Авалон на закате

      Поединки с куклой, увы, пришлось отложить. Аскеладд слишком рано расслабился, когда наивно предположил, что скованность во всём теле, настигшая его накануне вечером, была связана исключительно с тем, что он проспал до вечера в неподходящем месте и неудачной позе, и невероятная усталость, сравнимая разве что с ощущениями человека, полдня просидевшего на вёслах – интересно, а когда последний раз он вообще брался за весло? – это всё, чем он отделался после своих дневных похождений. Так вот, нет. Когда он проснулся на следующее утро, поначалу он подумал, что на самом деле ещё не проснулся, а это просто такой очень реалистичный сон. Потом он вспомнил рассказы о том, как некоторые люди, бывало, просыпались разумом, но не телом, из-за того, что у них на груди сидела мара (видимо, в его случае та самая, что переусердствовала в истории о святой Арильде), и некоторое время лежали в своей постели совершенно беспомощные, но затем всё проходило. Потом он испугался, что доигрался окончательно, и вот теперь его точно парализовало.       А потом Аскеладд попробовал сесть.       По всей видимости, в срубленном им по незнанию дереве обитал какой-то местный дух, дриада там какая-нибудь или хюльдемера – хотя, стоп, они же только в старых деревьях должны жить, правильно? – вознамерившийся теперь то ли отомстить ему за уничтожение своего старого обиталища, то ли ничтоже сумняшеся превратить его в новое. Всё тело как будто одеревенело, и каждое движение требовало колоссальных усилий. Конечно, сейчас его состояние разительно отличалось от того, когда он очнулся около месяца тому назад, дело было не в слабости, а в том, что все мышцы в его теле перетрудились и теперь требовали отдыха.       Он переоценил свои силы. И серьёзно переоценил.       Аскеладд принялся разминать плечи, совершая круговые движения руками, чтобы потихоньку вернуть телу хоть толику его обычной гибкости. Ему очень не хотелось, чтобы женщина увидела его в таком состоянии и, решив, что он всё же недостаточно окреп (умом в первую очередь) для разведённой им бурной самодеятельности, всё же отобрала штаны и привязала к одному из опорных столбов. То-то зрелище, наверно, будет. С учётом того, насколько деревянным он сейчас себя чувствует, скорее всего, у него даже не получится оказать ей хоть сколько-нибудь ощутимое сопротивление.       Аскеладд обвёл внимательным взглядом сарай. В котелке побулькивала похлёбка, дверь была открыта, а женщины нигде не было видно, но Аскеладд слышал, как она возится с чем-то снаружи. Отлично, у него есть ещё немного времени для того, чтобы вернуть себе способность двигаться как нормальный человек. В конце концов, в былые времена он и правда мог полдня сидеть на вёслах, а потом, несмотря на сковывавшую боль в мышцах, нормально ходить и даже немного мечом махать. Да, когда ему было лет семнадцать.       Ему уже очень давно не семнадцать.       В следующее мгновение женщина вкатила в двери сарая уже знакомую Аскеладду лохань и с уже знакомым грохотом уронила её на пол. Аскеладд замер, в изумлении созерцая эту картину.       — Доброе утро, Аскекальк.       Аскеладд поморщился. Он правда думал, что сможет совершенно не обращать внимания на то, что женщина делает с его именем, но каждая новая вариация почему-то царапала всё так же болезненно.       — Что ты делаешь? Мы же вроде не так давно…       — Две недели назад, — возразила женщина. — Вчера тебе можно было выжимать, ты был мокрый насквозь, потный и грязный. Тебя надо помыть.       Неожиданно Аскеладд понял, что женщина скажет дальше, и он даже попытался поднять руку в протестующем жесте, но рука решила, что подниматься слишком высоко ей сегодня не хочется.       — И надо постирать твою одежды, — безжалостно закончила мысль женщина.       — У меня нет другой.       Женщина с безразличием пожала плечами:       — Будем надеяться, быстро высохнет, день погожий.       Аскеладд спрятал бы лицо в ладонях, если бы руки его слушались. Что бы он ни попытался возразить, звучать всё равно будет глупо. К тому же ему и правда хотелось помыться. Увы, оставалось лишь сдаться на милость своей то ли спасительницы, то ли тюремщицы, и постараться перенести выпавшие на его долю испытания, не растеряв остатки человеческого достоинства, которые она ещё позволила пока ему сохранить. И не дать ей заметить, что способностью к движению он сейчас ничем не отличается от той штуки, на создание которой он убил весь вчерашний день.       Она заметила.       Разумеется, она заметила. В том внимании, которым эта женщина окружала Аскеладда, чувствовалось что-то почти болезненное, точно она каждое мгновение ждала, что с ним что-нибудь случится, какой-нибудь удар, припадок, инфекция или он просто истечёт кровью под настроение. Отчасти, наверно, её можно было понять: он два года пролежал у неё на руках мёртвым грузом, мысль о том, что он вполне взрослый самостоятельный человек, который может сам о себе позаботиться, с трудом укладывалась у неё в голове. К тому же, раз она (увы, верно), считала, что на пиру у Свена он осознанно устроил зрелище, прекрасно понимая, что это будет стоить ему жизни, вероятно, с её стороны разумно предположить, что он и правда склонен к подобного рода поступкам. Ну и, наконец, вчера – да и не только вчера – он и правда вёл себя не очень умно.       