Вместо письма

      Их ценят за драматизм, за умение до последнего тянуть интригу и заставлять ладони покрываться липким потом от напряжения. Только вот сегодня ни интриги, ни напряжения, ни драматизма – абсолютно ничего, кроме горечи очередного поражения. Нет, нельзя отрицать, бывало и больнее, и обиднее бывало тоже. Знаешь… Сегодня, по крайней мере, от тебя почти ничего не зависело.       Он зло усмехнулся: душа раскололась на две части. Одна половина ледяной змеёй скользила по расчёсанному самолюбию, успокаивая и настойчиво шепча, мол, ты здесь не при чём, вины твоей в поражении нет, а если и есть, то совсем крохотная – ты ведь не косячил, верно? Вторая же взывала к остаткам самулёвской совести: нечего обособляться, ты – часть команды, одна из тех шести деталей, вращающих механизм общих усилий, и твоя безучастность привела к тому, что на протяжении часа лицезрели сотни тысяч человек.       Не гася раздражённой ухмылки, Алексей первым покинул Охотничий домик, прорвался через поток ободряющих слов и чужих похлопывающих рук и уверенным шагом двинулся к вагончикам-гримёркам. Хотелось поскорее снять смокинг, олицетворивший собой сегодняшнее поражение, и отойти от официоза. Он – официоз – вообще был Самулёву в известной степени чужд.

Дым табачный воздух выел

      В вагончике нестерпимо пахло сигаретами. Курить на съёмочной площадке строго запрещалось, даже предполагались штрафы, однако, очевидно, закон был писан не для всех. Алексей принюхался к висевшему на дверце шкафа собственному пальто, из-под которого игриво выглядывали «гражданские» брюки и свитшот, и недовольно скривил губы. Разумеется, провисевшая в таком помещении почти два часа одежда впитала все запахи, и теперь каждого, кто имел удовольствие оставить вещи именно в этом вагончике, можно будет легко идентифицировать по распространяющемуся за версту табачному амбре.       Переодевшись, стал повязывать шарф и наклонился к зеркалу. В глаза бросилось бесконечно уставшее выражение лица. Устал, конечно. Измотали перелёты, измотала несложившаяся игра, измотали все накопившиеся внутренние противоречия и нелады с собой. Каждый раз, когда авиаперевозчик списывает с банковского счёта деньги за билет в Москву, Алексей спрашивает себя: «Зачем?», и каждый раз получает от самого себя один и тот же ответ. Ради неё.

Комната – глава в крученыховском аде

      Ради неё. Ради того, чтобы иметь возможность быть рядом с ней хоть раз в два-три месяца, чтобы несколько дней встречать и провожать солнце, чувствуя её присутствие рядом. Ведь в этом вся прелесть: арендовать каждый раз эти адские двушки в хрущёвках на всю команду, не покидать их ни днём, ни ночью, убиваясь на совместных тренировках, а утром подниматься с постели ещё до всех будильников и видеть на кухне её, помешивающую в кружке растворимый кофе, купленный кем-то из ребят по дороге из аэропорта.       – Доброе утро. Будешь?       И Алексей, всем сердцем ненавидящий это гранулированное нечто, разбавленное молоком для нежности вкуса, согласно кивает.       – Две ложки кофе с горкой и одну – сахара?       – Как всегда.       Смеётся.       – Почему я хорошо помню, какой кофе ты пьёшь, но никак не могу запомнить номер участка в поликлинике своего ребёнка?       Он, лениво потягиваясь, пожимает плечами. Неудивительно. Сколько они знакомы – вечность?       – Твой кофе. В хлебнице есть венские вафли, а в холодильнике, кажется, оставалась вчерашняя пицца, если Юрка её не доел. Наслаждайся, чемпион.       И вот уже и утро добрее, и солнце ярче, и тело не так ломит после шестичасового сна на полу (сегодня согласно заранее утверждённому расписанию на диване спит Марышев, зато Самулёв имеет право первым занять душ и находиться там столько, сколько ему необходимо). У них в запасе примерно минут сорок на то, чтобы просто побыть наедине друг с другом и обсудить всё накипевшее, тихо посмеиваясь и стараясь не разбудить остальных обитателей квартиры.       Через десять часов нужно будет выезжать на игру, а завтра, вне зависимости от результата, – традиционная командная прогулка по Москве с непременным посещением ГУМа и покупкой мороженного в вафельном стаканчике.       В этих маленьких бытовых радостях – вся жизнь.

