не предел

***

Натянутый разговор, казалось, длился целую вечность — словно время для князя и Рогожина потеряло свои привычные очертания: день обращался в ночь за одно мимолётное мгновение. В Петербурге зимой не рассветало вовсе. Один давящий мрак, внутри да снаружи — и больше ничего. Бесконечная ночь. Без шанса на спасение, без возможности дожить до рассвета. Как смертный приговор, безжалостный и, что самое страшное, совершенно незаслуженный. А слова... Слова на самом деле лишь только делали хуже. Разговор их был холоднее и бессмысленнее разговора незнакомцев, случайно столкнувшихся где-то на Сенной. Как будто возможно было им отдалиться друг от друга в этом мраке ещё сильнее, чем они уже отдалились!.. Бесконечность — не предел. Или всё-таки..? — Ты, Парфён, плохо выглядишь, — осторожно заметил князь. Нервничая, он бессознательно заламывал себе пальцы — обращаться к Рогожину с наблюдениями такого характера ему почему-то было очень боязно, — Тебе отдохнуть надобно — у тебя глаза совсем потухшие... нехорошие, уставшие такие глаза. Ложись спать, а я... Я, наверное, лучше пойду... Он встал со своего места и, кусая губы от нерешительности, замер, ожидая реакции Рогожина. Оставаться Мышкину было невыносимо, но уйти... Уйти он всё-таки не мог; это не представлялось ему возможным. — Не могу я спать, — глухо отозвался Рогожин, приколачивая этой фразой князя к полу. Или к кресту..? — Как это? — потерялся Лев Николаевич: слова Парфёна загнали его в угол. — А так, князь. Я когда глаза закрываю, то ко мне Дьявол является. Знаешь, что велит? Зарезать велит. Тебя зарезать. Князь сглотнул; по телу его прошлась нервная дрожь. — А ты что? Рогожин оторвал взгляд от пола и в первый раз за вечер заглянул Мышкину прямо в глаза. Страшный взгляд этот осел у князя в груди тяжёлым бременем, облепил чернотой всю его душу — ему дышать стало сложно от этого взгляда. — А я не сплю вторую ночь! — вскричал Парфён, — Не понимаешь ты, что ли? Не могу я спать, не могу, не могу, не могу! Я глаза закрою, а меня душит что-то, и тянет вниз, и я слышу шепот, и он велит мне убить! Тебя убить, слышишь?! Князь дернулся к софе, на которой сидел Рогожин, и забормотал, пытаясь успокоить его и самого себя: — Это от нервов... Это... Ты не слушай... — он присел рядом с Парфёном и, с трудом преодолевая внутренний страх, схватил его за руку, — Это болезнь! Это лечить нужно! Рогожин истерически захохотал: – Чем лечить-то? Пулей в лоб? — прокричал он и страшно рассмеялся. Князь крепко держал его за руку и с ужасом наблюдал за тем, как безумный смех его перетекал в истерику — миг, и Рогожин уж не смеялся, а рыдал в голос, хватаясь за Льва Николаевича: — Ты не представляешь, как я ненавижу это! Ненавижу! Я в окно броситься хочу, я... — дальше он не мог продолжить говорить: подступающие к горлу рыдания не позволили ему. Князь не знал, что делать — он впервые в жизни видел слёзы Рогожина, и от них ему самому хотелось разрыдаться. Он был в отчаянии. — Парфён! Это же не твои мысли! Это кошмары, это бред, это болезнь! Разве... разве можешь ты убить меня? Разве хочешь ты этого? Я ведь люблю тебя, Парфён, и ты меня тоже любишь! Любишь, я знаю! Рогожин дёрнулся от князя, как от прокажённого; слова эти словно окатили его кипятком. — Да, любишь! — продолжил князь, не в силах остановиться, — Только ты со злостью любишь, неспокойно, страшно, от этого тебе кошмары такие и являются! Ты любовь с ненавистью путаешь, всё от этого идёт! Ну, разве не прав я? Разве не прав? У Рогожина в глазах засверкал гнев: — Может я и со злостью люблю, да только ты сам с жалостью любишь! Одно хуже другого! — ядовито прокричал он и разрыдался ещё сильнее, сгибаясь и закрывая лицо руками. Он хотел бы исчезнуть, перестать существовать — слишком мучительно ему было показывать