Королева, ведьма и магический цветок

I. Ведьма В доме вился сизый дым, сквозь который Готель не видела ни собственных рук, ни проклятых подсказок; нет, ничуть не бывало, она лишь задыхалась и еле брела к окну, приваливаясь к холодным стенам. Ей казалось, будто кто-то смеялся над ней, стоял над душой, пока она на четвереньках искала выход и резала ладони о разбитые склянки с травами, но, всякий раз оборачиваясь, чувствовала лишь призрачный холодок, обдающий ей шею. Проклятье. Проклятье. Смеху-то будет задохнуться в собственном доме, потерять сознание в двух шагах от спасительного глотка воздуха, а всё из-за сочащегося ядом лепестка, который оборонили после себя королевские стражи. Готель рискнула его подобрать, трижды обернув ладонь тканью плаща, и капля влаги на срезе едва не прожгла все слои насквозь. Прекрасный исцеляющий цветок, ну разумеется, — чудо, что оно не проело нутро королевы и не поглотило младенца, но что ж, никто не спрашивал совета у Готель. Уж она-то знала, как с ним обращаться, и королю следовало бы крепко задуматься, прежде чем просить избавления у тёмных сил. Готель вцепилась пальцами в выступающий подоконник и со стоном подняла себя на ноги. Едким дымом запахло сильнее, но она удержалась, содрогаясь от безудержного кашля. Ногти обломились ко всем чертям, — нет, она не станет смотреть на руки в морщинах и старческих пятнах, незачем расстраивать себя больше прежнего — но боль прояснила дурман в голове и подарила силы на последний рывок. Створки окна распахнулись, выстрелили в лицо Готель спасительной ночной прохладой, и она едва не выпала наружу от облегчения и радости: руки и плечи повисли в невесомости, игнорируя резкую боль от впивающихся в кости таза краёв подоконника. Кто-то расхохотался ей прямо в ухо, но голос всё слабел и слабел, взмывая к небу вместе с последними витками ядовитого дыма. Готель лишь жмурилась и дышала — ртом, носом, полной грудью, только бы избавиться от окутывающего её липкой и тёплой пленкой наваждения. Что бы это ни было, оно упрашивало её вернуться в дом и плотнее закрыть все окна. Навсегда позабыть о волнениях, перестать цепляться за жизнь, обрести долгожданный покой. Нет уж. Готель давно уже не считала, какой срок она отвоевала для себя в очередной изматывающей битве на выживание: ей всегда будет двадцать пять, а лет ли, десятков или сотен — не так уж и важно. И пусть она не могла бегать от смерти вечно, пусть знала, что однажды обязательно ошибётся и проиграет, она была убеждена в том, что этот момент ещё не настал. Нет-нет. Ничего подобного; не в этот раз — Готель держала в голове все ответы и судьбы близ живущих людей на год вперёд. О себе она всякий раз справлялась одним-единственным вопросом: настала ли пора умирать? Карты складывались в давно знакомый ей ответ. Не пора, не сейчас, здесь её держало что-то призрачное, далёкое, грандиозное. Что — карты не объясняли, сколько бы Готель не хвалилась умением читать между строк. Свою судьбу она выгадывала и высчитывала так, словно пыталась разгадать сложнейший шифр, тогда как чужую понимала с полуслова: только заплати. И ей платили, люди тянулись к ней в желании совершить гадкое и тёмное паломничество, в мягком полумраке дрожащими голосами задавая одинаковые вопросы. Изменяет ли он мне? (Ну разумеется, сладенькая, хочешь, отважу?) Поправится ли ребёнок? (До рассвета, если заплатишь ещё). Деньги Готель просила редко. Что в прежние тяжкие времена, что в нынешние, она всегда брала время. У кого-то принимала месяц-другой, а у кого-то сдирала целые годы юности. Молодые расставались с ними без сожалений и задних мыслей, к чему им знать, что Готель забирала у них в лучшем случае половину жизни? Порой она оставляла один-единственный месяц и немного, редкими короткими вдохами вбирала в себя украденные годы. Она и теперь заставляла полки шкафов непрозрачными флаконами с изящными ярлычками — имя и время — и нервно кусала кончики ногтей, считая и пересчитывая запасы. Нужно было больше, гораздо больше, раз уж по милости короля и королевы она осталась ни с чем. Она выпрямилась, вдавливая ладони в шероховатый подоконник. Волосы взметнулись перед глазами серо-чёрными кудрями и осели на плечах, пока ещё способные держать форму и какой-никакой остаток здорового блеска. Готель коснулась ключиц и потянула кончиками пальцев кожу, ставшую слишком мягкой и податливой, досчитала до пяти и отпустила. Ногти цокнули друг о друга в бессильном отчаянии, но она почти взяла себя в руки и с грохотом закрыла окно. Едкий запах яда уже не просачивался в грудную клетку, и ей этого хватало. Готель повернулась к массивному столу так резко, будто ожидала увидеть злобного незнакомца с кинжалом в руке, но на подносе по-прежнему лежал одинокий лист — еле тлеющий и почерневший. И больше ничего. — Королевская дочка, а? — спросила Готель в пустоту и усмехнулась. Принцесса с каким-то сладким цветочным именем, не то Лили, не то Далия, но скорее Лили — как ещё назвать девчонку, что выжила благодаря магическому растению? — росла теперь с червоточинкой в груди: яд и тьма нашли покой в юном сосуде. Говорили, что девочка прелесть как хороша и что волосы у неё сияют золотом с самого рождения. Готель ждала других слухов, но уже знала, что в локонах младенца нашло приют то, что некогда спасло жизнь королеве, — той самой, что некогда по молодости бегала за снадобьями от нежелательных последствий и после плакалась, что никак не зачнет наследника престола. Она не должна была забеременеть, но — чудо, не иначе — свершилось. Быть может, королевская чета не обошлась одним только магическим цветком, и очень скоро им предстояло понять, почему им не стоило заигрывать с тёмной магией. Готель получила это знание высокой ценой, но что уж теперь? Она взяла обгорелый листок кончиками ногтей, борясь с желанием швырнуть его в открытое пламя. В нём не осталось и крупицы той силы, в которой она так нуждалась, а потому могла лишь