Здравствуй, дорогой братец!

Здравствуй, дорогой братец! Или ты уже отрёкся от меня? Знай, я не смею винить тебя в этом, но всё же… Что произошло? Почему ты ушёл к Охотникам, бросив нашу семью? Это из-за смерти Эллы? Я знаю, что обычно мальчики больше любят своих младших сестёр, изредка – старших. Но нас ты любил одинаково, в этом меня никто не переубедит. Помнишь ли ты наши игры у Тал-ли-линн? Только ты, я и Элла. То, как она следила за тем, чтобы мы не заплывали слишком далеко, туда, где нас в любой момент могли схватить и утащить русалки, ведь Закон подписали меньше десяти лет назад и большинство как Охотников, так и представителей Нижнего мира с лёгкостью его нарушали, к тому же Анклав не стал бы помогать детям отступников. Я знаю, ты точно помнишь тот день, когда выбросил из окна чердака все мои фарфоровые куклы на промёрзлую землю. Зачем ты это сделал, я уже не вспомню, но вот воспоминания об Элле, бережно сжимавшей меня в объятиях, и то, как она не давала мне собирать осколки, чтобы я не поранилась, навсегда останутся со мной. Я ведь тогда действительно разозлилась на тебя, но быстро простила, ведь… ведь это ты, Уилл, как же я могу злиться на тебя, если люблю так сильно? О, знал бы ты, как безутешна была мать после твоего ухода. Она часами могла сидеть на месте, глядя остекленевшими глазами в одну точку, в то время как слёзы медленно стекали по её лицу. А каково пришлось мне? Сначала я потеряла Эллу, потом ушёл ты, а теперь была вынуждена сидеть и смотреть на то, как плачет моя мама, зная, что мне неподвластно стереть эти солёные кристаллики с её щёк навсегда. На это был способен лишь ты, но тебя не было. Но иногда, постепенно всё чаще и чаще, она протягивала ко мне свои руки в немой просьбе. И тогда я садилась подле неё, положив голову ей на колени, позволяя гладить меня по волосам и шептать на валлийском: «Мой мальчик, мой бедный маленький мальчик. Это страшные люди, Сесиль. Они не знают добра и любви, и они вынут сердце из моего сына». Я готова была поспорить с ней, но потом задумалась: ведь мать и отец были отвергнуты Анклавом лишь из-за их любви друг к другу и желания быть вместе. А действительно ли у этих людей есть сердце? Умеют ли они любить? Даже смотря на нашего отца, так сильно любящего мать, я с лёгкостью готова поверить в то, что он не был рождён истинным Охотником, хоть и считал себя таковым. Уилл, Уилл, Уилл… Как же я хочу увидеть тебя сейчас. Прошло уже целых пять лет с того момента, как ты ушёл от нас. Десятое ноября 1872 года. Ненавижу этот день. Ненавижу каждое десятое ноября теперь. В этот день мы грустим всей семьёй. В 1874, несмотря на то, что мне только-только исполнилось одиннадцать лет, отец угостил меня целой кружкой эля. А мама даже не смогла отчитать его за это, не то, что ухаживать за мной следующие несколько дней. И мы даже не пытались как-то отвлечься в этот день, постараться забыть тебя… Потому что это невозможно. Потому что если ты однажды уже появлялся в чьей-то жизни, Уильям, тебя не забудут уже никогда. Интересно, есть ли там, среди Охотников, кто-то, что понимает тебя? Кто замечает твоё подавленное состояние в этот день; ведь ты действительно любил нас, брат, любил же? Молю, скажи «да», иначе моё сердце точно не выдержит. Но ведь ты не мог целовать мои разбитые коленки, чтобы унять боль, вплетать яркие ленты в мои волосы, когда их уносил ветерок, и плотнее закутывать меня в плащ, стоило появиться малейшему ветерку, если не любил. Господи, кто бы знал, как сильно мне тебя не хватает! Ты ведь словно солнышко, озаряющее всё вокруг себя. Без тебя тучи кажутся мне обычным скоплением паров и прочих составляющих в небе, а не таинственными фигурами, переносящими ценный груз. Без тебя эта высокая трава, доходившая неизменно до моей груди, казалась простыми зарослями никому не нужных сорняков – не было больше мальчика, заставляющего поверить, будто где-то в этом зелёном море спрятан наиценнейший клад, нужно лишь поискать. Прости, если я несу несвязный бред. Я просто очень скучаю по тебе. По твоим угольно-чёрным кудрям, вечно торчащим в разные стороны, за которые я всегда дёргала, чтобы привлечь твоё внимание. По твоим тёмно-синим, словно сделанным из венецианского стекла глазам. Ты один мог посмотреть на меня так, что я сразу начинала чувствовать себя неуютно, хоть, как ты, возможно, всё ещё помнишь, я всегда была бойкой и за словом в карман не лезла. Скучаю по твоим рукам, большим и надёжным, и тому, как ты обнимал меня в день рождения или же лично обрабатывал мои ранки, не давая это сделать ни родителям, ни прислуге, ни даже Элле. Прости за то, что ты никогда не получишь это письмо. Я сожгу его тут же, как только допишу подобно всем остальным письмам вроде этого, чтобы, не дай Бог, его не нашли родители. Спустя столько лет они всё равно всё ещё чутко реагируют на любое напоминание о своём единственном и утраченном навсегда сыне. Знаешь, я не могу не упомянуть, что отец нашёл обломки какой-то шкатулки дня через два после твоего ухода. Он сразу так оживился, стал кричать что-то о демонах, носится по дому и кричать матери, что тебя можно вернуть. Мы все в это верили. А потом родители просто вернулись из Лондона ни с чем и жизнь словно остановилась в нашем доме. Не важно, что происходило снаружи, будь то проливные дожди, густые тучи насыщенного серого цвета, на которые ты так любил смотреть, или даже такое редкое в наших краях солнце вдруг заливало всё вокруг своим ярким светом. В нашем доме всё стало таким неважным, когда ты ушёл. И прости за то, что скоро я ворвусь в твою жизнь. За то, что как только сожгу это письмо, сразу возьму подготовленную заранее сумку и отправлюсь в Лондон. Я больше не могу так, пойми. Мне всего четырнадцать, а моя жизнь как будто уже подходит к концу. Я постараюсь вернуть тебя домой, хоть и не знаю даже, каким я тебя встречу там, в Академии. Я просто обязана хотя бы попытаться это сделать. Ради тебя, ради себя, ради семьи. Ради всех нас. С любовью, Сиси.