себя настоящего — искалеченного, надломленного, отчаявшегося. — Нет! Тебя не с жалостью! Тебя иначе! — страстно возразил Мышкин, пододвигаясь ближе к Парфёну и уверенно обхватывая его руками, — Тебя люблю вопреки всему, так, как никогда раньше никого не любил. Нет здесь жалости, я клянусь тебе, Парфён! Одна любовь — и только. Князь притянул к себе согнувшегося в плаче Рогожина и, приобнимая и удерживая его, осторожно уложил его голову к себе на колени. Он крепко держал Парфёна в своих руках, всем телом ощущая его дрожь, и страшно ему было пытаться утешить этого неутешного человека — слишком непосильная задача, слишком большая ответственность. Парфён содрогался от рыданий, а князь обнимал его и чувствовал себя бесконечно никчёмным — ему казалось, что помочь Рогожину он не в силах и что любовь его лишь только делает хуже. — Откуда твоя злость, Парфён? — озабоченно спрашивал Лев Николаевич, начиная поглаживать Рогожина по спине, — Обижаю я тебя, да? Больно тебе делаю? И от этого твоя ненависть ко мне и рождается... от обиды сокрытой... от недомолвок, от недосказанностей всяких, которые ты в себе копишь, а я... Я, дурак, и не знаю... И чем обижаю тебя не знаю... И как помочь тебе... тоже не знаю. А ты колеблешься между ненавистью и любовью, и появляются кошмары, и появляется болезнь, и ты, конечно, уж думаешь, что лучше бы меня совсем убить, точнее... думаешь-то не ты — это галлюцинации тебе являются, а ты мучаешься и сражаешься с ними в одиночку... не спишь вот... Князь медленно гладил Рогожина по спине, утешая; потом ладонь его поднималась по спине и шее к самой голове, и он принимался ласково перебирать чёрные пряди Парфёна, тихо рассуждая вслух сам с собой и надеясь на то, что рассуждения эти слышны и понятны. Он совсем не мог быть уверен в этом — Рогожин всё плакал и плакал, больно цепляясь пальцами за его колени, и нельзя было сказать, что Парфён понимал в тот момент что-либо помимо своего внутреннего страдания. — Я знаешь что думаю... — продолжал Лев Николаевич, погружаясь в свои размышления, — Что тебе веры не достаёт. Что это прежде всего от недостатка веры происходит. Парфён вдруг повернул голову и на секунду обратился измученным взглядом к князю — мол, издеваешься, да? — Я правду говорю, Парфён! — поспешил объясниться Мышкин, — Если б только ты был ближе к Богу, то никакой Дьявол тебе бы ни был страшен — ты был бы твёрд в своей вере и был бы спокоен! Я точно это знаю, и я не понимаю, как можешь ты отрицать Бога, но в то же время так отчаянно в нём нуждаться... Но Господь... Он всё-таки всех людей любит. И даже сбившихся с пути. — Не надо мне этого напоминать, — устало отозвался Рогожин, подставляя голову под ладони князя и закрывая глаза — не мог он уж больше плакать. Слёзы не приносили Парфёну облегчения, они скорее лишь только усугубляли его состояние; в висках у него словно пылал огонь, и ему было очень, очень плохо. Он желал бы перестать существовать. — Прости, я не буду! Не буду! Я... Я буду молчать, прости меня! — извинялся князь, одной рукой поглаживая Парфёна по голове, а другой придерживая его за спину. Словами он, может, и не мог объяснить, насколько Парфён ему был дорог, но для этого было более чем достаточно его прикосновений, простых, но таких важных. Важных для Рогожина и для него самого тоже. — Нет, просто... — как в бреду бормотал Парфён, — Просто позволь услышать твой голос, просто... просто позволь мне слушать... Это всё, что я хочу... Рогожин, измученный после бессонных ночей, теперь не мог бороться со сном — ласки князя обезоружили его окончательно, и он медленно проваливался куда-то в бездну, думая о том, что ему было бы лучше никогда уж не проснуться. Князь начал говорить о чём-то, и вскоре Парфён уснул у него на коленях. Дьявол не явился ему в ту ночь.