработанной краюшкой хлеба. Нутро горело от предвкушении встречи, но не меньше горячила еще одна новость, которую мальчишка ревностно оберегал. Учеба всегда давалась ему немного легче, чем остальным, и всегда книги влекли Оливера куда больше, чем игры или тяжелая работа. Учитель в приходской школе давно это отмечал, но Оливер и подумать не мог, что он поручится за ученика в городской академии и уговорит тамошних преподавателей принять его. "Негоже такому способному ребенку прозябать в это языческой гадости. Тебе хватит ума понять ценность и силу христианства," — говорил он, сухими пальцами взъерошивая волосы мальчишки и в очередной раз указывая на раскрытую книгу, прося продолжить чтение. Родители новости были только рады: иметь сына в городе — значит не умереть от голода даже в суровую зиму, к тому же избавиться от лишнего рта было не лишним. В тяжелом физическом труде Оливер никогда не преуспевал. — Вонючка! Оливер задохнулся в копне густых рыжих волос, пахнущей лесом. Горячие руки тут же забрали его в объятия, и мальчишка рассмеялся, качая головой. — Как ты каждый раз умудряешься так незаметно подобраться? Молл отсела, весело улыбаясь. Передние зубы у нее чуть напоминали клыки, но в остальном она ничем не отличалась от веселой, немного диковатой красавицы. Колени у нее были покрыты кровавой коркой, по рукам и ногам синели синячки сине-зелено-розового цветов. Оливер аккуратно снял с макушки девчонки застрявшую палочку. — Ты принес? Оливер кивнул и привычно разломал хлеб на две части. Некоторое время оба молча жевали, наслаждаясь тягучим, солнечным и пахнущим летом моментом. После Молл убрала остатки хлеба куда-то в складки своей накидки. Оливер не стал спрашивать, знал — для родителей. — Молл, — тихо позвал он, коснувшись пальцами ее горячей ладошки. Та обернулась, по-волчьи склонив голову чуть набок. В малахите раскосых глаз плескалось солнце, и мальчишка завороженно выдохнул. — Молл, я уеду в город. Наверное надолго. В христианскую академию. Молл поморщилась, чуть отпрянув назад. — Х... Хритеанткую? Это те, которые говорят, что сноволков не существует и что в лесу не бывает ни духов, ни магии? — Они самые, — Оливер улыбнулся. — Не смотри так. То, что я туда еду, не значит, что я соглашаюсь с ними. Просто... Так я помогу семье. Да и себе заодно. Работать, сдирая ногти, на мельнице всю жизнь?.. Не хочу. Молл скривила носик, обнимая себя за колени. — Врать нехорошо. Ты будешь обманывать их, что принадлежишь их вере? — Скорее не буду говорить, что не согласен, — парировал Оливер, ласково касаясь пальцами ее плеча. — Молл... Я не хочу уезжать. Но моя семья едва сводит концы с концами, как и вообще вся деревня. И я просто не могу остаться. — Я могу укусить тебя, — вдруг судорожно затараторила Молл, глядя куда-то в сторону. — И тебе не придется оставаться в деревне. Мы весь лес изучим! Я покажу тебе водопады, склоны гор, научу охоти... — Молл... Мы уже это обсуждали. Я согласен, но только после того, как обеспечу свою семью. Несколько секунд оба молча сидели, разглядывая толстобокого жука, забирающегося на лист одуванчика. После Молл всхлипнула и бросилась на грудь мальчишки, заливая рубашку горючими слезами. * * * Оливер лениво отряхнул сапог от налипшей грязи. За годы в городе он привык к мостовым, тщательно убранным от снега и слякоти. Это была, возможно, одна из сотен причин, почему он так отчаянно откладывал возвращение домой. Сначала захватили экзамены, затем — дополнительные предметы, после — тайные кружки, созданные студентами-академиками. Жизнь в городе кипела, и Оливер с радостью остался бы там, если бы не тяжелая болезнь матери, грозящая унести ее жизнь. На то и воля Господа. Даже на тяжелую