Убей меня, Винс Нил

Я никогда не встречал таких эгоистов, как ты, Винс. Я даже не мог представить, что кто-то может так заниматься самолюбованием. Честное слово, Винс, если бы ты только мог, ты бы трахнул себя, причем с таким упоением и наслаждением, что у тебя по жизни бы не стояло ни на кого кроме себя же самого. Никки я узнал несколько раньше, чем тебя, конечно, вы друг друга стоите, но, нет, он никогда не перегонит тебя в эгоизме. Ты с самого начала узнал, что такое слава, девушки, всеобщее обожание. Мне кажется, что ты даже впитал это с молоком матери, потому что ни один факт не сможет так повлиять на становление личности, личности омерзительной и прогнившей донельзя. Но я боготворил тебя даже больше, чем Никки. Когда я только пришел к тебе, ты смотрел на меня так, словно я действительно интересую тебя, словно тебе интересно слушать меня. И я еще больше полюбил тебя, если это можно назвать так. Ведь Бога любят? Или ему прислуживают? Ему поклоняются. Я же любил тебя, любил в тебе то божество, которое смотрело на меня серо-зелеными глазами из-под выбеленной челки с плотоядной ухмылкой. Ты просто видел, что я заворожен тобой, потому что ты уже был известен в некоторых кругах, а я только надоедливый ребенок, который лупит по барабанам в папином гараже, как сумасшедший, не давая спать соседям по ночам. Ты был уверен, что я стану твоей тенью, а этого не произошло. Сейчас я отчетливо понимаю почему: потому что я любил Бога, а он хотел, чтобы ему поклонялись. Наши религии просто не совпали. Они раскололись надвое: ты требовал шикарных обрядов поклонения, а я мог только любить и верить. Но несмотря на это я смог вляпаться в еще менее привлекательную религию. Как моя бабушка аккуратно расставляла статуэтки Девы Марии и Христа, я возвел внутри себя алтарь из тех людей, которые распяли меня своей энергетикой и своими глазами. Так вы встали рядом друг с другом: Винс и Никки, мои личные божества, которым я поклонялся. Но только Никки был другим. Он был тем Богом, который, когда я припал к его ногам, поднял меня с колен, со словами: «Чувак, у меня есть отличнейший героин, пойдем ширнемся!» И я пошел за ним, потому что ему не нужно было поклоняться. К сожалению, только потому, что у него был свой Бог – героин. И он поклонялся ему так, что уже ничто не могло спасти его тогда. А что требовал ты, Винс? Ты хотел, чтобы весь мир принадлежал тебе. Зачем он тебе, когда у нас на всех был этот, мать его, рок-н-ролл? Ведь ты и сам говорил, что тебе ничего не нужно кроме музыки? О, дорогуша, твои проповеди были лживы. Но почему я их слушал? А потом началось наше противостояние друг другу. Когда я стал тенью Никки, ты проклял меня. Ты так по-детски ревновал, обижался, игнорировал меня. Когда ты приглашал нас после очередной репетиции пойти разнести половину города к чертям собачьим, ты нарочно говорил: «Мик, поднимай свою задницу и давай за мной и Никки!», как будто меня не было и в помине. И все из-за того, что я был все время с Никки, а не с тобой. О, Винс, скажи мне, как можно быть таким привлекательным эгоистом? Я помню те времена, когда мы разбивали друг другу лица прямо перед концертом. Вечно худой Мик, прижав колени к груди, со страхом смотрел на нас, когда мы буквально вцеплялись друг в друга. А он ничего и не мог поделать. Конечно, он кричал, звал Никки, потому что, если бы он сунулся к нам, мы бы его просто убили: я был намного выше Марса ростом, а ты намного его плотнее. Но, признаюсь, ты дрался, как баба, именно поэтому мое тело и лицо чаще было разукрашено кровавыми порезами от твоих ногтей, а не фиолетовыми кровоподтеками в отличие от твоего. Потом приходил обдолбанный Никки, который при виде нас мгновенно отходил от кайфа, порываясь разнимать нас. Чаще всего ему влетало побольше нашего, но Сикс умудрялся одним ударом уложить меня. Тебя же он