На всех частотах тишина

Дэвид держит палец на курке. Нет ни взрывов установленных на подходах мин, ни яростных и мучительных криков сошедших с ума аугов — лишь грохот неаккуратно отодвинутых ящиков высотой под два метра и тихий, едва различимый писк взломанного электронного замка. Кто-то услышал их отчаянный призыв о помощи, отправленный недавно в эфир, и Дэвид не уверен, что этот кто-то пришел с действительно хорошими намерениями. Но когда на пороге появляется Адам... внутри как будто лопается туго натянутая струна. Дэвид опускает плечи и прячет под одежду пистолет, понимая, что тот больше не нужен. Или, вернее, против Адама тот не поможет, если что-то все-таки произойдет. Дэвид почти расслаблен (и одновременно до безумия напряжен). Речь о защите аугментированных — тех безумцев, что сейчас бесконтрольно разрывают мир на части из-за одной ужасной шутки, желания единственного человека снова всё изменить, — выходит гладко, будто Дэвид репетировал ее десятки раз. Сейчас многое висит на волоске, нет, буквально лежит на кибернетических плечах человека, что стоит напротив Дэвида. Дэвид просит прощения (за этот глупый сюжетный поворот с Дэрроу и Панхеей, за пятнадцать этажей, наполненных трупами, и еще полмира — сгорающего в импровизированном Аду). Просит, не размыкая губ и не в силах взглядом встретить взгляд. Просит прощения, не зная, должен ли просить и будет ли вообще прощен. Дэвид кладет на плечо Адама руку и прощается с ним, будто в последний раз. Видит его дрожь, отчаяние и решимость. Видит палец, застывший на курке. — Стреляй, сынок, — шепотом произносит Дэвид, почти позабыв о гражданских рядом с ними, что разбитыми куклами застыли среди гула работающих на износ машин. — Стреляй, если не видишь другого исхода. И никто не узнает, не выяснит, чей пистолет, так любовно приставленный к затылку, вышиб ему мозги.