попытаться прочитать ответ в сизом ядовитом дыму. Готель не знала, зачем и для чего, — ею двигало тупое чувство уверенности, завладевшее телом целиком и полностью на пугающие часы полной потери рассудка. Будто что-то — проклятый цветок, какие уж тут сомнения, — хотело, чтобы она не то задохнулась, не то... Она застыла посреди залитой лунным светом комнаты и выронила крошечный лепесток из рук. Королевская дочка. Откуда это взялось? Готель отшатнулась от листа, лежащего у её ног, будто то была ядовитая змея, поднявшаяся на дыбы, чтобы вцепиться ей в лодыжку. — Нет, — она попыталась отыскать за спиной свечу в слабой надежде развеять наваждение вместе с темнотой, но тщетно. Едкий запах вновь завихрился вокруг неё, обвился в удушающих объятиях и свалил на землю — Готель не успела ни вскрикнуть, ни воспротивиться. Никто не спрашивал её мнения с тех самых пор, как она имела глупость приблизиться к сверкающему золотом цветку и повязать жизнь и волю его безмолвными желаниями. Быть может, она просто сошла с ума? Но нет — Готель отчётливо видела, как её рука в пятачке лунного света скрючивается, покрывается морщинами прежде отведённого ей времени. В склянках с чужой молодостью более не было никакого толку, Готель обманывалась иллюзиями безопасности, зная, что в отражении зеркала тело вернёт прежнюю форму лишь для того, чтобы вновь потухнуть двумя мгновениями позднее. Много столетий единственным источником, поддерживающим в ней жизнь, оставался цветок, и он же намеревался им остаться. По крайней мере, пока это было ему необходимо. II. Королева Девочка, что выбралась из её чрева с длинными золотыми волосами, отражавшими солнечный свет до боли в глазах, и стройным рядом белоснежных зубов, не кричала и не плакала — знахарка едва не сочла её мёртвой, но, увидев улыбку на губах младенца, пробормотала под нос, что уж, право, лучше б не выжила вовсе. Арианна слышала надтреснутые причитания, хоть ей и полагалось возлежать на высоких подушках в полубреду, содрогаясь от усталости и предаваясь одному-единственному желанию — увидеть ребёнка, прижать его к себе, приласкать... Что ещё делали матери? Она не знала, ведь, верно, в ней что-то неизбежно сломалось и вымылось вместе с кровью и криками боли: Арианна и видеть не хотела никакого младенца, одним лишь чудом не разорвавшим ей тело на куски. В последние месяцы, бывало, девчонка пиналась и потягивалась так, будто хотела проверить, сколько ещё вытерпит мать прежде, чем окончательно сломается. Маленькая мерзкая дрянь — отчего-то Арианна всегда знала, что родится не наследник, а наследница, которую не ждали ни она сама, ни — уж тем более — Фредерик. Он-то вовсе поседеет, когда войдёт в эту дверь и увидит у неё на руках девчонку, да, девчонку, которую они спасали такой ценой в надежде на то, что ребёнок унаследует престол. Зубы и волосы Арианне показались меньшими из бед, как бы не шептала знахарка, что их дочка проклята, скорее всего даже подменена дьявольским семенем и что лучше бы им бросить её на съедение псам. О, видел бог, она с радостью сделала бы это, не стой мягкосердечность Фредерика у неё на пути. Арианна потребовала, чтобы ей налили вина, и наотрез отказалась брать девчонку на руки. Один лишь взгляд в её сторону пробирал холодом изнутри; великий боже, как же она была похожа на неё саму. Арианна не раз слышала о двойниках — мол, появятся однажды на глазах, значит, непременно в скором времени предстоит умереть — и молилась, как бы ребёнок не стал их с Фредериком погибелью. А уж если она получит корону... Арианне не хотелось об этом думать, не на окровавленных простынях после тяжких, выматывающих родов, которые вовсе не должны были случиться. Видел бог, она пыталась отказаться от чаши с магическим питьём и надеялась умереть спокойно, но Фредерик едва ли не насильно влил ей в рот зелье, повторяя, что всё обязательно наладится. У них родится сын — мальчик с её глазами и его улыбкой, а им, конечно, предстояла долгая и счастливая жизнь. В сказках всё случается именно так, но сны, преследовавшие Арианну с того самого дня, мало напоминали сказку. Она уже видела девочку раньше, и она точно так же улыбалась ей рядом белых зубов, глядя из-за плеча знахарки глазами взрослого, осмысленного существа. «Это не мой ребёнок», — с удивительным спокойствием, граничащим с равнодушием, подумала Арианна. После этого она взяла девочку на руки лишь однажды — во время грандиозного празднования в честь рождения принцессы, на котором она была вынуждена притворяться счастливой и заботливой матерью. Ради этого маленького спектакля она неделю наблюдала за прислугой, у которой имелись дети, деталь за деталью выучивая взгляды, жесты и улыбки. Арианна прижимала к себе сверток из одеял и подушек, репетировала, улыбаясь самой себе в старом зеркале, и притворялась, будто не слышала, как надрывалась дочь в соседней комнате в руках новой кормилицы. Фредерик назвал девочку Лили. Арианна про себя называла её маленькой тварью, подменышем из старой страшной сказки, и кто знал, что сталось с милым мальчиком с зелёными глазами, о котором она грезила наяву? Каждую ночь она оплакивала его, зарываясь в подушки и одеяла в надежде, что Фредерик её не услышит, но муж тоже потерял ночной сон. Порой они обнаруживали рассвет за мрачным молчанием, прислушиваясь к шорохам и плачу в детской комнате, и не отваживались говорить об этом вслух.  — Счастье, что ты не переменилась, — оборонил Фредерик одной глухой ночью, прижимая Арианну к своей груди, пока за стеной рыдала и причитала десятая по счёту кормилица. Арианна усмехнулась в темноту: это как посмотреть, как сказать. В ней что-то неуловимо поломалось, нечто важное и тёплое, оставив её один на один с удушающей отстранённостью и бесконечной болью. Фредерик заботился о том, чтобы сплетни не выходили за пределы замка, пока Арианна сутки напролёт лежала в постели и отказывалась подниматься, есть, улыбаться, разговаривать. Перед глазами у неё стояла одна картина: липнущие паутиной к первой кормилице пряди золотых волос, рваные раны у неё на лице и смеющаяся Лили на её руках. Вторая продержалась и того меньше, а завтра утром Фредерик займётся поисками одиннадцатой. Арианна лишь чудом избежала их участи: девчонка наградила её шрамами в тот единственный день, когда она решилась взять её на руки и чуть-чуть прижала к груди, защемив золотистые волосы. Что за тварь росла под крышей их дворца? Арианне в беспокойных обрывках снов виделось, как она топит Лили в пруду, сжигает в колыбели, душит крошечной бархатной подушкой или вовсе выбрасывает из окна, но неизменно в каждом видении девочка возвращалась назад, и её волосы змеями колыхались вокруг неё рассерженным роем. — Она станет нашей погибелью, — прошептала Арианна, не давая мужу подняться с постели и отозваться на затухающие крики кормилицы. Фредерик не ответил, застыл ледяной глыбой ужаса и вздохнул. Лили... Отвратно нежное, приторное имя. Арианна никогда не произносила его вслух. И знала, что других детей у неё никогда не будет: девчонка проела ей внутренности, отравила самую душу и выбросила поломанной куклой на произвол судьбы. У них не появится очаровательный мальчик с густой копной тёмных волос, которому суждено будет править их королевством добром и справедливостью. Ничего этого не будет — будут лишь разрушения и боль, которые принесёт им эта девчонка. Причитания кормилицы перекрылись вторым женским голосом, еле слышным, но до судороги знакомым Арианне. Она бросила мимолётный взгляд на мужа, чтобы убедиться: он тоже заметил перемену, но всё же не попытался вскочить с кровати и проверить, что произошло. Напротив, Фредерик теперь прижимал её к себе крепче, будто боялся, что встанет она, но Арианна не шевельнулась, парализованная ужасом. Женщина, чье пение слышалось из спальни девочки, — а женщина ли она, в самом деле? — иногда возвращалась к ней в кошмарах, повторяя и повторяя, что никакого наследника ей не видать. «У магии есть последствия, — сказала ведьма, живущая в чаще леса, и посмотрела на Арианну светлыми-светлыми глазами покойницы со сводящим с ума спокойствием. — А чего ты ждала, королева?» Арианна рыдала и предлагала ей все богатства мира, клялась, что свернёт горы и разрушит само мироздание, только бы та помогла ей зачать ребёнка. Ведьма лишь посмеялась, оборонив, что взять у неё нечего. Больше нечего. У них никогда не будет наследника — и в этом она ошиблась. Арианна зачала полгода спустя безо всякого волшебства и чуда. Лили зарыдала во весь голос, так громко, что у них едва не заложило уши; тогда Арианна подумала: пора. Она скинула с себя одеяло и спустила ноги с кровати, досчитала до пяти и поднялась, слыша, как Фредерик тенью повторяет все её движения. К двери они вдвоём двигались будто в тумане, растягивая момент настолько, насколько это только было возможно, и застыли ещё на мгновение-другое у порога комнаты дочери. В ночной мгле Арианна увидела лишь, как сверкнули те самые серые глаза, и плач младенца оборвался. Фредерик рванулся вперёд, но она удержала его, крепко вцепившись в его ладонь. — Мы не станем её искать, — сказала Арианна и подумала про себя: «Слава Богу». Кому угодно за то, что девочка — более не их проблема. Фредерик едва слышно вздохнул, когда она как во сне двинулась к балкону и прислонилась к холодному стеклу лбом, провожая взглядом женскую фигуру в чёрном плаще. Как ей удалось спрыгнуть с такой высоты и не разбиться? Арианна не сдержала нервный, почти безумный смех и сползла на пол, содрогаясь от беззвучного хохота. Фредерик ничуть этому не удивился, и в их головах на тот момент в унисон билась одна и та же мысль: «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо». III. Ведьма У неё попросту не было выбора — ведь так? Готель раскачивалась из стороны в сторону, сидя на крыльце собственного покорёженного дома, и молилась самому Дьяволу, чтобы младенческие рыдания прекратились. Они пульсировали в голове и отдавались эхом, едва не превращаясь в самые настоящие слова: «Подойди, утешь меня, помоги, и тогда я убью тебя». Она пила горькое вино из пыльной бутылки, смотрела в самую чащу и ждала; о, как же она ждала, что с минуты на минуту за ней прискачет королевская стража, заберёт ребёнка и избавит её от страданий навсегда, но ничего не происходило. Лес оставался тёмным и тихим: птицы дремали и не тревожились отдалённым звуком скачущих лошадей. Ничего и никого. Её не преследовали с самого начала, будто никто не заметил пропажи, что, в самом деле, было смешно: в памяти Готель впечатался испуганный взгляд королевы. Страх на её лице перемешивался с — о Дьявол! — затаённым облегчением. Никто, конечно, не собирался искать принцессу; всё королевство было благодарно одной глупой ведьме, которой пришло в голову украсть исчадие ада из-под их носа и избавить их от нынешних и будущих страданий. Готель отшвырнула от себя пустую бутылку, и та, звеня от ударов редких камней на вытоптанной дорожке, закатилась в кусты. Луна в эту ночь светила необычайно ярко, сопровождая весь её путь во дворец и укрывая от взгляда стражи. Она не стала пить зелье, не стала колдовать в надежде, что без укрытия её быстро поймают и не дадут свершить начатое, но... но никто не охранял юную принцессу, никто не увидел, как Готель, отдуваясь и ругаясь сквозь зубы, забиралась по обвитой плющом неровной стене и дважды едва не свернула шею, оступившись. Лучше бы она упала, выбила весь дух на каменной кладке, но нет, очень скоро она стояла на балконе и сквозь мутное стекло наблюдала за тем, как женщина — видно, няня — ещё какое-то время дёргалась в предсмертных судорогах на полу. Их глаза встретились в самую последнюю минуту, и Готель не шевельнулась, поражённая открывшейся ей картиной кровавого убийства. Принцесса в колыбели смеялась и тянула руки к погремушке, подвешенной на потолке, пока её волосы втягивались обратно в череп и отпускали впавшую в