не трогал. Он вообще относился к тебе с какой-то бережностью, словно боясь потревожить того, кто стоит рядом с ним на одном Олимпе. Никки всегда говорил в оправдание, что меня, во-первых, сложнее утихомирить, а, во-вторых, мое разукрашенное лицо все равно не видно за барабанами, а Винс все-таки на переднем плане. А я и не обижался, потому что я всего лишь маленькая кукла в руках людей, которыми я восхищался пусть и с долей ненависти, но с намного большей долей любви и обожания. Я мог лупить в неописуемом ритме по барабанам, но в то же время, как завороженный, смотреть на две мои любимые задницы, которые как будто нарочно соблазняли меня (Мик же всегда, словно извиняясь, стоял ко мне полубоком). Но твоя задница, Винс, была намного желаннее. Я понимал тех сумасшедших девушек и парней, которые визжали так, что заглушали твое пение только при виде одного тебя, когда ты, выставив одно колено вперед, проводил ладонью по внутренней стороне бедра. Я понимал этих сумасшедших, когда ты поправлял взмокшие волосы, потом плавно опускаясь пальцами на шею, словно массируя ее. Я понимал этих фанатиков нашего общего вероисповедания, когда ты, слегка посмеиваясь, проводил языком по накрашенным огненно-алой помадой губам. Я понимал их всех, потому что мы все были готовы упасть на колени перед тобой. Не знаю, что хотели сделать они, а я просто хотел молиться на тебя, потому что по прошествии стольких лет я все равно чувствовал себя все тем же Томми, который впервые только увидел тебя. Никки же был совершенно другим в этом плане: его сексуальность совершенно отличалась от твоей. Если ты был олицетворением похоти, то Никки - олицетворением какой-то испорченной, но в то же время спасительной любви. Он хотел любить всех, как будто ему самому не хватало этой любви. Он был таким же испорченным ребенком, как я. А ты, Винс, был испорченным во всем. Ты даже и не мог понять, что такое любить. Но ненавидеть ты умел прекрасно. Наши отношения испортились окончательно, когда Памела ушла от тебя ко мне. Конечно, ты считал ее одной из тех шлюх, которых ты трахал несколько раз подряд, но тот факт, что потом она осталась со мной, выбесил тебя окончательно. Сначала ты даже самовлюбленно улыбался: мол, на тебе, Томми, кусочек с хозяйского стола. А потом ты понял, что она меня любит. Меня, а не тебя. Женщины тебя хотели, да, это факт, но не любили. Им было неинтересно видеть в тебе отражение их же самолюбия и эгоизма. Ты словно дополнял их, был одним из них. Просто с какой-то стати природа наградила тебя членом, и я до сих пор ломаю голову почему. Однажды перед очередным концертом, когда Никки наслаждался обществом героина и собственного трупа в туалете, а Мик поспешно ретировался, чтобы не наблюдать очередную драку, мы чуть не убили друг друга. Интересно, помнишь ли ты это? - Почему ты все время выглядишь как продажная шлюха?- для меня это был просто безобидный вопрос. Просто я все время, как завороженный смотрел на то, как ты так по-бабски красишь глаза, губы, поправляешь волосы. Именно по-бабски. Если Никки это делал со смехом и каким-то ловким, но в то же время неумелым жестом, то ты же растягивал это дело, словно получал от этого удовольствие. Я искренне не понимал этой твоей черты, как когда-то в детстве не понимал, зачем красится мама, если она и так красивая. Ты тоже, Винс, был намного красивее без этого порочного макияжа. Тогда ты был похож на ангела, хоть твою продажность и выдавали выбеленные волосы с непрокрашенными корнями, как у любой шлюхи с Сансет Стрип. - Мы все шлюхи, Томми, потому что мы трахаем всех, а нас в ответ трахает всё,- ответил ты, дополнив свой ответ воздушным поцелуем. - Меня лично ничто не трахает,- ответил я, имея в виду свою прославленную беззаботность. - А разве Никки не ебет тебя?