Вспомни – за этим окном впервые руки твои, исступлённый, гладил

      Алексей помотал головой, стряхивая наваждение. Слишком живыми, слишком настоящими показались ему воспоминания об этих днях. Будто бы он и сейчас сидит на залитой солнцем маленькой кухоньке и любуется тем, как играют лучи в её волосах. Но протяни руку – всё исчезнет. Пальцы коснутся холодного зеркала, остановятся перед серебряной преградой, чуть-чуть не дотянувшись до отражения.       Внезапное прикосновение горячих пальцев к стеклу отрезвило его, вернуло в реальность. Ты здесь, в Нескучном, а не сидишь, уткнувшись в блокнот и поедая глазированные сырки, где-нибудь в Марьино. И, словно по щелчку, одна мысль сменила другую: у неё тоже всегда холодные кончики пальцев.       Он почти всегда сидел слева от неё и почти всегда был первым, кого она брала за руку в минуты, когда команде необходимо было единение. И эти требовательные прикосновения каждый раз словно вдыхали в него новую жизнь: в тесном, душном зале они были глотком воды для умирающего от жажды. Всей командой они создавали замкнутую цепь, по которой от неё – лидера во всех отношениях – передавался сильнейший энергетический импульс. В такие моменты Алексей всегда прикрывал глаза и рефлекторно, неосознанно водил большим пальцем по тыльной стороне её ладони. Не то пытался поддержать, не то просто говорил таким образом: «Я рядом». И в минуты, когда их крепкий корабль терпел бедствие, этот жест был единственной возможностью выразить своё участие.

Сегодня сидишь вот, сердце в железе

      Алексею всегда было непросто принять поражение – такой уж характер. Он, будучи предпринимателем, любил добиваться своего, пусть даже не всегда благородными методами. Он был готов идти по головам и не гнушался грязных приёмов. Он годами взращивал в себе титановый стержень, что не позволяло ему сдаваться и опускать руки даже в самых трудных и, казалось бы, безвыходных ситуациях. Однако жизнь – тот ещё круговорот. Вот и сегодня за триумфальными взлётами последовало сокрушительное падение.       Впрочем, самое обидное в проигрышах – вовсе не сам факт поражения. Самое обидное – это видеть разочарование на её лице.       После неудачных игр она на некоторое время закрывалась, и ей нужно было минут пятнадцать-двадцать, чтобы пережить, проработать произошедшее, восстановиться. Они часто обсуждали это: Алексей советовал ей заковать душу, мысли и сердце в металл, отбросить эмоции, подходить к ситуации с холодной головой. Она смеялась над доморощенным психологом, однако, при всей очевидности и банальности рекомендаций, успешно ими пользовалась. Подобно улитке, прячущейся в свою раковину, она после игр оставалась наедине с собой в железном коконе. Все хорошо уяснили, что в такие моменты её не нужно лишний раз беспокоить. Она сама обратится к тебе, когда посчитает нужным. И в такие минуты, как сильно не хотелось бы заключить её в объятия, приголубить, успокоить, делать этого категорически не стоило.