беспамятство жертву. Тогда-то Готель в последний раз подумала, что выброситься из балкона и умереть, — лучший выход, но не сдвинулась с места. Она не хотела заканчивать с жизнью здесь и сейчас. Не из-за проклятого ребёнка — она что, испугается младенца и пустит коту под хвост все прошедшие столетия? Возможно, Готель была неправильной ведьмой. Возможно, сказки о ведьмах давно изжили себя. Как знать, она никогда не встречала других, но красть младенца она не хотела и не имела ни малейшего понятия, что с ним делать дальше. Она не ела детей на завтрак и уж точно не кидала их в кипящий котёл, чтобы забрать их жизнь себе, ещё чего, но при этом не ненавидела их и не любила. Своими она так и не обзавелась, а если и случалось ошибиться, она всегда могла выпить двойную дозу зелья и провести в постели несколько дней, дожидаясь, когда угроза благополучно минует её стороной. И вот оно — то самое, о чём она вовсе не мечтала и не просила, но что само свалилось ей на шею непомерным грузом и рисковало раздавить её ко всем чертям. Готель поднялась с крыльца, небрежно стряхнула пыль с юбки и помялась с мгновение у двери, прежде чем зайти внутрь. Может, стоило уйти в лес и больше никогда не возвращаться? Она ещё могла сбежать обратно на родину, пугающе преобразившуюся со времён её молодости, — настоящей молодости — вспомнить звучание языка, на котором она когда-то говорила, собрать остатки сил и, возможно, суметь протянуть ещё несколько десятков лет. При этой мысли из горла сам собой сорвался хриплый булькающий звук, и близко не похожий на смех. Нужно было лишь взглянуть в зеркало, чтобы понять, что речь идёт не о годах, а о считанных месяцах. Силы, с которыми она связалась, не дадут ей прожить ни часом больше, а небрежно брошенное на старое пыльное одеяло дитя было единственным способом остановить немощность и боль в постаревшем теле. — Спеть тебе колыбельную или ещё что-нибудь, чтобы ты наконец заткнулась? — Готель наклонилась к ребёнку так, что её волосы белым водопадом опустились на его лицо. Она едва не упала, не рассчитав, как много контроля отняло у неё вино, но с удивлением обнаружила, что девочка рассмеялась, пытаясь смахнуть с себя щекочущие пряди. — Как тебя звать, а, маленькое чудовище? — Готель сползла на колени перед креслом и уронила голову на подлокотник, не в силах унять нервный смех. Если бы девочка ответила ей, она бы тут же лишилась всех будущих проблем и умерла бы от страха и неожиданности, но в доме воцарилась звенящая тишина. — Ладно, давай-ка завершим одно маленькое дельце, прежде чем я решу, пора ли мне лезть в петлю. Я это заслужила, как считаешь? Девочка не возражала. Готель как завороженная следила за сиянием золотых волос во мраке и перебирала прядь за прядью, чувствуя, как её тело с каждой секундой наполняется прежней энергией и лёгкостью; о, как же давно ей не было так хорошо!.. Даже вдыхаемый воздух показался ей таким чистым и вкусным, что она и думать позабыла обо всех прежних переживаниях и так и заснула на коленях у кресла, напевая не то себе, не то девчонке полузабытые колыбельные из собственного детства. А солнечным утром следующего дня Готель проснулась, выпутавшись из тёплого кокона счастливых снов, поднялась с пола так, чтобы не потревожить спящего ребёнка, и за завтраком из салата с листьями рапунцеля поняла, что ей предстояло сделать теперь. Во-первых, уйти глубже в лес и спрятать девчонку как можно дальше, чтобы исключить всякий возможный риск, — путь к её жилищу был вытоптан множеством отчаявшихся людей. И, во-вторых, следовало отправиться в деревню и добраться до чьей-нибудь козы или коровы, — дело безотлагательное. Кормить девчонку было совершенно нечем, если только младенцы не питались овощами и ягодами, в чём Готель искренне сомневалась. Другая еда в её доме не водилась. Не то чтобы ей понравилась мысль быть матерью, и близко нет, ничего подобного. Первые годы Готель провела в дымке недосыпа и усталости, ночами пытаясь заткнуть кричащего младенца всеми известными ей колыбельными, едва просыпаясь с рассветом каждое утро — приготовить завтрак, покопаться в саду, не забыть присмотреть за настаивающимся в тёмном углу зельем, успеть решить проблемы пары-тройки крестьян в обмен на, подумать только, деньги, и когда она успела пасть так низко? — и падая без сил в постель с заходом солнца. Где-то между всей этой круговертью Готель улыбками и ужимками заманила в лес иноземных путников, опоила их зельем до того, что те уже не помнили никого и ничего из прежней жизни, и вынудила их строить высокую каменную башню с одним-единственным окном под самой крышей до тех пор, пока все они один за другим не испустили дух от беспрерывной работы под палящим летним солнцем. Рапунцель — у Готель так и не повернулся язык называть девочку Лили, так что однажды, скормив ей впервые нечто отличное от молока, она долго изучала сочные листья растения в тарелке и думала, что название у них удивительно звучное и умиротворяюще напоминающее о родном доме, — тогда только училась ходить и с интересом изучала лежащие без чувств тела, вымазывая коленки в травянистых и грязевых пятнах. Золотистые волосы уже волочились по земле и сияли в лучах заходящего солнца. Скоро, очень скоро Готель начала отличать Рапунцель с её любопытной и по-детски наивной натурой от воли той тьмы, что сидела глубоко в её душе и изредка вырывалась на свободу. В память об этом у неё на руках и щеках порой образовывались рваные раны, и тогда Рапунцель прикладывала к коже волосы, ныне нежные и послушные, тонким голоском пела нужные слова. — Я не хотела, — лепетала она, а Готель, почти не слыша её, стонала на полу и скребла ногтями грубую каменную кладку, не веря, что столько крови может вылиться из её тела. Такое могло случиться безо всяких предупреждений и предпосылок, любая мелочь, доставлявшая Рапунцель дискомфорт, имела все шансы закончиться лужами крови и ослепляющей боли в ранах. Готель могла