Яблоки

В деревянном вагоне было холодно до одури. Март хоть и пришёл уже полторы недели как, но оттепелью в воздухе и не пахло. Пахло всё больше морозцем, хрустким снежком, мёрзлой землёй и навозом — но то на монастырском дворе, у Данилы пахло растёртыми красками и ладаном, чуть сладковато, тоненько, нежно. В холодном вагоне же пахло махоркой и ружейной смазкой. Поезд был составлен впопыхах из товарных вагонов, цистерн и тёмно-зелёных «теплушек», совершенно не оправдывавших своё название, оттого и шёл неровно, но быстро. Ритмично стучали колёса и рассерженно лязгали сцепления. Зубы тоже стучали и всё никак не попадали в такт, да и стук их тонул в металлическом бряцании и натужном стоне паровоза. — А ты знаешь, монах, отчего вагоны так подскакивают? — красноармеец в будёновке подышал на свои ладони, зябко дёрнул плечом и притопнул ногами в высоких, до середины голени, обмотках, словно собирался пуститься в пляс. Кешка бы и сам сейчас заплясал, чтобы скорее согреться, если б не одеревеневшие от холода мускулы. — Не знаю. — Ничему вас в этих монастырях не учат! — красноармеец возмутился так, словно это лично его, а не Кешку чему-то там не обучили, без чего жить нельзя. То, конечно, была неправда — учили и многому: и как из мездры клей варить, и как доски тонюсенькими слоями грунтовать и бережно растирать каждый ладонью — чтобы ни единой трещины. Даниле-то хорошо было грунт выравнивать, удобно — у него на руках кожа была огрубелая, шершавая… — Это всё от того, что рельса уложена хитро — с зазором, потому что металл летом расширяется, а зимой сужается. Если положишь рельсу иначе — сломается всё полотно, — красноармеец пошарил за пазухой, вытащил потрёпанный кисет. — Вот вагон к такому зазору подъезжает и об зазор стукается сперва первыми колёсами, потом вторыми, — он замолчал, закурил, и воздух наполнился горьковатым сизым дымком, от которого заслезились глаза. Потом встрепенулся, будто вспомнив что-то, снова зашарил по карманам. — Эй, монах, ты голодный, небось? На-ка, держи, у меня тут пара яблок есть. Держи, держи, ехать ещё долгонько. Красноармеец протянул на широкой, тёмной, словно в неё въелись порох и ржа, ладони два маленьких и очень бледных яблока. — Они, правда, замёрзли, — он виновато улыбнулся, и Кешка на одно мгновение разглядел за густыми бородой и усами совсем молодое ещё, добродушное лицо. — Март нынче не ласковый. Яблоки были похожи на ледяные отколыши – прозрачные, изморозные, блестящие. Кешка глубоко потянул носом и огорчённо выдохнул: не было знакомого, чуть травяного запаха, который вдохнёшь — и во рту сразу закислит до оскомины. От яблок пахло махоркой и порохом. Всё сейчас ими пахло. Одинаково — горько и едко.

***

— Держи! — Макар, запыхавшийся от бега, опустил подол нарядной синей рубахи, и в траву высыпалось с десяток яблок. — Откуда это? — хитро прищурился Кешка, и Макар звонко, совсем по-детски расхохотался. — Не боись, не краденые. С яблони в заброшенном саду нарвал, пришлось, конечно, потрудиться: вот и думаю, а не податься ли мне теперь в акробаты. В заброшенный сад Кешка наведывался уже несколько дней, склонённые до земли ветки обобрал подчистую, а наверх лезть побоялся, хотя на макушке дерева плоды были крупнее, и сквозь густую листву можно было разглядеть жёлто-красные медовые бока. Маркиз сшиб одно, метким выстрелом перебив ветку, и Кешка долго ползал в густой, давно не кошеной траве, в которой гудели шмели и стоял тяжёлый дух подгнивающих паданок. Вылез весь в репьях и мелких пупырках на руках от крапивы. Яблоко он, конечно, нашёл, но патроны решено было больше не тратить. — Там ещё малины немного осталось. Надо бы собрать, пока совсем не сгорела, только ободраться придётся, — Макар, присев на корточки, задумчиво смотрел куда-то в сторону речки и говорил медленно, чуть рассеянно, словно мыслями витал далеко-далеко. Кешка, разморенно потянувшись, подкатил к себе одно яблоко, поднёс к лицу, принюхался. Тонкая светлая кожица была тёплой, напитанной жаром солнца, и на мгновение показалось, что тепло это ожило и перекатывается внутри янтарём и золотом. Пахло остро и сладко. — Надо Маркизу оставить. Вон то, покрупнее. Макар вдруг смутился. — Я ему отложил одно, — помедлив, он сунул руку в карман штанов. — Вот. Кешка присвистнул. — Я на него два дня облизывался… Это ж ты за ним до самого верху, что ли, лез? Яблоко было гладкое, как атлас, с кулак размером, а цветом — одна его половина походила на золотые плоды, которые они использовали во время выступления, а другая горела красным, как кумачный платок. На коротком черенке едва держались два помятых листочка. — Ты ешь, если хочешь… — забормотал Макар растерянно, но Кешка со смехом отмахнулся от него: — Ну нет, дядь Макар, раз решил его Маркизу отнести, то неси. Он на речке — с самого ранья раков ловит. Говорит, они сейчас линючие, по норам прячутся — ловить хорошо. Только вихры вычеши сначала, а то все в трухе. Маркиз увидит — опять сцепитесь, как старый дед с бабкой. Макар добродушно улыбнулся: — Не сцепимся. День сегодня хороший, потому и не сцепимся. Не хочу браниться, хочу яблоки есть. Может, нашему Маркизу налим попадётся — ушицы похлебаем. Он поднялся, оттряхнул штаны, неуверенно и как-то осторожно глянул в сторону речки. Кешка усмехнулся, ткнулся носом в своё яблоко и закрыл глаза. Пахло теперь душисто и пряно, как будто враз смешалось в один множество запахов: луговых трав, смолы, мёда, нагретой пыльной дороги и дымка от самовара. Пахло густо, свежо, дурманяще, и от того, наверное, голову кружило, как от навалившегося внезапно большого счастья.