День ещё – выгонишь, может быть, изругав

      Самулёв подумал о том, что больше всего на свете он благодарен ей за доверие и терпение. Она, великолепно его знающая, раз за разом продолжала верить в него, давала шанс, не позволяла опускать руки. Иная (а уж тем более иной!) давно бросила бы Алексея тонуть в солёном море его собственных слёз, пролитых на открытую рану на самолюбии и тщеславии. А она – ничего, держится. Ценой набранных командой очков, но держится.       Да, бывает, прикрикнет на него, поругается. Но это же всё по делу! Такая вот она: строгая, но справедливая.       Но кто знает, на сколько ещё хватит её ангельского терпения. И он частенько прокручивал в своей голове сцену того, как она прощается с ним навсегда. Без явного повода, но с целым букетом причин. Просто потому, что она тоже безумно устала.

В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав

      Алексей ещё раз взглянул на себя в зеркало, тяжело вздохнул и неохотно поднялся с трёхногого табурета. Тёмно-синее кашемировое пальто всё ещё висело на дверце шкафа, распространяя удушливый запах чьих-то явно недешёвых, но от этого не менее пахучих сигарет. Самулёв достал из маленького внутреннего кармашка рюкзака пробник какой-то туалетной воды, всученный бойкой кассиршей парфюмерного магазина, и трижды сбрызнул мягкую ткань. Уже перестав жать на дозатор, он осознал свою ошибку. Тех, кто пользуется духами в гримёрке, принято негласно ненавидеть: вагончик имел только одно вентиляционное отверстие – дверь, а проветривать зимой было всё же несколько нецелесообразно. Однако теперь было уже поздно. По тесному помещению мгновенно разлетелись цитрусово-акватические ноты из пятимиллилитрового флакончика и перемешались с уже имеющимися запахами. Закружилась голова. Забил озноб.       И сложно уже сказать, что это было. Не то от резких запахов снова накрыла мигрень, сопровождающаяся порой вегетативным кризом, не то что-то из простудно-вирусных заболеваний (хотя очередной экспресс-тест, проведённый сегодня днём, показывал отрицательный результат), не то напомнил о себе снежный декабрь, не то всё же это нервное, от пришедшего наконец осознания событий сегодняшнего вечера и нахлынувших на этом фоне тяжелых мыслей о той, с кем ему не быть.       Нужен воздух. В любом из случаев необходимо отрезвить, охладить разум.       Бьющееся в лихорадке тело не слушалось, ни руки, ни пальцы не поддавались отправляемым мозгом импульсам. Алексей безуспешно попытался надеть пальто, но всякий раз промахивался мимо специально предусмотренных отверстий. Отчаявшись совладать с проклятой одеждой, Самулёв по-гусарски накинул её на одно плечо и вырвался из вагончика, забыв закрыть за собой дверь.

Выбегу, тело в улицу брошу я

      Быстрым, уверенным шагом, умудрившись ни разу не поскользнуться на ледяных дорожках, уклоняясь от знакомых и малознакомых, не желая никого видеть, он шёл туда, где можно было выкрасть ещё несколько минут одиночества. Озноб потихоньку отпускал, расслаблялись ежесекундно сокращающиеся мышцы. Слегка успокоившись, он остановился и безо всяких трудностей натянул пальто. Да, это здесь. Он пришёл.       В Нескучном у него было три любимых места: Охотничий домик, буфет, где порой подавали вполне себе неплохие блюда за небольшие деньги, и крохотный закуток, освещаемый одним фонарём пятачок земли, скрытый за заснеженными кустами. Здесь он особенно любил бывать зимой, когда снег скрадывал звуки, доносящиеся со всех четырёх сторон света, и создавал вокруг плотную невидимую стену. Об этом месте не знал никто, даже она. Для Алексея это было в некотором смысле место силы – энергетический центр в самом сердце Москвы, словно созданный специально для него.       Самулёв глубоко вдохнул морозный декабрьский воздух и вернул его миру обратно в виде облака бледного пара. И всё же ему необходимо было ещё немного времени.

Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась

      С ним случилось то, чего он более всего боялся. Он так долго защищался, отбивался, старался игнорировать мысли о ней, совместные жизненные эпизоды, в которых он видел в ней не только подругу и коллегу, но и женщину – красивую, строгую, желанную, – что устроенная им мысленная плотина не выдержала напора, высвободив всё то, что так долго было укрыто в сердце. И вот теперь он тонет. И никто в этом мире, даже она сама, не сможет ему помочь. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.       И именно от этого коктейля самых разных чувств: осознания собственной слабости, какой-то юношеской влюбленности, гнева от беспомощности, – он готов был лезть на стену от отчаяния, разорвать себе грудную клетку и бросить сердце к её ногам. И, увы, эта грустная сага никогда не закончится.       Неподалёку послышался хруст веток, и Самулёв напрягся. Посторонним вход сюда был заказан. Он словно бы побаивался, что кто-то услышит его мысли.       – Вот ты где! – из-за припорошенных снегом кустов показалась мохнатая шапка Бори Белозёрова. – Дурацкая игра вышла сегодня. Расстроился?       Алексей поглубже запахнул пальто, демонстрируя своё неудовольствие.       – Нет, – уверенно соврал он. – Первый раз, что ли?       Тишина. Откуда-то издали доносятся громкие разговоры, шум собираемой аппаратуры, грохот изредка падающих металлоконструкций и последующие за этим непечатные выражения, не принятые к произношению в элитарном клубе, однако свойственные абсолютному большинству телевизионщиков практически на уровне профессиональной лексики.       Но здесь, на этом пятачке земли в глубине Нескучного сада всё это казалось каким-то ненастоящим, словно пробивающимся через плотную завесу, разделяющую два мира. Здесь Самулёв всегда был один… если не считать совершенно не вписывающегося в этот лиричный пейзаж и невесть зачем явившегося Белозёрова с его нелепой шапкой, которая настойчиво щекотала правую скулу и лезла в нос.       Они вдруг синхронно подняли головы в небо. Тёплой зимой в облачную погоду оно всегда имеет какой-то специфичный розоватый оттенок, какой редко встретишь в другое время года. Облака поспешно выбрасывали крупные снежные хлопья, которые тут же подхватывались ветром и виртуозно танцевали в свете единственного тусклого фонаря, а затем тонким ковром опускались на мокрый асфальт и синее кашемировое Лёшино пальто. Он сунул руки в карманы и так и стоял, остолбеневший, завороженный.       – С вопросом про валенки неудобно получилось, да? – шёпотом прервал идиллию Белозёров.       Самулёв медленно выдохнул и на пару секунд прикрыл глаза.       – Тоже не впервой. Все ж знаем, как господин ведущий любит кловунярить. Ты в особенности.       Борис фыркнул, выпустив изо рта струю пара.       – Ладно, забыли. Идём к остальным, Алёна расстроится, если не увидит тебя перед отъездом.

Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас

      Эхом отозвалось в груди сердце.       – Пару минут. Я догоню, Борь.       Белозёров пожал плечами и скрылся в тёмных кустах. Алексей мысленно поставил в голове галочку: место силы необходимо менять.       Не успеть попрощаться с ней сейчас – это многочасовое клеймление себя стыдом и горечь упущенных возможностей потом.       А пока нужно прийти в себя и попытаться сохранить лицо, нацепив маску деланного безразличия. Нужно говорить с ней так, будто бы он расстроен исключительно поражением. Нужно посмотреть ей в глаза так, чтобы она вновь ни о чём не догадалась. Нужно прижать её к груди на прощание так, чтобы излишне крепкие объятия не выдали его категорическое желание не отпускать её никогда.