- ты невинно улыбнулся, словно был ошарашен собственным вопросом. Для меня это было вызовом: никто не имел права богохульствовать над моей же тенью, пусть даже и другое божество. Я просто набросился на тебя, разбив твоей же головой зеркало, в котором, кажется, еще не пропала твоя надменная улыбка. Ты болезненно вскрикнул, скорее от испуга, чем от боли, заметив собственные же капли крови в осколках зеркала. - Я убью тебя, Винс!- я кричал, как сумасшедший, не забывая оставлять все новые и новые кровоподтеки на твоем лице. Я хотел его превратить в сплошное кровавое месиво, чтобы ты больше никогда не смотрел на меня своим божественным личиком, заставляя меня корчиться от внутренней боли, когда я понимал, что поклоняюсь Никки больше, чем тебе. - Ну так убей же меня, Томми,- ты сказал это так, словно я прибивал твои ладони к несуществующему кресту, а ты со смирением смотрел на меня, словно зная, что ты страдаешь за мои грехи, чтобы потом отпустить же их. И я вдруг испугался, что ты не простишь мне того, что Сикс стал для меня важнее, чем ты, того, что я больше не любовался тем, как ты умело разрезаешь волны своей доской, того, что мы больше не наряжались под чертиков в канун Хэллоуина. Я это делал с Никки, хоть с нами был и ты, и Мик. Я уместил свой алтарь только в Никки, хотя твое изображение все еще хранилось на нем. Когда невменяемый Никки, бледный, как тень, завалился в гримерную, он долгое время не мог понять: мерещится ли ему под кайфом весь этот хаос с алыми полосами крови на полу и развороченной мебелью или нет. А когда он увидел тебя с кровавой маской вместо лица, то на его крик прибежал даже Мик, который, видимо, решил, что мы все-таки убили друг друга. - Ты ебанулся в конец, Ли, ты же его, блять, убил!- из-за обилия мата я даже практически не понимал, что мне хочет сказать Никки. Я сжался, как провинившийся ребенок, в комок, боясь, что обдолбанный Сикс меня убьет. И тут я понял, что внутри себя я кричу от страха: «Убей меня, Винс, убей меня, пожалуйста! Я хочу, чтобы ты меня убил, а не Никки, потому что ты убьешь меня чуть-чуть, а вот Никки - по-настоящему. Он же под кайфом. Он даже не поймет. Убей меня, Винс, убей меня!» Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не Мик, разбивший об голову Никки свою гитару. В его глазах горел такой уничтожающий огонь, что я не выдержал и расплакался. Весь этот ужас, который умещался во мне, вылился наружу обжигающими слезами. Я словно стоял на исповеди, видя перед собой осколки моих статуэток. Я уткнулся в колено Марса, чуть ли не раздирая пальцами черную кожу брюк, и плакал навзрыд, не в силах остановить этот нескончаемый поток слез. И тут я почувствовал, как Мик положил мне свою ладонь на голову, словно отпуская мне этот грех разрушения. Но с тех пор я все равно стал бояться Марса. И тогда же весь мир обозлился на нас и рухнул. В личной жизни каждого случился раскол, а потом и в нашей общей. Когда кто-то позвонил мне и сказал, что Никки больше нет в живых, я рухнул на пол с телефонной трубкой в руках. Почти все, что было мне дорого, сгорело во мне в адовом пламени боли и разрушенной жизни, которую я создал сам. Мой Бог покинул меня навсегда, и я оказался обнаженным перед собственными же иллюзиями. Наверно, именно потому, что я не сразу был в силах положить трубку, мне не могли дозвониться, чтобы сказать, что Никки воскрес. А потом какой-то ненужный и лишний человек стал петь в твой микрофон, сидеть на твоем диване, и я стал сходить с ума от того, что все разрушилось окончательно. Мой алтарь был расколот и уничтожен. И тогда мир совсем рухнул, потому что я не понимал, почему один мой Бог снова жив, а ты, Винс, пропал где-то в недрах наших отдельных жизней. И тогда я снова взмолился тебе, своему первому божеству: «Убей меня, Винс Нил, убей, ибо мы не ведаем, что творим». Но ты моим молитвам внял не скоро. Только когда сам узнал, что такое смерть.