забыть приготовить на завтрак то, что она просила. Не вовремя заканчивались все запасы любимых девочкой орехов. Сказка на ночь завершалась не так хорошо, как хотелось бы Рапунцель. Последнее Готель научилась выгадывать заранее, черкая на страничках книжки тот финал, который, как она знала, ей наверняка понравится, но иногда даже случайно брошенные слова могли вывести её из равновесия. И даже это не меркло в сравнении с другим досадным и случайно выясненным обстоятельством: магия не исцеляла, но забирала боль и болезни на время. Готель со временем смирилась с необходимостью просыпаться посреди ночи от вскрывшихся ран и боли в одряхлевших костях, тратя последние силы на то, чтобы добраться до постели Рапунцель и не умереть по пути. Со временем глубоких порезов становился только больше, и даже секундное промедление могло убить её на месте, и они никогда не знали, в какой момент это может произойти. Магия ослабевала за дни, недели, месяцы — оставалось лишь искать в зеркалах малейшее ухудшение, слушать тело, всякую мелочь, способную подсказать верный ответ.  Карты по-прежнему клялись, что пора умирать ещё не пришла. IV. Королева Арианне не пришлось притворяться тоскующей матерью: всё получилось самой собой, так естественно, что она ничего и не заметила, очнувшись лишь тогда, когда случайно услышала сочувственные шепотки за спиной. «Несчастная», — говорили дамы из высшего света, прикрывая рты за раскрытыми веерами, провожая её скорбными взглядами и проникновенными голосами справляясь о самочувствии. Арианна давила усмешку за потупленным взором, вздыхала и не отвечала; в сущности, она не изменила даже распорядок дня: она всё так же лежала в полумраке собственной спальни, отказывалась от еды и не могла сомкнуть глаз по ночам. Когда ей случалось задремать, она просыпалась с застывшим криком на губах на мокрой от бесконечных слёз подушке и не успокаивалась, если слуги не зажигали свечи. Те думали: страдающая мать, и Арианна не уверяла их в обратном, никогда не рассказывая, что в кошмарах Лили возвращается к ней и шепчет на ухо зловещее «мама». Она вырывалась из сна тогда, когда её волосы змеями опутывали всё тело и разрезали его острыми как лезвия бритвами. «Разве ты не тосковала по мне, мама?» Бугрившиеся на коже шрамы ныли каждую ночь: они опутывали спину, горло, ключицы и руки. Арианна рыдала и тёрла их до красноты, а если кому-то случалось их заметить, отчаянно лгала, что ей не повезло на охоте, но никогда не уточняла, чьи когти могли разодрать её со столь беспощадной злобой. Порой она бросала взгляд в сторону густого леса и одним только усилием воли вынуждала себя не думать о ведьме, что до сих пор там жила. Из разговоров прислуги Арианна по крупицам выуживала информацию: старуха молодела на глазах, но с каждым разом становилась злее, жёстче, требовательнее. Ни слова о девочке. Арианна не смела надеяться на то, что ведьма сожрала её живьём или совершила нечто абсолютно тёмное и ужасное, потому как чувствовала: девчонка ещё жива. Но где же её прятали? Однажды Арианна едва не рванулась за промелькнувшим в толпе знакомым подолом плаща, чтобы дёрнуть ведьму за рукав и вымолить у неё признание: девчонка далеко, так далеко, что не сможет никому причинить вреда, не сможет вернуться. Не рванулась. Вместо старухи с ядовитой усмешкой она увидела статную женщину, которая никак не могла быть той самой ведьмой, что пятнадцать лет назад продала Арианне зелье от нежеланных детей. Фредерик за считанные месяцы покрылся морщинами, всё больше уходя в себя. Временами Арианна находила его стоящим на коленях в детской — не в той, в которой когда-то жила Лили, но в той, которую они готовили к рождению наследника. Он топил голову в мягком меху на кресле, в котором в первые месяцы беременности полулежала ещё счастливая тогда Арианна, и плакал без слёз, а она не находила в себе сил утешить его — не было ни слов, ни желания. Они могли разделять скорбь друг друга лишь в постели под покровом ночи, переплетая пальцы под одеялом и неизменно чувствуя липкое отчаяние, опутывавшее их одним коконом. С рассветом эта иллюзия распадалась на части: Фредерик одевался, водружал на голову корону и превращался в мудрого правителя, который предлагал тысячи золотых за любую информацию о пропавшей дочери, но всё же дёргался при виде всякого незнакомца — в страхе, что тот явился за вознаграждением. Но годы шли, и никто не являлся с доносом на ведьму, которая по-прежнему пугала Арианну сиянием неугасаемой молодости. — Как ты думаешь, зачем ей нужна была девочка? — спросил годы спустя Фредерик, бросив слова в вязкую ночную тьму. Арианна застыла. Они не говорили о Лили с тех пор, как условились умеренно скорбеть и не трубить на все королевство о вознаграждении за возвращение дочери. Двери её комнат многие годы закрывались тяжёлыми цепями и замками: будто в знак неиссякаемей печали, но на деле потому лишь, что Арианне мерещились тени, выползающие оттуда по ночам и бродящие по замку до самого рассвета. — Зачем ведьмам дети? — она улыбнулась окаменевшими губами и повернулась спиной к окну, отчего-то испугавшись, что там вот-вот промелькнет знакомый силуэт с развевающимися золотыми волосами, что сияли в темноте. Фредерик хохотнул — сухо, отрывисто. И Арианна понимала, почему. Если бы ведьме пришло в голову швырнуть девчонку в кипящий котёл, она бы погибла точно так же, как и десять кормилиц Лили, если только она не знала, как сладить с разрушительной магией волос. — Я чувствую, что это ещё не конец, что девочка ещё жива. Арианна приподнялась на локтях и почти нежно провела пальцами по щеке мужа. Он вздохнул и поймал губами её руку, прижался ближе, успокоился, обжигая её жаром собственного тела. Спустя год со дня пропажи Лили они предприняли бесчисленные попытки оживить мечту, в унисон молились всем известным богам и приходили в необжитую комнату призрачного сына так, будто она стала их общим негласным храмом разбитых