Всё равно любовь моя – тяжкая гиря ведь – висит на тебе, куда не бежала б

      Ей он никогда ни о чём не говорил. За столько лет – ни слова, ни полуфразы. Во-первых, потому что она очень неглупая женщина, и вполне могла бы догадаться сама (и, скорее всего, догадывалась, ведь буквально всё в Самулёве кричало о его чувствах). Во-вторых, она давно и крепко была замужем. Эти нелепые признания, ненужные разговоры не сделали бы легче никому. Нести этот крест самостоятельно он ещё мог, но возлагать его на её плечи… Его тяжесть не опустится в равной степени на них двоих, облегчив ношу Алексею, напротив, он ляжет на них мёртвым грузом, а ещё зацепит собой и Юру, и ни в чём не повинного ребёнка. Как там в песне? «С любовью справлюсь я сама, а вместе нам не справиться».

Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб

      И если бы можно было, он сорвался бы на крик прямо сейчас – так, чтобы все слышали. И она пришла бы в ответ на его отчаяние – аккуратно коснувшись ладонями его лица, прижалась бы щека к щеке. А он в жаре, в лихорадке шептал бы ей всё, что приходит ему в голову. Она бы всё поняла. Она слишком хорошо его знает.

Если быка трудом уморят – он уйдёт, разляжется в холодных водах

      И скоро вновь он вернётся в свой город, чтобы убить себя работой. Спастись через убийство, не щадя себя, закапываясь в тоннах макулатуры, дебите-кредите, договорах оказания платных услуг. Не с восьми до пяти, не с девяти до шести, а с раннего утра и до поздней ночи – такая специфика. Многочасовые совещания, телефонные звонки, встречи, – словом, всё, чтобы отпустило, чтобы забыться.

Кроме любви твоей, Мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых

      Нет ему в этом мире покоя.       И днём, и ночью он будет мучиться, метаться в постели, может, снова заимеет привычку опрокидывать перед сном стопку коньяка, лишь бы заснуть сразу, безо всех этих мыслей.       Видеть её во сне и не желать просыпаться. Молиться в алкогольном бреду, чтобы рассвет никогда не наступал, ведь теперь встретиться они могут только там, в мире грёз, и первые лучи солнца или трели будильника разрушат наваждение, лишат его этой радости.       Только там они могут быть счастливы и тонуть в набегающей волне светлого чувства.       Проснуться.       Осознать.       Страдать.

Захочет покоя уставший слон – царственный ляжет в опожаренном песке

      Нет ему в этом мире покоя.       Эти двести-триста метров, казалось, он преодолевал вечно. Увидев под светом софитов знакомые силуэты, сбавил шаг. Вот и она.       Губы тут же тронула улыбка. Она, уже, кажется, совсем отошедшая от обидного проигрыша, активно жестикулировала в беседе с кем-то из ребят, и собеседник не отводил от неё глаз, будто бы она загипнотизировала, завоевала его внимание, разрушила крепостную стену, воздвигнутую этим непростым вечером.

Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем

      В этом вся она. В каждом жесте, в каждом взгляде, в каждой улыбке. В каждом лёгком прикосновении мягкой ладони – весь свет этого мира, солнце каждого дня, которые пришлось проводить им вместе, отпечаток всего жара его искренней любви. Поэтому, наверное, каждый раз ему казалось, что кончики её пальцев, почему-то всегда холодных, оставляют на его коже глубокие ожоги. Даже через тонкую хлопковую рубашку, даже через плотное кашемировое пальто.

Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени

      – Алёна!       Она оглянулась, и лицо её озарилось улыбкой. Сделала шаг ему навстречу, распахнув руки для объятий. «Отличный парфюм, Лёш, – шепнула она ему на ухо, прикрыв рот ладонью в светлой варежке. – Но запах табака не перебивает». Самулёв смутился.       – Мы искали тебя, – из-за её спины выглянул Юра.       Алексей кивнул: ну, конечно, обыскались. Все ноги сбили.       – Не могли не попрощаться, – продолжала подруга, не обращая внимания на скептическое выражение лица собеседника. – Но если опоздаем на «Сапсан», два билета в первый класс и ужин за твой счёт.       – Постой, так вы в Питер уже?       Алёна недовольно цокнула.       – Ты сегодня слушал меня вообще, Лёш?