Но время уходило, и Аскеладд не мог позволить себе просто ждать. Он потерял терпение. Причём не сейчас, а ещё тогда, на том холме под Батом, когда в порыве практически безумия – и безумного азарта – решил выдрать из лап Торкелля датского принца. Быть может, дело было в том, что именно тогда он вдруг очень ясно понял то, что уже некоторое время мелькало на границах его сознания: если он продолжит просто ждать, то дождётся лишь собственной дряхлости. Как Британия в ожидании возвращения Артория усохла до размеров Уэльса. Как мать в ожидании героя из-за моря…       Ругать Аскеладда женщина не стала. Она вообще ничего не сказала, просто долго и пристально смотрела ему в глаза, так долго, что у него затекло лицо. Когда она наконец вышла из сарая, дав Аскеладду возможность спокойно раздеться, он даже позволил себе еле слышно выдохнуть с облегчением.       И бросил нервный взгляд ей вслед. Каждый раз, когда она поворачивалась к нему спиной, его взгляд точно какой-то магией притягивало к пятну у неё на юбке, как будто это самое интересное зрелище в мире. Скорее, самое пугающее. Мысль о пятне и о том явлении, которым оно вызвано, почему-то вызывала тревогу. Весь жизненный опыт Аскеладда восставал против идеи о том, что это нормально, когда у человека из отверстия между ног идёт кровь. Более того, что это кровотечение значит, что этот человек совершенно здоров. Аскеладд попытался представить, что было бы, родись он сам женщиной (не этой конкретной, а в принципе), и вот так в один прекрасный день вдруг возьми и потеки у него по ногам его собственная кровь. Это должно быть просто ужасно. Женщина же (вот эта самая), судя по всему, сегодня чувствовала себя гораздо лучше и вела себя так, словно ничего особенного и не происходит, и это почему-то его нервировало. А ещё больше Аскеладда нервировало то, что он вообще почему-то об этом думал.       Какая ему разница, что там происходит с этой женщиной и что с ней будет? Она просто инструмент. Он всё равно убьёт её, когда будет уходить отсюда. Хотя, конечно, было бы исключительно неприятно, если бы она вдруг померла раньше времени.       Одежду Аскеладда женщина забрала ещё когда заходила помочь ему помыть спину и смыть мыльную пену, потому ему не оставалось ничего иного, кроме как закутаться в собственное одеяло (сначала он попробовал соорудить из него тогу, но, увы, оно было для этого слишком мало). Выйдя наружу (предварительно убедившись, что тщательно вытер голову, чтобы кое-кому не захотелось ещё раз попробовать её открутить), он увидел, что женщина уже занялась стиркой, сидя у колодца и напевая себе под нос. Аскеладд с лёгкой грустью посмотрел на то, как она замачивает его штаны.       — Ты не могла бы…, — под вопросительным взглядом женщины Аскеладд осёкся, — … не могла бы быть с ними побережней? Не хотелось бы, чтобы они полиняли.       Женщина приподняла правую бровь.       — Что? — обиделся Аскеладд.       «Тебе бы тоже не хотелось ходить в линялой одежде», — хотел сказать он, но вовремя спохватился. Женщине было плевать, что ткань её платья давно выцвела, а на локтях расползается так, что ни одна заплата не способна этому помешать.       — Я постараюсь, — наконец, кивнула женщина.       Смотреть на то, как она стирает его единственную одежду, Аскеладду не хотелось – он предпочёл бы ужаснуться один раз результату, чем ужасаться каждый раз, когда происходило бы что-нибудь ещё, а потому обогнул сарай, чтобы свежим взглядом окинуть своё вчерашнее творение. Всё равно по лесу в таком виде не погуляешь.       Получившееся у него вчера пугало Аскеладд решил назвать Бьёрном.       И это совсем ничего не значит. Просто раз уж он всё равно в ночи принял эту штуку за медведя, то почему бы медведем её и не назвать? Это же совершенно нормально. Да, настоящий Бьёрн, наверно, обиделся бы, но… нет никакого «настоящего» Бьёрна. Таких по всему Северному морю сотни, если не тысячи, весьма простое и распространённое имя, и скорее всего каждый мальчишка через одного мечтает, чтобы его все звали «Бьёрном». Как же, такое сильное имя, такой могучий зверь, столь яростный в бою, способный в одиночку расшвырять толпу врагов ударами огромных лап… Аскеладд поймал себя на том, что воображение его при этом почему-то рисовало ему Бьёрна с мухомором в зубах. Короче, имя весьма распространённое, причём настолько, что первым пришло Аскеладду в голову, и нет вообще ничего странного в идее как-то назвать обмотанный соломой деревянный крест, который ты собираешься лупить палкой и использовать вместо мишени.       Да, именно палкой. По некотором размышлении Аскеладд решил, что меч, даже защищённый ножнами, лишний раз лучше всё же не мучить. Сломать его при желании можно легко, а Аскеладд сейчас не в том положении, чтобы такое себе позволить. Кузнеца рядом нет, другой меч взять тоже неоткуда, придётся дорожить тем, что есть. Тем более что после резни на пиру он уже и так не в самом лучшем состоянии несмотря на все усилия женщины по уходу за ним.       Поэтому, как только Аскеладд получит штаны и немного свободного времени, нужно будет опять вооружиться топором и прогуляться по лесу в поисках подходящей палки. Конечно, палка весит несравнимо меньше меча, но в его нынешнем состоянии сойдёт и такое. Если он не сможет нормально сражаться палкой, то к мечу ему прикасаться ещё рано.       Конечно, можно попробовать вообразить себя великим воином – ну, будет прибедняться, в сравнении со всей этой расплодившейся сверх всякой меры шушерой, гордо именующей себя «воинами моря», что бы это ни значило, и способной лишь размахивать оружием направо и налево в дурацкой надежде, что оно не вылетит случайно из рук на очередном замахе, Аскеладд практически бог войны. Собственно, в искусности он уступает, скорее всего, одному только Торсу, только если где-нибудь в мире не живёт ещё кто-то подобный.       