шишку на ее боку, от которой она тихо стонала в тяжелом бреду. Оливер не знал, почему он идет на знакомую с детства опушку. Сноволчица казалась ему сказкой, которую он от скуки превратил в реальность. Это все языческие байки, глупости, внушенные староверами — негоже академику в них верить. Может, оттого он и шел на опушку — разрушить детские сказки. Остановившись у кромки леса, он остановился, задумчиво поправив полушубок, защищающий от пронизывающего осеннего ветра. Лес золотисто покачивался, измученно постанывая и дожидаясь баюкающей колыбели зимы. Где-то глухо вскрикнула птица и тут же умолкла. — Вонючка?.. Оливер обернулся. Конечно, Молл выросла. Исчезла девичья нескладность, уступив место женственной, горячей нежности. Она не была похожа на измученных корсетами и мышьяком городских дам. Округлые бедра, по которым струилась мягкая натуральная ткань накидки, дикая рыжая копна волос, бьющая по крепкой спине, хищный взгляд малахитовых глаз. Оливер стыдливо почувствовал, как дышит внутри пожар волнения. — Оливер, Молл. Мое имя Оливер. Молл расплылась в зубастой, широкой улыбке и кинулась вперед, увлекая его в объятия. Она пахла можжевельником, мхом, небом и чем-то неуловимо свободным, как будто сам полет птицы вдохнул в нее свой запах. И сердце Оливера растаяло. Нежно он приобнял ее, поглаживая по спине. — Как я рада! Я так скучала, Оливер! Мне так много нужно тебе рассказать! Наконец ты вернулся от этих.. хритинян... Внутри у Оливера что-то сжалось. Хритинян. Залитые светом храмы, тяжелый слог молитвы, словно падающий с плахи, святой лик Богородицы, ее печальные, тяжелые, вечные глаза. Ладан, обжигающий пальцы, древние фолианты, и — порядок. Вечная гармония, вечная строгость и вечный баланс. И все это, едва умещавшееся в душе Оливера из-за своего великолепия и мощи, девчонка назвала хритинянстом. — Оливер? Молл испуганно отпрянула. Что-то стальное впервые блеснуло в глазах друга. Что-то ледяное, обжигающее, пахнущее порохом и кровью, что-то жестокое. Что-то слишком человеческое. — Христианство, Молл. И моя деревня скоро поймет его величие. По воле Творца весь мир должен узнать правильную веру. И ты тоже. — Что? Оливер, — Молл встрепенулась и нахмурилась, уткнув руки в бока. — Ты бредишь? Или шутишь? Эта вера, по твоим же словам, утверждает, что ни меня, ни силы моего леса, ни величия духов... — Велик только Творец, — сухо отрезал Оливер, вскидывая голову. — И на все воля Его. Молл свела густые брови к переносице, и подняла ладонь. Та вспыхнула золотым сиянием, похожим на растопленное солнце, и это сияние сложилось в волчью лапу поверх руки сноволчицы. Оливер отпрянул. Раньше он видел в этом магию, великое природное чудо, дарованное Молл. Но сейчас ему открылась правда: колдовство, мрачное и жестокое, — вот, чем жила девушка. Последняя жила язычества, которую нужно было уничтожить, ведьма, порочащая единственное настоящее чудо — Божественное. — А это? Как объяснишь? Оливер качнул головой. — Ты еретик, Молл. И поплатишься за это, если не одумаешься. Развернувшись, он, не обращая внимания на грязь под сапогами, направился вниз, к деревне. Спина горела от тяжелого взгляда сноволчицы. *** Каждую ночь. Каждую ночь ему снились ее бедра. Ее голос. Ее талия, ее округлая грудь, ее широкая зубастая улыбка. Жена Оливера, верующая женщина, тонкорукая и бледная, не могла заменить того дикого жара, которым дышала сноволчица. Жара, разъедающего душу Оливера, жара, который выгонял его на балкон каждую ночь и заставлял гневить Творца. Ее дикие волосы, ее глаза, ее руки — разве стояли они рядом со слабой безвольностью христианских женщин? Оливер наказывал себя за такие мысли ночами напролет, молился рыдал, моля