И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать

      С хрустальным треском разбилось над ними двоими небо. Вновь на задворках мозга возникло желание вырвать, словно Данко, сердце из груди. Или прыгнуть с крыши Охотничего домика. Или сделать с собой что угодно, чтобы не стоять сейчас перед ней столбом с разломанным надвое миром.

Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа

      – У меня вылет завтра вечером только. Раньше рейсов не было, представляешь? – Алексей попытался хрипло рассмеяться, однако направленные на него сочувствующие взгляды сокомадников говорили о том, что Оскар он не получил бы ни в этом году, ни даже в следующем.       Она, судя по разбежавшимся в уголках глаз морщинкам, тоже не поверила.       – Представляю. И что?       – Я думал, прогуляемся с вами по Москве завтра утром. Как обычно, – он посмотрел Алёне в глаза и тепло улыбнулся. – Как… раньше.       Она приняла этот взгляд. Впустила его в свою душу со всей добротой и отзывчивостью, вознесла на седьмое небо и также резко бросила его о землю, произнеся сакраментальную, набившую оскомину фразу:       – Как раньше уже не будет, Лёш.       Самулёв не нашёл, что сказать. У него вообще не осталось сил на этот диалог. Алёна любовно потрепала его по щеке:       – Я имею в виду, что я теперь – молодая мать, и не имею морального права оставлять дитятко без любви и ласки так надолго. С пафосом не переборщила, как считаешь?       Алексей пробурчал что-то на тему «а судьи кто».       – Прости, такси ждёт. Ну, пока? – и она вновь потянула его к себе, чтобы заключить в прощальные объятия.

Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметённый карнавал растреплет страницы моих книжек

      Когда поезд унёсет её на север, она и не вспомнит о нём. Там у неё свои дела, скучать по Самулёву будет некогда. Алексей это понимал. Он тоже очень постарается не скучать.       Будни захлестнут их обоих. Московский праздник окончится. Ни мороженого в ГУМе, ни хрущёвок, ни отвратительного, зато приготовленного ею, кофе утром.       Они оба погрузятся в свои скучные бумажки, перебросятся парой смс раз в неделю, бурно поздравят друг друга с Новым Годом и вновь затихнут.       А что готовит для них следующий год – ему одному известно.

Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?

      – До следующего года теперь? – она выпустила его из кольца своих рук и скользнула пальцем по кончику носа.       Самулёв пожал плечами.       – Се ля ви.       – Будешь скучать? – хитрый взгляд.       – Каждую минуту, – серьёзно ответил он.       – Не грусти, мы обязательно будем присылать в общий чат фотокарточки.       Растерянная улыбка стала ей ответом. Хотелось броситься ей в ноги, обнять, не пустить в этот холодный северный город. Он тоже жил когда-то в Питере, но особой любви к нему никогда не испытывал. Ну а теперь – тем более.       А сейчас она уедет. С новой силой обрушился на них уже утихший снегопад. На запорошенных дорожках оставались свежие следы её обуви, ведущие в противоположную от Алексея сторону. И даже если сейчас он побежит за ней и нервно, сбивчиво, горячо начнёт объясняться в чувствах, только для того, чтобы задержать, продлить её присутствие рядом с собой, это не изменит ровным счётом ничего. Она вежливо выслушает, но даже не остановится.

Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг

      Алексей молча наблюдал, как они подходят к машине и как муж галантно открывает перед ней дверь. Она уже скрылась за тонированным стеклом такси, как вдруг выглянула вновь и с хохотом выкрикнула:       – Ваню с собой возьми! Он тоже только завтра ночью улетает!       Из-за спины донёсся глухой смешок Марышева. Алексей почувствовал полный ироничной поддержки хлопок по плечу.       Почти десять лет под обетом молчания текли по его венам. И сегодня, как и всегда, как и многие годы до этого, он вновь собрал всего себя по частям, широко улыбнулся и помахал рукой вслед отъезжающему чёрному «Поло». Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.