Три дня

20 сентября 1839 года Утро бесцеремонно ткнуло его ярким солнечным лучом в закрытые глаза и осторожно произнесло степенным голосом: — Милорд. Мельбурн повел носом, уловив знакомый бодрящий запах — слуги прекрасно знали самые эффективные способы разбудить хозяина с наименьшими для себя последствиями — и неохотно разлепил веки. Хеджес смиренно склонил голову, протягивая поднос с дымящейся чашкой кофе. — Хеджес, старина, — пробормотал Мельбурн, — как ты тут очутился? Дворецкий Брокет-холла укоризненно вздохнул, бросив красноречивый взгляд на полупустой графин на прикроватном столике. — Милорд, вы ведь велели поднять вас не позднее девяти, чтобы успеть подготовиться к приезду ее величества. Вчерашний сон — делирий — обрушился на него внезапно. Дрогнули под лавиной воспоминаний пальцы, разжались, покатилась по ковру фарфоровая чашка. Он полусидел на пуховой перине, уставившись невидящим взглядом на расползающееся по серебристому шёлку покрывала бурое пятно, не чувствуя боли от ожога и не слыша обеспокоенного голоса Хеджеса. Он едва не оступился, подав руку сходившей с подножки экипажа королеве, пораженный безудержным сиянием ее глаз, и был сам не свой, пока за обедом герцогиня Кентская не заметила колко: «Кажется, не в добрый час наш визит, Дрина, — сдается мне, лорду Мельбурну не здоровится». Ее величество поморщилась, как всегда, когда слышала ненавистное детское прозвище, и взглянула на него взволнованно. Он поспешно улыбнулся и заверил гостей, что совершенно здоров и ничто не помешает ему быть радушным хозяином. Он едва не проговорился, забывшись, когда увлеченно рассказывал ей во время прогулки по саду перед ужином о путешествиях и открытиях капитана Кука, рассказами о которых зачитывался мальчишкой, — упомянул антарктическую экспедицию капитана Росса как уже отплывшую, спохватился, извернулся. Можно было и не тревожиться: королева, не особенно интересовавшаяся географическими открытиями, ничего подозрительного не заметила. Лишь обронила в своей обычной непосредственной манере: «Жаль, конечно, что не мы первыми ступили на антарктическую землю… А впрочем, что пользы нам было бы от такой колонии?» Он уже собирался восхититься полушутя практичной натурой ее величества, когда она вздохнула: «Но почему корабли капитана Росса носят такие страшные названия*, лорд М? Не лучше ли было бы отвезти в страну вечной зимы чуточку тепла?», и задремавшая было после сытного обеда любовь встрепенулась и захлестнула его сердце, увлажнила глаза. Так естественно сочетались в ней невежество, прагматизм, безжалостность и невероятная интуиция, открытость, сердечность… Он раз и навсегда был обезоружен ее достоинствами, и недостатки, прекрасно им осознаваемые, не способны были нарушить этого очарования. Как и в тот, первый раз, он провел бессонную ночь в библиотеке, хотя на сей раз мысли о ее величестве занимали его гораздо меньше, чем мысли о загадочном джентльмене. 21 сентября 1839 года Будь он человеком более благородным, более бескорыстным, он просто позволил бы этим благословенным сентябрьским дням воспроизвестись в точности — разве не говорил он себе, что бо́льшего ему не надо? Однако, иное — не значит бо́льшее. Он не станет играть с ней, не станет лукавить — да и слишком бесхитростна его маленькая королева с огромной душой нараспашку, но ему столько еще хотелось ей рассказать, столько разделить с ней. Пусть не ложе и не всю оставшуюся жизнь, пусть лишь немногие радости и немногие печали… И если блеск в ее глазах, обращенных к нему, станет от того чуть ярче, он сокрушаться не станет. 22 сентября 1839 года — Благополучная, приятная темница, В которую меня не злость моих врагов, Но обладающа душой моей царица Повергла, чтоб явить свою ко мне любовь. Другие узники, ключей услыша звуки, Бледнеют и дрожат; а я как крин цвету, Затем что не судьи, не казни злой, не муки, Но друга милого, но жизни сладкой жду**, — процитировал он, не глядя на свою собеседницу, дабы не зарделось еще сильнее тронутое румянцем личико. Они отдыхали в малой гостиной после долгой конной прогулки. Герцогине, встретившей их у крыльца, едва хватило выдержки, чтобы не разразиться оглушительным потоком немецкой речи, а лишь зашипеть на дочь вполголоса, несомненно пеняя ей на вопиющую безнравственность. Но разве же виноваты они с лордом М, что ее фрейлины гораздо менее опытные наездницы и так сильно от