Любить — значит быть уязвимым

Гвендолин весь вечер бросает на меня какие-то жалостливые взгляды и иногда отстраняется от Гида, который притягивает ее к себе нежно, даже бережно. И я понимаю, что она знает. Еще бы. Они ведь с Лесли - лучшие подруги, у которых нет друг от друга секретов. И меня так и подмывает спросить: Почему? И за этим «почему» еще тысячи вопросов, на которые я хочу получить ответы. Но Гвен отводит глаза каждый раз, когда я смотрю слишком внимательно. И, наверное, вид у меня как у подбитой собаки, которая скулит и воет, прося, чтобы ее уже добили, и именно поэтому Гвендолин не выдерживает моего взгляда. А я сижу и глушу виски со льдом, потому что на трезвую голову наблюдать идиллию брата и его уже жены невозможно. Невыносимо. Убийственно. Заходить в их квартиру и видеть, как по телевизору идет «Вестсайдская история» и понимать, что они смотрели мюзикл вечером на Рождество. «Гид, ты серьезно? — хочется спросить мне, — ты же ненавидишь мюзиклы». Но я молчу, потому что вижу, что он — серьезно. И даже осознаю, что Гвен — тоже, когда она убирает книгу Диккенса со стола, чтобы поставить туда индейку, пудинг и еще что-то. Они, черт возьми, идут навстречу друг другу, хотя, кажется, ближе уже быть невозможно. Они возрастают в своей любви, хотя куда уже выше? Они пытаются понять и узнать друг друга лучше, хотя куда уже?.. А я не могу, НЕ МОГУ, черт возьми, Лесли, понять тебя. Какой, твою мать, перерыв в отношениях? Что ты хочешь этим до меня донести? — Не нравится этот вариант? — как-то холодно спрашиваешь ты по телефону меня вчера вечером, когда я уже жду тебя целый час, а ты так и не приходишь. — Если так будет проще, мы можем расстаться совсем, — говоришь ты, а у меня внутри все ухает вниз. И ты отключаешься. — Ты в порядке, Рафаэль? — спрашивает Гид, похлопывая по плечу, а Гвен с вилкой в руке замирает на мгновенье. Нет, черт возьми, я не в порядке. Меня даже не удостоили нормальным разговором. — Да, брат, я в норме, — отвечаю, наливая себе янтарной жидкости в стакан на два пальца. Потому что Рафаэль Бертелин — это паяц. Арлекин, клоун, шут. Кто угодно, но только не вот эта размазня, что сидит сейчас во мне и ломается-взрывается-растекается по стенкам от холодного, такого спокойного и выдержанного голоса Лесли во вчерашних воспоминаниях. Когда мы поссорились в первый раз, Гвен, шутя, обронила: «Лесли — та еще морозилка». И тогда, Лес, ты быстро оттаяла. Каждый раз я находил к тебе ключ. Потому что все это было несерьезно, нелепо, по глупости. Ты не умеешь ждать, а я не умею приходить вовремя. И так было с самого начала, когда я опоздал на три минуты, а ловить тебя пришлось уже в воротах школы, а не в библиотеке, где мы собирались встретиться, чтобы определить координаты. Ты ревнуешь, а я просто не могу не улыбаться другим людям, и девушкам в том числе. Потому что так проще. Проще жить, веселя и балагуря. Потому что маска прикипела ко мне в восемь лет, когда мама в соседней комнате по ночам давила свои слезы и крики в подушку после смерти отца. Когда я вдруг резко остался один среди горя, что пришло в нашу семью. Когда мой собственный старший брат стал презирать нашу маму из-за того, что она искала выход из депрессии. Я уверен, он не слышал тогда этих криков, потому что уже занимался своим поло, пропадал с лошадями, выматывал себя уроками, домашними заданиями и долгими занятиями на фортепиано и скрипке. А я слышал… И вынес на всю жизнь, что любить — значит быть уязвимым. Что нельзя вот так сильно привязываться к человеку. А потом был повторный урок в семнадцать. Когда я видел, что Гидеон почти сходит с ума. Не спит ночи, смотрит затравлено, снимает, наконец, свою, тоже уже прикипевшую, маску. Как он буквально сдохнуть хочет ради Гвендолин. Как болезненно стонет однажды под утро, уснув на диване в гостиной, когда я уже ухожу в школу: «Я люблю тебя». А потом в течение недели каждую ночь ворочается и что-то говорит во сне. Я открываю дверь к нему в спальню и вижу муку на бледном лице. И тогда я понимаю, что любить — это больно. Но с тобой, Лесли, все выводы улетучиваются из головы. Ведь это так правильно: гладить твои волосы цвета спелой пшеницы, выцеловывать твои веснушки, щедро рассыпанные на красивом лице, утопать в серых глазах, неожиданно теплых. Поступать вместе на факультет журналистики, слушать абсолютно все, что ты говоришь. Ты ведь знаешь, что я люблю тепло и солнце. И ты становишься для меня этим самым солнцем в сером и неуютном Лондоне. Но что происходит сейчас? Лесли, ты — не морозилка, ты — Снежная королева, а глаза твои — тонкий лед над бурлящей рекой, куда я ступил и провалился. А где сейчас ты? С КЕМ?! Мы ведь должны были улететь в Париж. Да, черт возьми, в Диснейленд, потому что Рафаэль Бертелин лучше всего в мире умеет развлекать, а не быть серьезным и правильным. Я же хотел вчера сделать сюрприз, подарить билеты на Рождество, а ты просто не пришла, и даже не позвонила сама. Гидеон — вот кто серьезный и правильный. Кто делает предложение в двадцать один, а через полгода женится с самой идиотской и счастливой улыбкой на лице. Кто обнимает свою вечно молодую жену, и весь сегодняшний вечер, словно невзначай, пальцами касается почти незаметно рук Гвен. Это он сидит такой раскрытый и будто обнаженный перед ней, выворачивая душу наизнанку, глазами крича признания в любви, а она отвечает тем же. И мне, твою мать, даже завидно. Потому что они знают, что созданы друг для друга с этим геном и бессмертием. А ты, Лесли? Ты не думаешь про меня так, как про свою половину? Но ведь я не могу выворачиваться наизнанку, оголяться. Не умею. Боюсь… — Где она? — вырывается прежде, чем успеваю подумать, опьяненный не столько виски, сколько разрывом. — Не надо, Рафаэль, — говорит Гвен и в этом читается «Оставь ее». Но я смотрю, наверное, умоляюще, и Гид, единственный умный братец из нас двоих, все понимает. И сочувствием во взгляде почти убивает. — Скажи ему, ты ведь знаешь, — просит он ласково, отчего Гвендолин не может отказать. И я каким-то чудом успеваю на поезд до Лидса, недалеко от которого ты проводишь Рождество. Гвен пишет адрес на листке, потому что я просто не в состоянии запомнить, напившись. Но пока еду, алкоголь выветривается, пусть и не до конца, что даже к лучшему, а я думаю, что сказать тебе, как доказать, что люблю тебя. Ведь, черт возьми, я даже не де Виллер, по крайней мере, по документам. Это у них там все с пафосом, а не у меня. Это Пол скрывается в прошлом со своей возлюбленной. Это Гидеон спасает Гвендолин от смерти и спасается сам. Это Фальк спустя тридцать лет находит в себе силы позвать замуж женщину, что полюбил, будучи еще подростком. Как Северус, мать твою, Снейп на минималках. А что я? Я просто ненавижу холод. И снег. И лед. Лёд в твоих серых глазах, Лесли, когда ты уходила в последний раз, а я надеялся, что это так — мелкая ссора.