надежд. Арианна могла часами перебирать нетронутую детскую одежду, рассматривать нежно-голубые стены, стоять над пустой колыбелью — и всё лишь для того, чтобы глубже провалиться во всепоглощающую чёрную дыру в груди. — Я тоже это чувствую, — прошептала Арианна в самое его ухо, боясь, как бы слова не обратились реальностью. Фредерик прижал её к себе крепче, задышал медленнее, будто боролся с подступающими слезами, и тогда она поняла, что страданий с них достаточно. Что она больше не допустит любого посягательства на их и без того разрушенный до основания мирок с зияющими пустотами и развалинами бессмысленных надежд. С этим они могли жить. Видел бог, что могли. — Поклянись мне, Фредерик. Ведьма подарила им шанс задержаться на этом свете ещё на какое-то время, а Арианна вовсе не намеревалась его упускать. Не после всего того, что они пережили. Она держала подбородок мужа ставшими цепкими пальцами и чувствовала, как злость и решимость медленно, капля за каплей, заполняют пустоты, выеденные в её груди. Арианна не сомневалась: Фредерик ощущает то же самое. — Поклянись мне, что мы найдём способ избавиться от девчонки навсегда, если ей взбредёт в голову вновь переступить порог нашего дома. V. Ведьма Ночами Готель всё ещё слушала и ждала: вот-вот до неё доберётся цокот копыт, а потом — крик с самой земли, требующий немедленно вернуть принцессу в замок. Она не боялась и раскладывала карты каждый месяц, пила горькое вино и не жаловалась: никому ни единым словом, ни взглядом, ни жестом. В убеждениях о собственном счастье Готель зашла так далеко, что почти поверила самой себе, однажды очнувшись над дымящимся котлом с ореховым супом и едва не разбив склянку с душистыми травами, — ей показалось, будто она проснулась от глубокого сна, и она никак не могла взять в толк, что произошло. В дальней комнате Рапунцель напевала беззаботную песенку и скручивала веревкой грубое платье на тряпичной кукле; волна нежданного отвращения к ней едва не снесла Готель с ног, чего не случалось с того самого дня, когда она едва не загнала лошадь в страхе погони, борясь с желанием зажать рот кричащему во весь голос младенцу. Готель никогда больше не задыхалась от ненависти и гадливости, не желала девочке смерти, лёжа на холодном полу в луже остывающей крови, и отчего-то она почуяла, что Рапунцель заметила перемену. Она не обернулась, не отложила куклу в сторону — такую же безвольную и послушную в её руках — и сказала: — Ты ведь добрая ведьма, правда, мамочка? Готель всё-таки разбила склянку, но не заметила острой боли, пронзившей лодыжку. Кровь тонкой струйкой потекла по босым ногам на каменный пол. — Зависит от того, кого ты об этом спросишь, цветочек, — ответила она и подобрала крупный осколок. Достаточно острый, чтобы перерезать горло, — себе или Рапунцель, но исход не слишком отличался один от другого — и швырнула его в помойное ведро. — Задай вопрос королеве: она скажет, что я отравила её чрево; спроси жену мельника, и она скажет, что я спасла её дочь от верной смерти. Мелкие осколки отправились следом за первым, и Готель, игнорируя кровь, откупорила себе бутылку вина, не в силах вспомнить, какой была её жизнь без тени девочки с ангельской улыбкой и абсолютной тьмой вместо души. Рапунцель обернулась через плечо. — Я думаю, что ты добрая. Но спросить никого не могу: ты не выпускаешь меня наружу, мамочка. Тряпичная кукла рухнула с головокружительной для своих размеров высоты и осталась лежать на полу, придавленная детской рукой. Верно, Готель настолько привыкла, что по-своему полюбила Рапунцель: наперекор постоянному напряжению и вьющемуся в воздухе страху. Годы шли; девочка всё меньше теряла контроль и всё больше уходила себя за книгами и рисовала на стенах, мечтая и мечтая о чём-то далёком и неизвестном. Готель, имея возможность выдохнуть и сбежать в старый дом на несколько дней, не замечала в этом ничего плохого и переживала лишь, что однажды девочке придёт в голову улизнуть прочь. Впрочем, и эти мысли уходили прочь после двух-трёх кружек эля и танцев до самого рассвета, когда она притворялась, что жизнь её нисколько не изменилась с той злополучной ночи. Всё текло привычным чередом до тех пор, пока не наступала пора возвращаться в башню и с замирающим от ужаса сердцем звать Рапунцель с земли — вдруг однажды ответом ей послужит тишина? Она не могла сказать, что тревожило её в возможном уходе девочки — омерзительная смерть от вскрывшихся в одночасье ран и древности давно должного обратиться прахом тела или бремя ответственности, что безоговорочно упало бы на её плечи. Готель по ночам сводила звёзды, карты, чаинки — всё, что умела, чтобы увидеть в судьбе Рапунцель один-единственный исход: разрушение. Вечная тьма, что нависнет над королевством, и обрушится всем на головы кровавым дождём, и всё потому лишь, что она имела неосторожность вмешаться и даже позволить девочке порыться в собственных ветхих книгах о магии. В лучшие годы они вместе следили за вскипающим на огне зельем, перебирали сушеные травы, читали старые записи на рваных пожелтевших листах. И сколько бы Готель не говорила себе, что никто не ставил её перед выбором, что тени по-прежнему преследовали её по ночам и лишали всякой воли, липкая вина никак не уходила прочь. Часто Готель сидела у распахнутого окна, смотрела на далёкую луну, то перевязывая в пучки травы, то сцеживая сок из поспевших фруктов, и размеренно билась головой о стену, чтобы заставить себя не думать, не терзаться, не размышлять о завтрашнем дне. Рапунцель была слишком погружена в мечтания, чтобы заметить неладное — или, по крайней мере, ей хотелось так думать. Земля с высоты башни манила к себе, звала и обещала вечное успокоение. Готель боролась как могла долго, стараясь не замечать, что говорит во сне Рапунцель и как меняется её лицо в редкие мгновения чистой ярости, но в тот год карты не показали привычный ответ. Она ещё долго сидела при блекнущих с каждой минутой