них отстали? Королева невинно — ибо и была она, увы, невинна — захлопала ресницами в ответ на увещевания матери и решительно высвободилась из ее железной хватки, дабы подняться в свои покои и освежиться. — Неужто это вы написали, лорд М? —немного овладев собой наконец, вздохнула она, не сводя с него сияющих глаз. — Вы льстите мне, мэм, — усмехнулся он. — Это несравненный Ариосто, автор наверняка известного вам «Неистового Роланда». — Наверняка, — неопределенно протянула она, вновь вызывая его улыбку. Никто другой не заставлял его улыбаться так легко и по столь разнообразным поводам. — Но что же вы остановились, лорд М? Прошу вас, не останавливайтесь, еще, еще! Мельбурн, перед воображением которого при этих словах нарисовалась совершенно иная сцена, сглотнул и, усилием воли потупив взор, украдкой облизнул внезапно пересохшие губы. «Медор с прелестной Анджеликой/ Любили здесь у свежих вод/ В день жаркой, в тихой час досуга/ Дышать в объятиях друг друга»***, — невпопад подсказала память. Он тряхнул головой, пытаясь успокоить поднявшийся в ней пчелиный гул. — Ариосто частенько упрекали, — сказал он чуть хриплым голосом, — за его излюбленные лирические отступления и в целом довольно вольное обращение с сюжетными линиями. «Что же это, как же это, дон Лудовико, вы, стало быть, оставили Анджелику в смертельной опасности в конце песни восьмой, а уж песнь десятая, а мы до сих пор не знаем ее судьбы!» Она рассмеялась его попытке изобразить итальянские интонации. — Так вот, мэм, на эти упреки поэт отвечал, что делает он это, дабы искоренить в человеке упорную и глупую страсть к продолжениям и завершениям. Я-то, разумеется, как полагается старому цинику, считаю, что Ариостов «кантус интерруптус» служил исключительно удержанию читательского интереса, но некоторое здравое зерно в этих словах имеется. Насладимся же прекрасными строками — неважно, что последует за ними, неважно, чем всё… — он поднял взгляд на притихшую королеву, — закончится. И здесь их имена кругом Древа и камни сохраняли; Их мелом, углем иль ножом Везде счастливцы написали. Он улыбнулся почти без усилий. Негоже тратить оставшиеся часы на печаль о том, чего не изменить. В исторических хрониках рядом с ее именем будет стоять чужое имя, и чужие потомки будут ветвиться на ее генеалогическом древе, но здесь, в укромном кармашке времени, она принадлежит ему одному, и память об этом навечно высечена в его сердце. Жаль, что дело к ужину, иначе он рассказал бы, как ребенком выпросил томик Ариосто у необычайно образованного лакея в родительском доме, рассказал бы о жизни и трудах самого́ великого итальянца, о том, почему трехсотлетние стансы, напрочь лишенные морализирования, ироничные, пронизанные любовью, так близки его духу. А впрочем, оно и к лучшему. Ведь он мог бы не удержаться и от рассказа об Алессандре (как в этом месте не подмигнуть лукаво?), тайной возлюбленной поэта — чужой жене, которую тот ни разу не посмел упомянуть в своих стихах… Вечером, прощаясь перед сном со своими гостями, лорд Мельбурн выслушал от королевы захлебывающиеся от восторга выражения благодарности за гостеприимство. — Почитаю за честь, ваше величество, — сказал он, склонив учтиво голову. — Брокет-холл всегда к вашим услугам. — Мэм… — прежде чем она успела отвернуться, поспешно добавил он было, посуровев, запуская руку в карман. — Лорд М, — кивнула она, серьезно, в тон ему — и не выдержав, прыснула со смеху, не веря ни в какие серьезные дела в этих стенах. Что ему оставалось, кроме как презреть опасный прищур нетерпеливо ожидавшей рядом герцогини Кентской и укутать ее дочь улыбкой, полной щемящей нежности — к ней — и отвращения — к себе? — Доброй ночи, мэм. — Доброй ночи, лорд М, — заметив лишь нежность и сотворив в ответ на щеках своих прелестные ямочки, выдохнула она. — И не забудьте, что завтра вы обещались почитать мне стихи вашего сочинения. Лорд Мельбурн глядел вслед юной королеве, совершенно не по-королевски, почти вприпрыжку устремившейся вперед матери по коридору (сколько, о сколько же раз обречен он смотреть, как она его покидает?). «Граф точно так, как по-латыне,/ Знал по-арабски. Он не раз/ Спасался тем от злых проказ,/ Но от беды не спасся ныне», — пробормотал он, удрученно качая головой. Пальцы его сжимали в кармане серебряную пуговицу с искусно выгравированным птичьим силуэтом, которую он так и не отважился вынуть.