Короче, можно попробовать сражаться с воображаемым противником, благо он будет и половчее, и похитрее вот этого покосившегося деревянного чучела, ради которого он вчера чуть не помер. Аскеладд прикрыл глаза, пытаясь вызвать перед внутренним взором образ кого-нибудь подходящего. Постояв так некоторое время, он открыл глаза и тяжело вздохнул.       Собственно, поэтому он даже и не рассматривал такой вариант всерьёз.       За всю свою жизнь Аскеладду пришлось встретить лишь единственного человека, с которым бы ему приходилось сходиться в поединке так часто, что образ и этого человека, и всех его движений оказался выжжен в его разуме точно раскалённым клеймом. Образ Торфинна всплывал в памяти сам собой, настолько правдоподобный, что кажется, точно протяни руку – и можно его коснуться.       Интересно, он хоть раз коснулся его не для того, чтобы ударить?       Да, точно, было дело во время битвы с Торкеллем. Аскеладд наложил Торфинну шину на сломанную руку. Неужели это было единственное проявление заботы с его стороны за все эти годы? Почему он вообще должен был заботиться об этом преступно глупом щенке? Торфинн хотел видеть в нём смертельного врага – Торфинн смертельного врага получил. А если бы Торфинн не хотел видеть в нём врага?       Аскеладд раздражённо мотнул головой, точно пытаясь выкинуть из неё все эти глупости. Он не настолько стар, чтобы скатиться до столь унизительной сентиментальности.       Так или иначе, в качестве воображаемого противника Торфинн совершенно бесполезен. Бесконечные поединки с ним – это весьма особый… жанр. Толку от подобных занятий было бы катастрофически мало, потому что для победы над Торфинном никакого мастерства и не требовалось, после пары подначек щенок сам лез харей на кулак, что было удобно тогда, но бесполезно сейчас.       Может, попробовать представить кого-то другого?       Аскеладд смерил задумчивым взглядом Бьёрна. То есть, это деревянное чучело. Он когда-нибудь сражался с Бьёрном? В смысле, с настоящим? Кроме того поединка, разумеется, если это вообще возможно назвать поединком. Как он вообще мог так промахнуться? Бьёрн никогда не блистал в том, что казалось владения мечом, и с учётом того, что для сражений он предпочитал жрать грибы, было не очень понятно, зачем ему меч в принципе. А тут он ещё был и очень-очень слаб, убить его с одного удара не составило бы Аскеладду совершенно никакого труда.       Это возраст? Или… у него отчего-то дрогнула рука? С чего бы? Но что, если не это? Да, возраст уже начинал сказываться, мало-помалу рука теряла твёрдость, а члены – силу, но вовсе не до такой степени, что битва с Торгримом и компанией прекрасно показала. С точки зрения стороннего наблюдателя к тому времени ни о какой потере формы и речи идти не могло (да, не то что сейчас). Да и Бьёрн не стал бы пытаться уйти от удара, он ведь сам это и предложил, сам хотел, сам искал смерти – быстрой и куда более лёгкой, чем медленная и мучительная смерть от гноя, пожиравшего его тело изнутри. Ах да, а ещё он боялся, что если умрёт в постели, пусть и от полученной в бою раны, то не попадёт в Вальгаллу. Интересно, понравилось ли ему там? Аскеладд передёрнул плечами. Такое место могло понравиться только полному дегенерату.       В любом случае, Бьёрн не стал бы уклоняться.       Не стал бы? Никто не хочет умирать. Даже если разумом Бьёрн прекрасно понимал, что обречён, и выбирать ему приходится не между жизнью и смертью, а двумя смертями, тело его продолжало бороться, тело его хотело жить. Бьёрн был берсерком, он привык полагаться в бою на одни лишь инстинкты, вот и теперь тело его само дёрнулось, не спросив желаний хозяина, мешая Аскеладду нанести смертельный удар.       Но разве Аскеладд не смог бы этого заметить и поправить траекторию удара? Или он тоже не хотел убивать Бьёрна? С чего бы? Какая разница? Чем Бьёрн отличался от сотен других тупых и жестоких викингов, заполонивших Северное море, точно бесконечное моровое поветрие? Что могло в нём быть такого, что заставило бы руку Аскеладда дрогнуть вопреки воле хозяина?       Нет, всё дело не в этом. Аскеладд сам был ранен, вот поэтому и промахнулся. Никакого глубокого смысла за этим промахом не стояло и не могло стоять. Равно как и ничего значимого не было в словах Бьёрна ни до, ни после удара. Ничего особенного.       Просто слова.       Но стоит признать, всё же Бьёрн понимал его гораздо лучше, чем Аскеладд готов был принять. Почему, откуда, как давно? Аскеладд же не мог выболтать ему что-нибудь по-настоящему личное по пьяной лавочке? Нет, быть такого не может, Аскеладд никогда не напивался до того, чтобы настолько перестать контролировать свой язык – это совершенно недопустимо в ситуации, когда тебя окружают десятки настолько же пьяных головорезов, каждого из которых и всех скопом ты ненавидишь всеми фибрами души уже за самый факт их существования. Одно неосторожное слово – и поминай, как звали. К тому же эти мысли и чувства были слишком личными и слишком горькими, чтобы получить словесное облачение хотя бы в его собственном мозгу, а оттуда так легко прыгнуть на язык. Аскеладд никогда не формулировал эту мысль таким образом: «Я ненавижу себя». Это было бы слишком унизительно. К тому же вокруг и так всегда было предостаточно мишеней для ненависти, чтобы всерьёз задумываться о том, что главной мишенью всегда был он сам. Что собственное существование вызывало у него отвращение до тошноты. Нет. Он никогда не давал себе сфокусироваться на этой мысли. Он никогда не говорил этого вслух.       