Прощание

      Босые ноги утопают в песке. Мерседес, бежит, почти задыхаясь, глаза наполнены слезами. Она ничего не видит перед собой, только каменную крепость, скрывшую от неё любимого. Сердце бешено бьётся, горькое осознание, что она ничем не сможет ему помочь разрывает грудь, но она продолжает бежать.       Пока наконец не касается руками серой стены, не прощупывает её, силясь найти вход. Но находит лишь небольшую щель, сквозь которую видит его. Эдмон, которого она любила лежит на полу, прижимая ладони к лицу. Он сдавленно рыдает, выдыхает её имя, впивается пальцами себе в волосы. Он полон отчаянной боли, и Мерседес зовёт его, желая её унять. Она царапает камни в диком желании разобрать эту крепость по кусочкам, разрушить, выпустить любимого на свободу, она сдирает ногти в кровь, но не может остановиться. Его боль усиливает её боль. Его боль убивает её. И в безнадёжной беспомощности, она сползает на землю и замирает, слушая его душераздирающие стоны. Пока вдруг не становится тихо.       Зловещая тишина нарушается лишь шелестом набегающих на берег волн и криком чаек. Мерседес поднимает голову, следит за силуэтами белых птиц на фоне свинцового неба и её собственный крик застревает в горле, когда она видит двоих стражников на верхушке крепости, несущих большой мешок. Мешок с мёртвым заключённым. Мерседес бросается к щели в стене, молясь лишь об одном: «Только бы не Эдмон». Но камера пуста. Она с леденящим душу ужасом смотрит, как двое раскачивают мешок и бросают его в море, видит, как он ударяется о камни, слышит чей-то крик…       …И просыпается от собственного.       Она безудержно рыдает, ощущая неистовую дрожь в теле, остатки сна вытряхивают из неё душу, выдавливая её тяжелым надсадным чувством потери. И она плачет взахлеб, не в силах остановиться, пока чьи-то холодные руки не берут её за плечи. И лишь прижатая к тёплой груди, она чувствует себя почти в безопасности, почти защищённой от пережитого ужаса. Но в тот же миг понимает, что единственный, кто мог обнимать её ночью в её покоях, мертв уже много месяцев.       Мерседес резко отстраняется, выставляет перед собой руку и смотрит на незваного посетителя. Но когда видит его лицо, слёзы вновь выступают на глазах. — Нет, не может быть, только не снова, — она пытается отвернуться, но он неумолимо приближается, обхватывает её лицо ладонями и смотрит прямо в глаза своими синими, такими же синими, как море, глазами. — Всё позади, Мерседес. Кошмар закончился… — Он никогда не закончится, — слабо отвечает она, все же подчиняясь силе его взгляда.       Он всегда имел власть над ней.       Всегда будет.       Граф вытирает слёзы с её лица. Что-то вполголоса говорит Альберу, заглянувшему убедиться, что с матерью всё в порядке, и вновь поворачивается к Мерседес. — Что вы здесь делаете? Почему мой сын впустил вас?       Мерседес приходит в себя. Эдмон видит её гордый взгляд, грусть застывает в глубине карих глаз, но пальцы, горячие пальцы всё ещё крепко цепляются за его руку, словно она боится, что он снова исчезнет. — Вы сильно заболели. Лихорадка не отпускала несколько дней. Повторяли моё имя. Альбер испугался, решил, что я смогу помочь и послал за мной. — И вы приехали…       В этой задумчивой фразе нет вопроса. Одна печаль. За доставленные неудобства. За то, что даже теперь от неё одни проблемы. Он легонько гладит её по пылающей щеке. — Конечно, я приехал. Вы дороги мне. Всегда были.       Мерседес прикрывает глаза, наслаждаясь тихой лаской его прохладной ладони. Ей хочется остановить это мгновение. Впервые она не думает о приличиях. Всё, что ей нужно — это он. Рядом. Живой. Но Эдмон убирает руку. Отворачивается, опускает голову. Спрашивает: — Этот сон… Как давно он вас мучает? — С тех пор, как узнала о вашей смерти. Пока Фернан — Мерседес бросает взгляд на напряжённый профиль графа, но продолжает, — не принёс мне лекарство. Какое-то успокоительное. Оно притупило чувства, и кошмары исчезли. Но стоило прекратить, как сны возвращались. После смерти мужа, мне негде было его взять. — Почему вам снится моя смерть, Мерседес? Я жив. — Граф Монте-Кристо, разочаровавшийся в людях, жив… Эдмон Дантес умер много лет назад… По моей вине, в том числе. — Мерседес протягивает руку, дотрагивается до его плеча. — Посмотрите на меня и скажите, что это не так.       