***

20 сентября 1839 года — Признайтесь, лорд М! — воскликнула королева, хмуря брови. — Вы ведь меня обманули?! Оборвалась, некрасиво лязгнув, нота под испуганно упавшей клавишей. Весь обмирая, чувствуя, как содрогается ухнувшее в пятки сердце, он медленно встретился с ней взглядом. Мысли роились, двоились, суматошно перебивали одна другую, предлагая себя в качестве возможного оправдания — оправдания, коего ему не было и быть не могло. Он задохнулся, он раскрыл рот и закрыл опять, и еще раз, будто вытащенная из воды рыба. — Уж слишком гладко у вас выходит. Вы, должно быть, упражняетесь каждый день! — ткнула она смелым пальчиком в лацкан его сюртука. Что он мог ответить на это вполне справедливое подозрение? Он действительно не притрагивался к фортепьяно с самого детства, с тех самых пор, как в последний раз захлопнулась дверь за его измученным преподавателем. И тем не менее, он действительно упражнялся почти каждый день вот уже… он обещал себе не считать, сколько. Слишком хорошо он помнил случившийся — или предстоявший? — дуэт королевы и принца Альберта, после которого он, с тупой болью в сердце наблюдавший за их, пока только музыкальным, союзом, поймал на себе любопытный взгляд принца Эрнста, и залпом осушил свою рюмку. Слишком велик был соблазн сыграть с ней собственный дуэт. 21 сентября 1839 года — Нет же, лорд М, — заливисто смеется она, — какой вы, право, неуклюжий! Ее пальчики с трудом обхватывают его большую руку, едва не выронившую карандаш, и ведут, усердно, старательно ведут общую линию, замыкая контур. Ему чудится, что натура — сочное красное яблоко — смотрит на него многозначительно и с насмешкой. Так же многозначительно запоздало покашливает оторвавшаяся от своих пялец леди Портман. 20 сентября 1839 года У него была и более благородная цель. У него, у разумного взрослого человека, политика, радеющего о будущем своего народа, были мысли о государстве, о долге. Он хотел передать ей все свои знания о государственном управлении, научить всему, чему не успел, и взялся за дело, полный небывалого энтузиазма, забыв одно простое обстоятельство: в отличие от него, для королевы двадцатое сентября тысяча восемьсот тридцать девятого года всякий раз наступало впервые в жизни. — Но я ведь рассказывал вам… — он осекся, осознав свою ошибку. — Разве? Простите, лорд М. Очевидно, мама права, и у меня совершенно нет способностей к учебе… Голубые глаза набухли влагой, и он возненавидел себя. Разве для этого раз за разом поворачивается время вспять — чтобы он доводил ее до слез? Для меня, мэм, вы королева в каждом дюйме. Нет, никогда больше не заставит ее чувствовать себя недостойной, ибо тогда грош цена его словам, и не станет лепить по своему образу и подобию. У его королевы свой путь к величию. 21 сентября 1839 года Она недоуменно смотрит на его летающую над альбомом руку. Никогда, никогда прежде не выказывал лорд Мельбурн ни малейшей склонности к изобразительным искусствам. Ему не нужно даже смотреть на нее, он видит ее каждый день уже много… наверное, месяцев, которых не считает, и каждая черта любимого лица словно выжжена на внутренней стороне его век. Ее портрет — простой карандашный набросок — оживает на бумаге, словно зеркало, вторя вздернутыми бровями изумленному оригиналу.