Так откуда мог ухватить эту мысль Бьёрн? По одной той фразе, брошенной Аскеладдом в лицо Торгриму и остальной банде, о том, что он ненавидел их всех все эти годы? Бьёрн начал проявлять беспокойство и иногда ворчать с того мгновения, как Аскеладд убил гонца, сообщившего о захвате Кнута отрядом Торкелля. История с Уэльсом наверняка только усилила его беспокойство. В его голове должны были роиться десятки вопросов, но он так и не задал ни одного. Аскеладд никогда не задумывался, почему. Он просто принял это как данность, в конце концов, остальной банде со всей очевидностью было плевать, кто там на самом деле их командир, пока удача на его стороне. Да и потом тоже.       Но Бьёрну – нет? Почему?       Каждый человек в этом мире является рабом чего-то: алчности, жестокости, гордыни, глупости, чего угодно другого. Других людей, наконец. Для Аскеладда Бьёрн был таким же, ещё одним рабом, рабом жестокости и скудоумия, заодно продавшегося в рабство к нему, Аскеладду, за удачу, которой Аскеладд мог бы с ним поделиться. Не больше. Не значимей.       Бьёрн хотел быть ему другом. Восхищался, верил, но хотел видеть в нём не хозяина, а друга.       Из жалости?       Аскеладд был уверен, что прекрасно умеет держать других людей на расстоянии. Бьёрн подобрался ближе, чем он ожидал, ближе, чем было позволено кому-либо в этом мире. Самовольно. Насколько давно? Насколько близко? Что было бы, заметь Аскеладд это раньше, до того, как Бьёрн бросил ему это в лицо с последним своим вздохом?       Хотя что толку гадать теперь?       Сейчас, спустя два года, от Бьёрна, наверно, вряд ли вообще что-то осталось – кости, хрящи, что-нибудь такое. И то если звери не растащили. Хоронить в мёрзлой земле, засыпанной снегом, долго и муторно, а Свен не стал бы ждать, пока успеют похоронить какого-то викинга, которого он в глаза не видел и о котором слыхом не слыхивал, поэтому погребальная яма вышла неглубокая, из вещей только то, что на Бьёрне было, а сверху навалили земли и камней вперемешку со снегом. По весне этот «курган» наверняка размыло. Если будет возможность, надо бы перезахоронить его по-человечески. Поставить камень… да нет, глупости. Долго, дорого, к тому же Аскеладд даже не помнил, откуда Бьёрн родом. Он когда-нибудь говорил об этом?       Впрочем, они же не люди, а зверям не нужны могилы. Звери питают своей плотью других зверей, а кости их сгнивают и уходят в землю, где остатки их пожирают черви и корни деревьев. Если для Страшного суда все люди воскреснут, то как быть тем, от чьих тел уже ничего не осталось? А от чьих тел вообще остаётся? Аскеладд как-то видел мощи святого. В поисках золота викинги вывалили их прямо на землю из ларя, в котором они с такой торжественностью стояли на алтаре церкви. Несколько давно иссохших костей. Если это всё, что со временем остаётся от святого, то что оставляет по себе простой смертный?       Или не было никогда никаких святых? Никаких героев?       Всё это просто досужие размышления, не имеющие никакого смысла.       Аскеладд продолжал сверлить взглядом Бьёрна. То есть, «Бьёрна». Зря он назвал эту штуку этим именем, теперь от путаницы уже не спастись. Но правда, они когда-нибудь прежде сражались? Аскеладд задумался, напрягая память. Может быть? Наверно? В день знакомства, да? Он даже не помнил, где и когда это произошло. Точно, Бьёрн бросил ему вызов.       Аскеладд фыркнул.       Сначала Бьёрн по всем правилам попытался изобразить поединок на мечах, и из этого совершенно ничего не вышло, потому что меч для него тогда был скорее чем-то вроде очень большого ножа, так что очень быстро улетел за тын, где воткнулся в самый центр какой-то вонючей лужи. Аскеладд почему-то тогда подумал (молодость глупа, старость слаба, зрелость… тоже как-то так себе), что обезоруживание означает поражение, лишний раз марать руки смысла не имело, поэтому он просто убрал меч в ножны и легкомысленно повернулся к Бьёрну спиной. В следующее мгновение Бьёрн схватил его за шиворот и буквально перебросил через собственную голову. Только по невероятно счастливой случайности Аскеладд приземлился на ноги. Что было после этого… кажется, он некоторое время безуспешно пытался достать меч назад из ножен, попутно уворачиваясь от удобно размашистых ударов Бьёрна, и, наконец, сдавшись, просто огрел его по затылку мечом прямо в ножнах. Оставив зевак разбираться с бесчувственным телом, Аскеладд пошёл прочь, придирчиво поправляя одежду и клятвенно себя заверяя, что больше с этим сумасшедшим никаких дел иметь не будет.       На следующий день сумасшедший обнаружился на борту его корабля.       — Штаны не полиняли.       Аскеладд вздрогнул от неожиданности. Женщина умела ходить почти так же мягко, как Торфинн.       — Я рад, — усмехнулся Аскеладд.       Она взглянула на его коленки, которые его нынешнее временное «одеяние» укрыть было не в состоянии, и спросила:       — Тебе не холодно?       — Вот давай без домогательств, ага?       Давай. Улыбнись. Усмехнись. Это шутка, ты же понимаешь. В ответ на шутку надо смеяться. Ты сможешь.       — Идём завтракать? — как ни в чём не бывало спросила женщина.       Аскеладд тяжело вздохнул.       