свечах, смотрела на комбинацию смерти на столе и почти не дышала. В спальне Рапунцель кружились тени, но она не слышала даже лёгкого шороха ветра и не двигалась. Не двигалась до тех пор, пока не наступило утро, и девочка не разбудила Готель осторожным прикосновением к плечу. — Ты уснула за столом, мамочка, — сказала она и смахнула карты так, будто не понимала, что они значат. Готель осталась полулежать — не смогла сдвинуться от боли в затёкшем теле. Тогда игры в прятки в лесу и ложь в надежде вернуть Рапунцель в башню были далеко впереди, но она уже знала, что проиграла. Глядя на пустое дно винной бутылки, Готель складывала прошлое, настоящее и будущее воедино и понимала, зачем нужно было растить девочку вдали от дворца: в полной сохранности, вкладывая в неё знания и силу до тех пор, пока она не будет готова. И свою роль она уже выполнила, очевиднее некуда, но всё же месяцы спустя ей пришлось узнать, что раны, взрезанные на теле Рапунцель кинжалом, не имели для неё никакого значения. Из них выступала тёмная густая кровь, обжигающая голые руки и стягивающая края зияющей плоти, а Рапунцель стояла и впитывала в себя чужой страх с блуждающей на лице улыбкой. Во власти тёмной магии с ней было не совладать. И тогда Готель срезала ей волосы. VI. Королева Их шаткий покой обрушился до основания в прелестное летнее утро, следовавшее за восемнадцатым фарсом, призванным показать всему миру их бесконечную скорбь. В ночь перед этим Арианна и Фредерик приглушёнными голосами говорили о том, что теперь у них есть полное право сдаться на глазах всего королевства, не выпуская ни единого фонаря в звёздное небо в притворной надежде проложить для дочери путь к родному дому и молясь в душе никогда не увидеть её снова. В полном согласии они проспали спокойно до самого рассвета — редкий случай, который, впрочем, лишь усилил иллюзию их безопасности. А потому они и не были готовы к случившемуся. — Прошу прощения? — улыбка неверия исказила лицо Арианны, но ей ни к чему было переспрашивать: глаза, эти глаза пронзали насквозь и втаптывали в грязь любую надежду на ошибку. И пусть волосы стоящей перед ней девушки больше не переливались золотом, а топорщились неаккуратными прядями, не узнать её было невозможно. Фредерик до боли стиснул ей ладонь, проигрывая внутреннюю битву самых потаённых демонов, но Арианна переплела их пальцы, так же, как и всегда, спасая его из топкого болота эмоций. Она научилась. Спустя столько лет — научилась. — Рапунцель, — девчонка улыбнулась так широко, будто ждала, что они кинутся обнимать давно потерянную дочь. Арианна усмехнулась; не бывать этому, и пусть на них смотрит хоть всё королевство. После стольких лет у них имелось право не бросаться на шею всякой самозванке, объявлявшей себя потерянной принцессой. И она не дала Фредерику сдвинуться с места. — Что ж, не проси повторить. Не стану, — взгляд Арианны скользнул по обстриженным волосам, так похожим на её собственные... Она вдруг застыла. — Так назвала тебя эта ведьма? Имя моей дочери было Лили. В глазах девчонки проскользнула потаённая боль; Арианна открыто улыбнулась навстречу этой тоске и почувствовала, как плечи расправляются сами собой. Золотых локонов не было, боже милостивый, ни намёка на них — значило ли это, что она не могла более применять тёмную магию, силы, призванные разрушить всё вокруг? Значило ли это, что Арианна могла столкнуть её с лестницы и никогда больше не тревожиться о своей судьбе? — Мама... я хотела сказать... она... — лишь тогда Арианна заметила, что девчонка держала в руках знакомый чёрный плащ, теребя и теребя ткань в беспокойных пальцах, и только-только засиявший огонёк восставшей надежды потух под опрокинутыми на него потоками крови. Арианна и не заметила, как её собственная ладонь потянулась к губам, запечатала внутри стон ужаса и отчаяния, спрятала за собой секундную слабость. От глухой боли, полоснувшей её по сердцу, — заныли и старые взрезанные шрамы, она готова была поклясться, что они начали кровоточить, — она едва не упала на колени, взывая ко всем бесам и демонам отчаянным воплем: за что, почему, как? Ведьма умерла, а следом за ней обрушилась невидимая стена, клетка, тюрьма, что сдерживала Лили — Рапунцель — вдалеке от них. — Она... О, клянусь, я не хотела, чтобы всё... — Обернулось именно так, — закончила за неё Арианна гулким эхом собственных сожалений и горестей. Она отогнула рукав, обнажая запястья и безобразные шрамы, взбухающие на некогда ровной коже, и не смогла решить, почему улыбка никак не покинет её лицо. Улыбка эта не была доброй, сочувственной и даже печальной; нет, в ней смешивались боль, безумие и страх. — Она ошиблась однажды, знаешь? В тот день, когда сказала, что ни реки крови, ни тысячи жертвоприношений, ни бесконечные молитвы не позволят мне понести ребёнка. Через год я родила девочку с волосами ярче самого солнца. — Мои волосы... — И лучше бы ведьма оказалась права, — продолжила Арианна, не слушая никого и ничего, ведь слова, невысказанным грузом томившиеся внутри неё годами, выливались и выливались со всей грязью, и злобой, и отчаянием. Удивительно: она ждала, что девчонка разозлится, как это бывало в детстве, отшвырнёт к стене, обмотает острыми как бритва путами, и этим всё закончится, но та лишь потупилась и больше не попыталась заговорить. — Зачем ты явилась сюда? Собственный голос казался Арианне собачьим рыком, лаем безумия и страха — лучше укусить, и побольнее, чем пропустить опасность и погибнуть самой. Девчонка пролепетала что-то о фонарях, обомлела; опасные змеи-волосы не появлялись, не выкручивали им конечности и не резали кожу до самых костей. Кто мог их обрезать? Арианна помнила, о, как же хорошо она помнила тонкую тёмную прядку, которую ведьма оставила сиротливо лежать в колыбели. Первое время они не смели к ней прикоснуться, до тех пор, пока они не поняли, что угрозы в них больше нет. Брошенный в пламя локон истлел без боя и