Бога забрать эту дикую страсть. Но она не уходила. "Раз так угодно Богу," — думал Оливер, натягивая поводья и заставляя громадного серого жеребца нервно мотнуть головой. — "То я затушу этот огонь ее кровью". За эти годы смышленный мальчик смог превратиться в настоящего полководца. Он вовремя умел оказаться в нужное время в нужном месте, вовремя показывал свою верность религии и вовремя — таланты. В нем видели будущее, великое и вечное. И тем приятнее было чувствовать за плечами отряд бойцов, готовых сжечь языческие леса. План был прост. Лес, в самом-то деле, был относительно небольшой. От громадных лесных угодий его отделяла широкая река, и Молл часто рассказывала, что сноволки со стаей уходили туда на лето, когда мельчал ручей, или на зиму, когда река покрывалась ледяной коркой. Но осенью и весной чаще всего они проводили время в отрезанном кусочке леса. Его-то и планировали поджечь с одной стороны, чтобы погнать стаю к другому, где их будет ждать Оливер. До чуткого носа уже донесся гадкий, черный запах огня, пожирающего деревья. Осень выдалась сухая, тем быстрее распространится огонь. Конь нервно фыркнул и перебрал копытами по выцветшей желтой траве, но утих, почувствовав удар шпорой в бок. Слишком часто эта шпора раздирала бок до крови. Жеребец знал порядок. Сердце Оливера заходилось в нервном перестуке, а внутри все горячо сжималось. Сейчас он увидит ее. И действительно. Молл вместе со стаей и с родителями выскочила на опушку, резко затормозив перед Оливером. Ее родители, такие же рыжие и диковатые ощерились, но Молл радостно покачала головой, останавливая их. — Оливер!.. Я так рада! Нам нужно спрятаться! Нас пытаются... Бах. Бах. И оба старших сноволка замертво падают на землю, обагряя желтую сухость травы. Молл смотрит на них испуганно, ее глаза наполняются колючими слезами. Она удивленно переводит взгляд на бывшего друга, в руке которого еще дымится пистолет. И в ужасе отстраняется. В глаза мужчины не было ни задора, ни радости, ни веселья. Только сталь, кровь и огонь, страшный, всепожирающий огонь. Он легко соскочил с коня и схватил ее за руку. Стая тут же ощерилась, но Молл жестом приказала им убегать в лес. Те не посмели ослушаться. Слезы бежали по щекам девушки. Его холодные руки, грязное, тяжелое дыхание, мерзкие влажные толчки, от которых боль резала до самых ребер, его похотливые хрипы. И в каждое мгновение Молл смотрела на своих родителей, чьи глаза тронулись ледяной молочной пленкой смерти. Что-то мокрое коснулось стопы сноволчицы, и она с ужасом поняла, что это лужа крови то ли от простреленных голов матери и отца, то ли с ее собственных бедер. А может и от того, и от того. Разум покинул сноволчицу, и она обмякла в чужих руках. Боль была слишком невыносимой даже для сильной дикарки, душа которой не знала слабости. Оливер убрал руки, позволяя девушке безжизненно шлепнуться о землю. После мужчина застегнул ремень и забрался в седло, довольно сплевывая. Она была обычной женщиной с обычным нутром. — Боже, ты так хотел показать мне, что язычество, к которому меня так тянуло раньше, отвратительно и пусто? — Оливер коснулся пальцами прохладного креста на груди, презрительно кривясь. — У Тебя получилось, Господи. Ничего, кроме куска мяса, без веры, понимания морали и чести. Я искореню эту мерзость. Твоя воля, Боже, цветет в городах, и ими да заполнится мир. Покой поселился в душе Оливера. Он знал, чему посвятить жизнь. И знал, что руки Господа примут его после смерти за все труды, старания и пережитую боль. Конь захрипел от боли, когда мужчина вдавил шпоры в его бока и отправил животное в карьер, спеша сообщить отряду об удачном завершении их задания. Где-то вдалеке печально завыл волк.