Потянулись дни, приближалось лето. Солнце становилось всё жарче, листва на деревьях – всё гуще, а лес – всё громче. Серьёзно, лесные обитатели, хотя мало кого из них когда удавалось увидеть среди бесконечной зелени, кажется, не затыкались вообще ни на мгновение, где-то всё время что-то пело, чирикало, свистело, ухало или пищало. Мир кругом как будто сходил с ума от весны, от тепла, от солнца, от того, что ещё одна зима миновала.       Что-то похожее, вероятно, чувствовало и тело Аскеладда, поскольку набирать силы стало как будто проще – или он всего лишь уже начал привыкать к собственной слабости. Всё-таки, при всём старании женщины, ел он недостаточно – особенно недостаточно мяса – чтобы сравнительно быстро восстановить силы, хотя, конечно, потихоньку уже и переставал походить на оживший скелет.       Помогли, разумеется, и упражнения с палкой. Выматывали они, конечно, изрядно, Аскеладд уже и не помнил, когда вообще последний раз столько упражнялся, но по-своему это был следующий шаг в сравнении с его уже привычными прогулками по окружающему лесу, больше не приносившие ему блаженного ощущения усталости, означавшего, что сегодня он стал ещё чуточку сильнее. К облегчению Аскеладда, его тело помнило все движения, хотя и не всегда могло их исполнить. Он-то боялся, что ему опять придётся начинать с самых азов.       В то же время Аскеладда изрядно смешила мысль о том, что пока он тут дерётся деревянной палкой с соломенным пугалом, где-то там даны и англы сходятся в ожесточённых схватках, обильно орошая своей звериной кровью поля древней Британии. Впрочем, нет.       Вести с юга приходили расплывчатые и подчас противоречивые, но судя по всему получалось, что никаких сколько-нибудь крупных сражений до сих пор не случилось. Недели через три после вести о смерти Этельреда пришли слухи о том, что Кнут осадил Лондон, да вот только нового короля англов Эдмунда там уже не было – пока Кнут на кораблях плыл вдоль южного берега Англии и поднимался по Темзе до проклятого лондонского моста, Эдмунд посуху направился в только что покорившийся Кнуту Уэльс на пальцах объяснять местным тэнам, кто тут король, а кто мелочь пузатая. А в такие игры играть можно долго, если две армии всё никак не могут сойтись с одной точке.       Весело, должно быть, там, на юге. Хаос, армии, разрозненные отряды и сожжённые деревни. Юг Англии сейчас, должно быть, утопает в крови. Снова. И снова. Пока не истечёт время этого проклятого всеми богами мира. С учётом того, что война вряд ли продлится ещё больше пары-тройки лет – в способности Кнута найти выход из сложившегося положения Аскеладд особенно не сомневался – даже обидно было упускать такую возможность лишний раз поживиться. Это говорила в Аскеладде кровь викинга.       Хотя… ходили также и слухи о том, что Кнут приказывал вешать тех, кто разорял мирные поселения, так что, быть может, веселья там мало. Сильно, видать, мальчишку припекла история с той мерсийской деревней. Впрочем, он был там, молча стоял и ждал, опустив глаза в землю, пока остальные закончат со своей грязной работой, необходимой для того, чтобы обеспечить его выживание. Священник – тот другое дело, тот восстал, попытался предупредить жителей. Кнут просто стоял и смотрел в землю, пока снег под его ногами набухал красным от крови саксов. Этот грех и на его душе тоже.       Как бы Кнуту того ни хотелось, война всегда приводит к разорению и к гибели невинных (сколь бы невинными или виновными ни были они на самом деле), уследить за всеми он всё равно не сможет, а воины идут за ним только ради поживы. Если Кнут не сможет их достаточно вознаградить или запугать… Аскеладд очень надеялся, что потакание христианским глупостям не будет стоить Кнуту жизни. Сколько мародёров и насильников ни повесь, всех не перевешаешь, и на место казнённых всегда придут новые. Битва зажигает кровь, и тогда даже самый строгий запрет не остановит от того, чтобы вновь и вновь праздновать триумф собственной жизни – твои враги мертвы, а ты ещё нет. А когда чужое, такое беззащитное, лежит прямо перед тобой, протяни руку, и оно станет твоим, мало кто может устоять перед таким соблазном. Настоящая организованная армия людей – это один разговор, но под знамёнами Кнута стоял норманнский сброд, звери, не дрессированные псы, а дикие голодные волки. Зверям не понять ни человеческого языка, ни человеческих мыслей.       Впрочем, сейчас любые размышления Аскеладда на эту тему были чисто умозрительными – он мало что знал и совершенно точно ничего не мог сделать. Так что помимо вялотекущей войны на юге он также размышлял и о вещах куда более насущных. Например, об обучении женщины датскому.       К его радости, она и правда делала успехи. Акцент её всё ещё оставлял желать лучшего, но она всё чаще и чаще пробовала говорить длинными связными предложениями, и у неё даже иногда получалось. Проблема была в том, что у Аскеладда неуклонно иссякал запас саг. Честно говоря, число их, сохранившихся в его голове, его даже удивило – не сказать, конечно, что приятно, потому что в мире есть много вещей, куда более достойных сохранения в памяти. Но всё же количество их было скудно и далеко не бесконечно. С другой стороны, быть может, когда запас саг неизбежно иссякнет, имеет смысл переключиться на долгие обстоятельные беседы для упражнения умения разговаривать, а не просто оттарабанивать зазубренный текст.       