***

Он старается не задумываться о сущности проживаемого им явления, не желая тревожить свой рациональный разум. Он по-прежнему не считает дни. Он вообще не замечает времени рядом с ней. Но порой, ища что-нибудь в ящике конторки, он натыкается на серебряную пуговицу с выбитым на ней птичьим силуэтом и будто слышит насмешливый холодный голос: «Оставьте лукавство, милорд. Людям всегда всего мало». Человеческая природа. Впервые в жизни он проклинает свое, по-видимому, чересчур крепкое здоровье. Как надменно было с его стороны верить, что разум одержит верх над телом и сумеет заставить его целомудренно довольствоваться одним лишь ее обществом. Он безотчетно находит всё больше поводов коснуться ее, и она, розовея, как будто льнет к нему сама. Он бы раздобыл злую, надежную кошку-девятихвостку, думает он, поигрывая стеком по возвращении с очередной конной прогулки, если бы не восставала против этого его сибаритская натура, всякому умерщвлению плоти предпочитавшая потворство ей.

***

22 сентября 1839 года Разгоряченные скачкой, они снова оставили далеко позади осторожничающих королевских фрейлин и спохватились только на мосту. Мельбурн осадил своего жеребца и обернулся, сложив руку козырьком, тщетно высматривая отставших дам. — Пожалуй, лошадям стоит дать немного отдохнуть, мэм, — сказал он, спешиваясь в своей обычной безрассудной, но эффектной манере: перекинув правую ногу через шею лошади и спрыгнув на каменную кладку. Ее величество кивнула и собралась уже соскользнуть со своего дамского седла, когда он, ничтоже сумняшеся, легко подхватил ее за талию и поставил перед собой. Пальцы его задержались, поддавшись соблазну, чуть дольше, чем позволяли приличия. Он опустил руки. Отвел глаза. Отступил на шаг. Отважился взглянуть снова. Королева стояла лицом к дому, задумчиво накручивая на руку поводья своего скакуна — будто бы как ни в чем не бывало, однако скулы ее еще алели. — Мост из дома как на ладони, — протянула она. — Я так и вижу, как мама́, забравшись повыше, на последний этаж, стоит у окна и разглядывает окрестности, выслеживая нас, — вздохнула она. — Вооружившись оперным биноклем, — подхватил Мельбурн. Королева неожиданно присела на корточки, прячась за балюстрадой от всевидящего ока герцогини Кентской, и захихикала, и он не выдержал тоже, расхохотался в голос ее ребячеству. — У малого роста есть определенные преимущества, а вы, лорд М, слишком высокий и заметный, — дернула она его за штанину, раззадорившись и напрочь позабыв смутиться такой своей дерзости, — идите же сюда. Не смея перечить монаршему приказу, он уселся прямо на камень, не заботясь о чистоте сюртука, мимолетом неловко прижавшись плечом к ее бедру. Разумеется, он был далеко не мальчишка, чтобы потерять голову от одного только жара девичьего тела… Но она вдруг резко дернула головой, от чего выбившаяся из-под шляпки прядка волос затрепетала на легком ветерке — и время замедлилось, превратилось из стремительной горной реки в тягучую патоку, и он смотрел, смотрел завороженно, как плавно скользят по ключице тонкие пальчики в поисках источника щекотки, крадутся к шее, к нервно сглатывающему горлу… И его собственная рука, уже неподвластная ему, потянулась на помощь — и поймала озорницу, зажала у самой щеки, будто ненароком приласкав атласно-гладкую пылающую кожу — и бездонные голубые глаза оказались вдруг так близко, что он не успел глотнуть воздуха, и пропал бы он в них безвозвратно, если бы время, как опытная, чуткая дуэнья, не вмешалось, возобновив свой прежний бег. Всё еще оглушенный, ошеломленный, он мысленно поблагодарил жеребца, ржанием поприветствовавшего приближающихся сородичей. Лорд Мельбурн помог ее величеству подняться на ноги и прошел несколько шагов вперед, на безопасное расстояние, благоразумно сцепив руки за спиной, встречая нагнавших их наконец леди Портман и леди Сазерленд. — Лорд М, — тихо прошелестел ее дрожащий голос. — Я никогда не была так счастлива, как в эти три дня. Он стиснул зубы и не обернулся, сделав вид, что ничего не услышал за шумом воды и стуком копыт. Довольно. Вечером, перед ужином, сходя с ума от беспокойства и постыдной радости, лорд Мельбурн долго и безуспешно переворачивал вверх дном свой кабинет в поисках серебряной пуговицы с искусно выгравированным на ней силуэтом птицы, которую он положил когда-то — он помнил точно — в этот вот ящик, прямо между шкатулкой и перевязанной ленточкой стопкой писем.