Облепиха

Бет Хармон улыбается Василию Боргову только со страниц журнала — и почти всегда напечатанным черно-белым лицом вниз. Свежий номер «Chess Review» лежит перед гроссмейстером на столе в его гостиничном номере, показывая потолку корешок и спрятав разворот с заметкой о юной американке, но мужчину это не заботит — что толку в статьях, которые бесстыже перевирают чужие слова (у зарубежных корреспондентов это называется «авторский вымысел», пометь себе где-нибудь на полях). Для вундеркиндов издатели не жалеют газетных полос, а потом эти дети вырастают, превращаясь в скучных занудных взрослых, слишком старых уже к двадцати пяти и несчастных в досадных мелочах. На свете не существует такой типографской краски, чтобы изобразить рыжие волосы Хармон в их истинном цвете — только облепиховый сок от раздавленных в кулаке ягод, пачкающих руки, и оба они (Бет и Василий) были раздавлены не раз и не два. Журнальный Боргов не улыбается королеве-сиротке — смотрит со страницы сурово и прямо, сжав губы в тонкую нить, и девчонка вспоминает странное русское слово «буран», значение которого не сразу понимает до конца. Она думает, что «буран» Василию Боргову очень подходит. Соперник — самый страшный враг — запускает таймер Бет. Вчерашняя хлорка из бассейна больно жжет девчонке губы, словно бы она только-только вынырнула на поверхность; сидящий напротив нее Боргов — не человек, а темный костюм, застегнутый на все пуговицы, шитая-перешитая оболочка идеального красного солдата. Пугающее своей угрюмостью бесстрастное лицо, которое взгляд не выхватит из толпы. Месяцами позже в Париже он скажет, что «шахматы его так же радуют», и в это поверят все, кроме Элизабет, безошибочно понявшей ответ гроссмейстера журналисту без всякого перевода; где-то в углу рта Василия прячется едва различимая гримаса скуки, и Бет почти отчетливо ее видит. Хармон проигрывает их первый матч еще задолго до встречи с гроссмейстером в Мехико, с первого хода не решая в этой игре ни-че-го. Девчонка вскакивает из-за шахматного стола, а провожающий взглядом ее решительную спину и рыжие кудри Боргов с удивлением замечает: облепиха бледнее ее волос. В сердце мужчины стабильные северные минус тридцать, тоска по родине и юная королева-сиротка, сердито сжавшая кулаки; «проигрывать для нее — не вариант», они все это знают. После матча Василий много курит, стоя на балконе своего гостиничного номера; город шумит далеко внизу, превращаясь в цепь огней, расплываясь перед уставшими глазами вязкой мыльной пеленой. В такие моменты мужчина думает, что будет, если он перестанет играть — и сам поражается этим мыслям. Где-то вдалеке несчастная королева-сиротка во второй раз теряет мать, а потом съеживается в кресле, прижимая коленки к подбородку (желтоватый ягодный сок течет вместо крови и застывает на губах липкой пленкой). Боргов тушит сигарету в стоящей на перилах пепельнице, минуту-другую задумчиво смотрит вниз и возвращается в номер к жене; та уже привычно ни о чем его не спрашивает. Строчка с фамилией юной американки в ежедневнике гроссмейстера равнодушно перечеркивается синей пастой, словно бы ставя на девчонке крест. Элизабет и сама иногда думает, что будет, если перестанет играть — чаще, чем того хотелось бы, и после Парижа невысказанный вслух вопрос настолько отчетливо висит в воздухе, что ей становится страшно. Мир в шестьдесят четыре клетки душит, ломая желтые ребра, и сквозь них девчонке в легкие прорастают сорняки. Бет знает, что Боргов обязательно ответит на ее письмо, захоти она вдруг написать и даже узнай адрес — вежливо, сухо и педантично, расставив все точки и запятые на их законные места, начиная с размашистого «уважаемая Элизабет Хармон!». Королеве-сиротке становится почти смешно, когда она воображает, вышлет ли ей гроссмейстер открытку с Кремлем — не ради шутки даже, а вполне серьезно, из России, мол, с любовью. Конечно, на письмо Василию она так и не тратит чернил. В Москве соперник называет Бет чопорным «мисс Хармон», а та не ждет чего-то иного. Они почти не разговаривают друг с другом и лишь сухо кивают, то и дело неловко сталкиваясь в фойе или ресторане гостиницы, но, говоря с ней по-русски, Василий неизменно произносит каждое слово медленно и отчетливо, давая девчонке время перевести; позже она понимает, что это не издевка — вежливость. Он не смеется над неуклюжим акцентом Бет и неверными ударениями, прекрасно понимая, что она пытается сказать, а улыбается просто и по-доброму, так не походя на журнального себя. Она почему-то вдруг думает, что Василий ведь не страшный — застегнутый на все пуговицы, уставший, но не страшный; все такой же ребенок, выросший в невообразимо скучного взрослого, у которого только долг и обязанности. Они прощаются у дверей гостиницы, когда Хармон приходит время ехать в аэропорт — на улице слишком холодно для ее расстегнутого пальто и тонкого шейного платка, а морозный воздух больно кусает розовеющее лицо. «Лиза, не стой на ветру», — Василий, окруженный журналистами и фотографами, произносит это тихо, и обернувшейся к нему Бет кажется, будто ей это послышалось или она что-то неверно перевела; ее имя из уст гроссмейстера звучит непривычно, но девчонке нравится. Красная площадь сияет грязно-рыжими сибирскими ягодами на белом снежном ковре; Хармон улыбается Боргову кротко и смущенно, и буран в сердце мужчины почти утихает. Через неделю после игры в Москве Бет высылает сопернику открытку с Капитолием.