Хотя о чём ему разговаривать с рабыней-саксонкой? Их миры почти не пересекались, а все имеющиеся пересечения они, кажется, и так уже обговорили. У Аскеладда не было ни малейшего желания обсуждать с ней своё рабское происхождение, а как там в рабстве оказалась она…       Зачем он вообще учит её языку? Зачем рассказывает ей саги, поправляет ошибки, учит новым словам? Она ведь всё равно умрёт в тот день, когда он покинет это место. Хотя и настанет этот день ещё нескоро.       Более того, женщина всерьёз беспокоилась о том, что изготовление «Бьёрна» могло серьёзно подорвать силы Аскеладда, только замедлив его выздоровление. Вероятно, именно поэтому во время их воскресных прогулок по окрестностям она редко когда выпускала его локоть. Аскеладду казалось унизительным вот так вот ходить с ней под ручку, точно он и правда немощный старик, способный на ровном месте запнуться о собственные дрожащие ноги и потому нуждающийся в постоянной поддержке, поэтому он каждый раз норовил незаметно локоть высвободить, но редко когда этот финт срабатывал, тем более надолго.       Прогулки теперь Аскеладд использовал не только и не столько для восстановления, но больше из желания лучше узнать местность и хоть как-то сориентировать хутор относительно другого человеческого жилья и дорог. Увы, стремительно густевшие кроны деревьев сильно этому мешали. Пару раз Аскеладду казалось, что он увидел в небе ниточки дыма, но что бы ни было их источником, оно находилось слишком далеко. Страх отрезал хутор от всего остального мира, а лес довершил начатое. Смирившись с этим, как-то однажды больше ради развлечения Аскеладд попросил женщину отвести его к реке, о которой она раньше упоминала.       — Далеко, — возразила она.       — Слушай, я уже достаточно для этого окреп. Наверняка она не настолько далеко, чтобы мы не успели сходить и вернуться до темноты, — Аскеладд вздохнул. — И если ты откажешься меня туда отвести, я начну думать, что ты и правда пытаешься удержать меня здесь силой.       Женщина с безразличием пожала плечами. Опровергнуть высказанное предположение она даже не попыталась. Что это вообще могло значить… что угодно вплоть до того, что она сделала так, просто чтобы его подразнить. Судя по всему, ей это нравилось. Хитрая маленькая…       День выдался тёплый, ясный и солнечный. Еле заметная тропка – вероятно, всё, что осталось от некогда протоптанной дороги – вилась между деревьев. Ширины её хватало только на одного человека, но женщина по своему обыкновению держала Аскеладда под локоть и шла рядом с тропой по траве, выписывая всяческие пируэты в попытках увернуться от встречных деревьев и кустов. Хотя, конечно, не сказать, чтобы между «дорогой» и «обочиной» сейчас имелась какая-то большая разница.       — Я правда могу идти сам, — заметил Аскеладд, наблюдая, как женщина пытается разминуться с очередным кустом ежевики так, чтобы никого не потревожить и не уронить самого Аскеладда. — Не споткнусь и не упаду. Обещаю.       Женщина, победив куст, взглянула на Аскеладда, приподняв правую бровь:       — Раньше ты тоже обещал. С Бьёрном.       — С Бьё—?! — Аскеладд чуть не споткнулся прямо на месте. — Я что, вслух его так называл?       Теперь вверх приподнялась левая бровь:       — Ты с ним иногда разговариваешь, нет? Я случайно услышала.       Он правда так часто разговаривает с «Бьёрном»? Настолько часто и так беспечно, что это услышала женщина? Неужели он и правда настолько старый?       — Да, положим, с «Бьёрном» я несколько не рассчитал силы, — Аскеладд вздохнул. — Но, поверь мне, я не дурак и урок свой выучил.       Женщина смерила его очень пристальным взглядом, но локоть всё же выпустила.       — Теперь можешь идти по тропе и прекратить свой неравный бой со всеми встречными кустами, — Аскеладд сделал приглашающий жест рукой, — а то у тебя от платья одно воспоминание скоро останется.       — Ты же не за этим просил меня отпустить твою руки? — с подозрением спросила женщина.       — В природе не существует предупредительных викингов, поэтому тебе кажется, что где-то тут кроется подвох?       Аскеладду почему-то самому казалось, что здесь и правда не обошлось без подвоха, но он даже предположить не брался, в чём этот подвох может состоять.       — Я просто хочу, что ты сначала думал о своём здоровье, — пояснила женщина.       — Поверь мне, я всегда думаю сначала о себе.       Или даже не «сначала», а «только». Не так много в этом мире было людей, о которых вообще стоило думать.       Женщина вновь взглянула Аскеладду в глаза и смотрела так пристально, что ему показалось, что она этим взглядом может просверлить дырку у него в затылке.       — Если ты опять о Свене, то уверяю тебя, тогда я тоже в первую очередь думал о себе, — он обворожительно улыбнулся.       — Ты пожертвовал своей жизни.       — Ну, знаешь ли, жизнь – это далеко не самое дорогое, что может отдать человек.       Честь, достоинство, душу. Свободу. Аскеладд видел людей, которые сами бросались на копья своих врагов, сами себе резали горла и умертвляли своих детей, когда понимали, что впереди их ждали лишь плен и рабство. Для человека много что может стоить дороже собственной жизни.       — Но после того, как отдаёшь жизнь, все остальное тоже теряет цены.       Аскеладд усмехнулся:       — Зато с того света ты можешь удовлетворённо наблюдать за плодами твоих трудом и твоих жертв, нет? Прекрасная, должно быть, картина.       — Если на том свете что-то есть.       Как не по-христиански. Всё-таки как не по-христиански. Интересно, можно ли вообще эту женщину назвать христианкой? Но во что она тогда вообще верит, если не в Спасителя, умершего на кресте за всё человечество?       — Ад, рай там всякий, нет? — с усмешкой предположил Аскеладд.       — Ты что-нибудь видел?       В ответ Аскеладд только очень криво улыбнулся. Может, и видел. А, может, это был просто горячечный бред, порождённый борющимся за жизнь телом. Этот смрад, эти вопли, эту гниль – он не хотел вспоминать, хотя стоило ему закрыть глаза и почти без усилия перед внутренним взором всплывала картина самой большой и отвратительной клоаки на свете. Но даже если это и было посмертие, этой женщине в таком виде оно вряд ли грозит.       — Ты что же, не веришь в то, чему тебя учит твоя же вера? — спросил он в притворном ужасе.       Он ждал тычок под рёбра или хотя бы щипок, но женщина только неопределённо пожала плечами:       — Даже если вера истинная, её говорят люди. А люди лгут.       — Ба! Да не обвиняешь ли ты почтенных отцов церкви в умышленном обмане?! — воскликнул Аскеладд в тщетной надежде всё же выжать из женщины хоть какую-то реакцию.       — Умышленном – нет. Но люди боятся. И не понимают. И тогда лгут даже себе, чтобы успокоить.       — В церкви только не ляпни такого случайно, а то насмерть забьют. Ты мне пока живой нужна.       Женщина кивнула.       Аскеладд почувствовал странный азарт, постепенно тлевший и разгоравшийся с каждым её новым ответом. Как далеко она зашла? Почему вообще ступила на эту скользкую дорожку сомнений в том, в чём сомневаться не просто запретно, но смертельный грех? Как много у них общего во взгляде на этот вопрос, из-за разногласий вокруг которого люди благословляют убийство друг друга?       — И что же ты, совсем в бога не веришь? Ни в Иисуса твоего, ни в какого?       Женщина с полнейшим безразличием пожала плечами:       — Я не думаю, что ему важно, что я делаю. Что думаю. Ему или кому-то ещё. Богам данов, — она задумалась. — Ты поклоняешься Одину?       Аскеладд мог ответить на это только то, что не думает, что если Один существует, то ему есть хоть какое-то дело до того, поклоняется ли ему один очень далёкий потомок бриттского героя или нет. Но это прозвучало бы слишком похоже на то, что уже сказала сама женщина.       — Смотри, — вместо этого усмехнулся он, — покарает тебя твой Иисус за такое неверие.       — Не думаю.       — Почему?       Женщина еле слышно вздохнула:       — Нельзя женщине подходить к икону, когда она нечистая.       — Икона? Нельзя подойти, даже что бы протереть?       Ну вот теперь-то она наконец ткнёт его локтем?       — Женщина нечистая. Когда кровь.       Аскеладд непроизвольно сглотнул. Они впервые с того случая заговорили о ежемесячных кровотечениях, и не сказать, что он с нетерпением ждал этого разговора.       — Вот, — продолжила женщина. — Но я подошла, и ничего не случилось.       — Ты не думала, что могла оказаться в рабстве в качестве наказания за свой проступок?       Женщина смерила его задумчивым взглядом:       — Нет. Не поэтому.       Больше она ничего не сказала, и Аскеладду оставалось только пожать плечами:       — Тебе виднее. А почему нельзя подходить к иконам во время кровотечений? Раненым же можно, калекам там всяким, нет?       Женщина покачала головой и предположила:        — Запах? Пол испачкает?       — Как-то мелочно, не находишь?       Она приподняла правую бровь:       — Тебе бы тоже быть неприятно иметь женщине, когда у неё кровь.       — Смотря какую женщину, — усмехнулся Аскеладд.       — У тебя есть семья? — вдруг спросила она, как будто в удивлении.       Он обиделся:       — А что, мне её запрещено иметь, что ли?       — Надо сообщить им.       — Надеешься сбыть меня поскорее? — Аскеладд вздохнул. — Нет у меня семьи, нету. Ни жены, ни детей. И никогда не было. Так что не надейся спихнуть меня на кого-то ещё.       — Ты мужеложец? — вдруг спросила женщина с такими невероятными прямотой и искренностью, что Аскеладд споткнулся и непременно бы растянулся на земле в полный рост, если бы она вовремя его не подхватила.       — Я что, похож на мужеложца?!       Женщина задумалась, а потом сказала:       — Ты надел платье.       — Мы уже это обсуждали, это называется тога, и это мужская одежда.       Женщина похлопала его по плечу:       — Прости. Глупая шутка.       Аскеладд еле сдержался от того, чтобы не вытаращиться на неё во все глаза. Если она понимает, что такое «шутка», то, наверно, должна и знать, как на шутки реагируют нормальные люди, верно? А если она это понимает, то почему тогда каждую его попытку пошутить либо встречает с совершенно каменным выражением лица, либо просто игнорирует?       — Так это была шутка? — на всякий случай уточнил он.       — Почти. Ты вставать будешь?       Аскеладд поднялся на ноги и отряхнул колени. И только тут понял, что всё это время женщина продолжала держать его под локоть.       — Отпустишь?       — Ты обещал не падать.       — Ты меня спровоцировала.       Женщина отвела взгляд, точно о чём-то сосредоточенно размышляя.       — Ты гораздо более милый, чем я представляла, — вдруг очень тихо пробормотала она.       — Отпусти локоть, — проворчал Аскеладд.       Он не был уверен, что хоть раз в жизни кто-то назвал его милым, даже мать. Может, он просто не помнил. И в любом случае сейчас не очень представлял, как на это реагировать. Милыми, говорят, бывают зверята и маленькие дети, но в словаре обычного викинга это слово не просто отсутствовало, а принципиально не могло появиться. Наверно, следовало оскорбиться, но не будучи уверенным, равно как и не желая устраивать сцену на ровном месте, Аскеладд решил промолчать.       