Граф оборачивается. В темноте, освещённой лишь одной лампадой невозможно различить чувств на его лице, оно кажется невозмутимым. Но чем дольше он смотрит на неё, тем сильнее проступает горечь, словно поднимается со дна его сильной души, спрятанная, закопанная, подобно сокровищам Фариа. — Это так, Мерседес. Но рядом с вами, — он переводит дыхание, будто слова даются ему с трудом, но он больше не в силах их сдерживать, — только рядом с вами его сердце всё еще бьётся. — Он сжимает её пальцы на своём плече, нежно целует и шепчет в дрожащую ладонь, — Эдмон Дантес никогда не переставал любить свою Мерседес. Но граф Монте-Кристо не может себе этого позволить. Он больше не хочет быть Эдмоном. — Граф Монте-Кристо влюблён в другую, — с лёгкой улыбкой отвечает Мерседес, даже не пытаясь отнять свою руку, собирая его прикосновения, как драгоценный дар, который будет утешать её до конца дней, — и я надеюсь, он будет счастлив.       Эдмон двигается ближе к Мерседес, слегка тянет её на себя, так что её волосы касаются его щеки. Вдыхает их запах — запах юности, беззаботного счастья, веры в безоблачное будущее. И чувствуя возрастающую дрожь от необъятных эмоций, вызванных этой долгожданной близостью и тоской по несбывшемуся, тихо произносит: — Граф Монте-Кристо сжёг своё сердце. Его любовь — жалкая тень прежней способности любить. — Может ли граф позволить мне попрощаться с Эдмоном? Может ли он подарить нам один только вечер? Сон, который впервые не будет кошмарным. Иллюзию того, что мы всегда были вместе. Что он не знал заточения… Что я никогда его не предавала… Словно Эдмон вернулся из плавания, словно Мерседес его дождалась…       И прежде, чем она заканчивает, он прижимается губами к её сухим и горячим губам. Он целует с неизбывной нежностью, с беспощадной тоской, невыразимой любовью. В этом поцелуе нет огня, лишь трепетное прикосновение одной души к другой. К той, с которой хочется соединиться, слиться, но это невозможно. Никогда не будет возможно. Чуть отстранившись, так что его дыхание всё ещё касается её кожи, он ласково, но твердо шепчет: — Эта иллюзия убьет нас, милая.       Эдмон слишком хорошо знает, что счастливые сны опаснее кошмаров. Пробуждение после ночных страданий приносит некоторое облегчение, тогда как дарованная иллюзия счастья превращается в ядро, привязанное к ноге утопающего в бездонных пучинах боли. Граф поднимается с постели. В последний раз смотрит на Мерседес, чувствуя, как неистово бьётся сердце, словно рвётся к ней, к ней одной, как бы он не обманывал себя, что в мире есть две Мерседес.       Но Провидение их разлучило и не оставило им шанса.       И они должны пройти этот путь до конца. Юные они были достойны счастья и могли дать его друг другу. Сейчас, — он знает это наверняка, — они сделают друг друга ещё более несчастными. Станут постоянным напоминанием о ранах прошлого. Ранах, корки с которых будут сдираться каждый раз, когда они почувствуют веру в исцеление. Он не хочет этого для неё. Он и сам слишком устал от боли.       Эдмон останавливается у порога. Губы ещё хранят её поцелуй, он всё ещё чувствует такой родной и знакомый запах её волос. Сердце отбивает бешеный ритм. Но голос звучит холодно и сдержанно: — Завтра вам принесут другое лекарство, оно поможет. Будете пить по рецепту, и всё пройдет спустя несколько дней.       Задержавшись у двери, он молчит несколько секунд, и не оглядываясь, сдавленно и глухо говорит: — Ваш Эдмон жив. Он простил вас давным-давно. Простите себя и вы. Я знаю, что вы никогда не желали мне зла, знаю, что любили. И я счастлив, что вы живы. Иначе кошмары мучили бы меня. Иначе ваши бы сбылись, Мерседес. Лучшее, что вы можете сделать для меня и для вашего сына — быть такой счастливой, насколько это возможно. Прощайте… Мерседес ещё долго смотрит на дверь, ощущая на губах подаренный прощальный поцелуй. И только одно слово дрожит на её языке. Слово, которое она не сказала, потому что знала, что он ему не поверит, что оно больше не имеет ценности для него. — Обещаю, Эдмон.