***

Я стучусь, как помешанный, в дверь, пока она не выходит ко мне в смешном свитере с оленем. А мне не смешно. Я стучал, потому что верил, если перестану, то просто свернусь здесь калачиком и буду ждать, пока Лесли не выйдет. Ну и хрен с ним, что холодно, а я в легкой куртке, которая помогает мне отрицать, что холод в этом мире существует.  — Привет, — говорит возмущенно, приподнимая бровь, складывая руки на груди, одним видом посылая ко всем чертям. Но я не уйду, Лесли. — Надо поговорить, — выходит хрипло и сдавленно. — Что ты хочешь услышать? Что я устала? Что мне нужна уверенность в завтрашнем дне, а не мысли, что когда-нибудь у тебя появится новая mignone? Что я хочу съехаться, а не ждать тебя у себя набегами или самой напрашиваться в твою квартиру? Что. Ты. От меня. Хочешь. Услышать? — почти кричит, а на глазах наворачиваются слезы. Что ты не гордая неприступная девушка, которая манипулирует мной все годы, что мы вместе, а я таскаюсь, как послушная собачонка. Неужели не видно, когда я всегда прихожу мириться первым?! Что ты, черт возьми, любишь меня также, как я тебя, и не дашь сломаться, не оставишь, заставляя сходить с ума, как это было с мамой и Гидом. Ведь… — Я люблю тебя, — выдыхаю, переборов себя. — Лесли, просто дай мне знать, сколько еще раз ты будешь пытаться сделать из меня рыцаря, штурмующего замок, в котором принцесса и есть дракон. — Ах, ты… — в сердцах произносит она и замахивается рукой, которую я перехватываю, а затем резко тяну на себя и прижимаю к груди, утыкаясь носом в копну пшеничных волос. — Я — не рыцарь, Лесли, я — шут при дворе королевы. И я люблю тебя, — говорю на полном серьезе, но виски решает за меня изменить интонации. Она тихонько подрагивает, и мне кажется, что она плачет, но когда приподнимаю ее подбородок, вижу, что смеется. — Лесли… — бормочу я и смотрю взглядом, полным всего и сразу. Не отпущу никуда. Мне никто не нужен, кроме тебя. И, черт подери, там, наверное, даже читается «выходи за меня». Но я молчу, потому что говорить такое пьяным языком неприлично даже для Рафаэля Бертелина. А нужно сделать правильно: с кольцом, коленом, в красивом месте. А Лес запросто целует меня в ответ. Вместо ненужных слов. — Не пригласишь в дом? Я, кажется, замерз, — говорю, подразумевая двойной смысл. И она кивает, всё понимая, переплетая наши пальцы, и снова запускает меня в свою жизнь. — Останешься? Родителей пока нет, но они не будут против, одна спальня свободна, — быстро-быстро говорит Лесли, а я цепляюсь мысленно за первое слово. — Если ты позволишь, хочу остаться с тобой насовсем. Давай больше ничего не будем друг другу доказывать, — улыбаюсь, заправляя непослушную светлую прядь, кладя руку на веснушчатую щеку. А Лесли прижимается к моей руке и тоже на улыбке выдыхает: — Давай.