криков, растворился в жарких объятиях и не оставил после себя ни следа. — Перестань, — Фредерик стиснул пальцы Арианны, предупреждая: больше — ни слова. Она подчинилась, сгорая внутри бурей ярости и надежды, и тогда в глазах девчонки вновь засеребрился призрак радостной надежды. Будто не она отняла у них с Фредериком всё на свете, не оставив и крупицы здравого смысла и радости, а затем вернувшись, чтобы окончательно превратить всё вокруг себя в дымящееся пепелище. И всё же они слушали; слушали долго, не перебивая, сохраняя в памяти каждое сказанное слово и едва ли веря половине из них. О том, как она бежала из башни, мечтая увидеть фонари, что сияли в небе каждый её день рождения — у Арианны сбилось дыхание: они могли, могли избежать всего этого, прекратив траурный фарс годом ранее. О том, как разбойник помог ей бежать. И, конечно, о том, как ведьма держала её взаперти в башне восемнадцать долгих, одиноких лет. И всё же умолчала она о многом; Арианна по глазам видела призрачные силуэты невысказанной правды, прятавшейся за сказками о злобной ведьме, что мечтала оставаться вечно молодой и прекрасной. Фредерик сказал, что верит всему, не отпуская руки Арианны, и бережно обнял девчонку, скрывая страх, который они делили на двоих. Арианна же не шевельнулась, вымучивая на лице не то улыбку, не то оскал. Ночью она пробралась к подножью башни в одиночестве, каждый раз воровато оглядываясь через плечо в страхе погони, но за её спиной стонал один только скорбный ветер. Лунная дорожка освещала её путь, безошибочно вела в гущу леса, и очень скоро Арианна пришпорила лошадь, соскочила на землю и опустилась на землю, проведя ладонями по следу старого плаща на пыльной дорожке. Она не знала эту ведьму — ни то, как её звали, ни то, зачем она забрала девчонку из замка, но всё равно ощущала удушающую благодарность, накрепко поселившуюся в груди. Арианна бережно уложила на землю два чернеющих в темноте бутона роз и застыла, вдруг осознав, до чего сильно ей не хочется возвращаться домой. Обратно в замок, в котором снова поселилась незваная тварь. Придушенное «спасибо» так и сжалось в горле, не найдя путь наружу. Арианна припала лбом к земле и содрогнулась всем телом, давя в себе рыдания и страх. Она не знала, что делать дальше, но боялась, что любая секунда промедления может обернуться для Фредерика смертным приговором. И всё же, всё же Арианна обошла башню вокруг на негнущихся ногах, обнаружив полуразрушенный проход, в который она втиснулась далеко не с первого раза. Покрытые плесенью ступени кольцами взмывали вверх и вверх, однако на них ещё темнели капли чьей-то пролившейся крови. Арианна коснулась брошенного на пол камня и поняла, откуда они взялись: кто-то голыми руками прорывал путь снаружи, обламывая ногти под корень и сбивая пальцы до глубоких рваных ран. Когда она осветила лязгающим фонарём лестницу, то обнаружила тянущиеся кровавые следы от ладоней едва ли не на каждой ступеньке, и к горлу подкатила тошнота. Она видела произошедшее как наяву, будто вокруг неё вихрем проносился призрак из только свершившегося прошлого, хоть и никак не могла взять в толк, почему ведьма так страстно рвалась внутрь, не убегала прочь. Арианна шла след в след, как могла обходя кровавые пятна, и считала ступени. Она сбилась на середине, когда холодный ветер встревожил полы её платья и прошелся по ногам. Свеча не погасла одним лишь чудом, и всё же она добралась до самого верха и распласталась на ледяном полу, не в силах перевести дух. Ей послышался женский смех, — лёгкий, весёлый, призрачно-прозрачный — который исчез вместе со сквозняком. Арианна поднялась на ноги, огляделась по сторонам, и тогда вихрь чужих воспоминаний едва не отшвырнул её к стене. При слабом мерцании свечи краем глаза она уловила детскую фигурку, промчавшуюся мимо неё; в ушах стоял гул — крики, надсадные рыдания, смех, тихие колыбельные на незнакомом языке. Буря ароматов — кровь, духи, орехи и травы — едва не свела её с ума. Арианна готова была поклясться, что видела два силуэта, женский и детский, за обеденным столом. В огне свечи башню омрачала глухая пустота, и пахнущая готовящейся едой комната оставалась покинутой и одинокой. Под туфлями с хрустом рассыпались в пыль осколки разбитого зеркала. Арианна двинулась вглубь, ближе к окну, но не решилась выглянуть и представить, каково это: лететь вниз с такой высоты. Что должно было остаться от тела там, на земле? Кровавый след и горстка внутренностей? Одна лишь пыль? Отсекая мысли, Арианна заглянула в разбитое зеркало безо всякого страха над суевериями, но в отражении увидела не себя, а темноволосую женщину, — верно, цыганку во всём размахе этой дикой, вульгарной притягательности — что смотрела на неё из тысячи раздробленных кусков. Она не испугалась. — Ты ошиблась, — ведьма в отражении эхом повторила её слова, точно так же приоткрыла губы, впилась в неё взглядом сквозь разбитое стекло, подражая каждому мельчайшему жесту. Арианна издала хриплый смешок и отвела взгляд. — Ты сказала, у меня никогда не будет ребёнка. Быть может, она сходила с ума? Арианна стиснула голову ладонями, потрясла ею, но всё равно могла поклясться в том, что услышала ответ — нет, не ошиблась. Не ошиблась, глупая королева, почему ты ещё этого не поняла? В руках ведьмы сверкнула сталь лезвия, и Арианна отпрянула, обернулась, освещая себе взор фонарём. Никто не стоял за её плечом, но на полу, в дальнем углу комнаты, и в самом деле что-то блеснуло. Когда Арианна вновь посмотрела в зеркало, в нём отражалась она одна — и в пальцах у неё, поигрывая пламенем куцей свечи, переливался древний кинжал с пятнами крови на лезвии. А вокруг, будто мёртвая змея, крутилась спиралью отрезанная каштановая коса, всякая магия которой давно растворилась в ночи. Девчонка с грубым именем явилась во дворец без защиты, а руки Арианны обжигал ледяным жаром кинжал. Видел бог, теперь она знала, что делать. «Королева, ты родила не своё дитя».