Путь до реки и правда оказался неблизкий, особенно если идти с той скоростью, с которой позволяла женщина. Аскеладд сильно подозревал, что мог бы идти и быстрее, но спорить ещё и на эту тему не хотелось. В конце концов, он никуда не спешил. То есть, спешил конечно, но на эту спешку то, с какой скоростью он дойдёт до реки, увы, никак не влияло.       Беседа то затухала, то разгоралась вновь, и периоды её всплесков и пауз поражали своей почти убаюкивающий естественностью. Не было неловкого молчания, во время которого Аскеладд бы начинал лихорадочно соображать, как бы его нарушить, темы для бесед всплывали сами собой, и точно также сходили на нет, и тогда наступало молчание, столь же естественное, сколь и беседа. Обсуждали разное: и упражнения Аскеладда с палкой и «Бьёрном», и слухи о войне на юге, любопытно выглядевшие цветы (как оказалось, о растениях женщина знала всё и немного больше), забавный эпизод из какой-нибудь из разученных саг. Всё кроме того, что могло бы пролить какой-то свет на что-то личное.       Иногда во время пауз женщина начинала что-то напевать себе под нос. Скорее даже мычать. Без слов и почти не разжимая губ, она выводила какую-то мелодию, казавшуюся Аскеладду до боли знакомой. Ту же самую мелодию она напевала, когда стригла его, да и потом иногда за работой или во время прогулок. Но сколько Аскеладд ни вслушивался, ни напрягал память, он никак не мог вспомнить, где он мог слышать эту песню раньше.       Это была очень приятная мелодия, убаюкивающая, успокаивающая, дарящая тепло и защиту. Что-то удивительно родное. Быть может, что-то похожее могла напевать ему мать, когда он был ещё совсем младенцем? Но откуда тогда этой женщине знать эту песню? Хотя мало ли, может, ей приходилось помогать своей хозяйке ухаживать за её детьми, и она услышала там. Но мать не стала бы напевать Аскеладду мелодию, услышанную ею от данов. Нет, это были бы какие-нибудь псалмы или старинные бриттские напевы. Но откуда тогда…?       — Что это за песня?       Женщина замолчала и взглянула на Аскеладда.       — Та, которую ты всё время напеваешь, — пояснил он.       — Это старая песня. Я не помню, где выучила. Наверно, её пели в доме…, — она вдруг осеклась. — Когда я была ребёнок.       В чьём доме? Почему она замялась? Что она только что чуть не сказала?       — Всё тот же старый валлиец, от которого и осколок котла тебе достался? — подсказал Аскеладд.       Женщина покачала головой:       — Нет, не думаю. Это другая песня. Она о морестраннике.       Да уж, валлийцы такие песни петь вряд ли будут, у них с мореплаванием как-то не очень. Хотя, возможно, проблема заключалась в том, что сейчас у них просто нет леса, чтобы строить корабли.       Но, хорошо, где же тогда Аскеладд мог слышать эту песню?       — Это песня человека, который много странствует по море. Он плачет о том, как страшны шторма, как ужасно зимнее море. И о том, как хорошо на родною земле, среди родных и друзей. Там нет опасности, там вдоволь еды и вине. Но сердце его принадлежит морю. Он зовёт его, он жаждет отправиться в новый путь. Мне казалось, — женщина почесала кончик носа, — что эта песня подходит тебе. Она приходила на ум. И я часто пела, когда ухаживала эти два года.       Аскеладд почувствовал, что краснеет. Случаи в жизни, когда ему пришлось краснеть, он мог пересчитать по пальцам одной руки (считая те случаи, когда он краснел специально, потому что от него этого ждали). И это правая рука Торкелля, между прочим. И вот теперь эта женщина просто взяла и практически вогнала его в краску.       — Это же датская песня, верно? — цепляясь за эту надежду, как за последнюю соломинку, уточнил Аскеладд.       — Нет, английская, — с лёгким недоумением возразила женщина.       Это позор. Это стыд и позор, подобных которым он и вообразить себе не мог. Чтобы ему, последнему потомку легендарного Артория, короля и защитника бриттов, разгромившего саксов в битве при Бадонском Холме, становилось тепло на душе от английской песни?! Да, его кровь уже испорчена примесью датской, но в этом, по крайней мере, его собственной вины вроде как всё же нет.       Аскеладд принялся отчаянно озираться и прислушиваться, пытаясь придумать, чем отвлечь внимание женщины прежде, чем она прочтёт у него на лице охватившие его смущение и досаду.       — Хм, мне кажется, или я слышу реку?       — Да, мы почти пришли.       Аскеладд… не стал бы называть это рекой. В ширину она была шагов пять-шесть, а в глубину, скорее всего, самое большее ему по колено. Впрочем, судя по форме широкого пологого овражка, по дну которого она протекала, в половодье она становилась шире и глубже. К лету, может, ещё сильней измельчает.       Женщина прошла чуть вперёд и, обернувшись, подала Аскеладду руку.       — Я прекрасно могу спуститься сам, ноги у меня не отнялись.       — Никто не смотрит.       Аскеладд поморщился:       — Ты смотришь.       — Разве это важно? — женщина приподняла правую бровь.       — Нет.       Он отмахнулся от её руки и принялся спускаться к реке самостоятельно. Заняло у него это невозможно опасное «путешествие» шагов десять, незачем было на пустом месте непонятно что разводить. Присев на корточки на самом берегу, Аскеладд опустил руку в воду. Та была мутная и холодная, но ощущение текущей воды было привычным, а потому приятным, грязь делала воду по плотности похожей на морскую.       — Когда ты говорила о реке, я представлял себе что-то более внушительное.       — Речка, — поправилась женщина.       Вынув порядком задубевшую руку из воды, Аскеладд уселся прямо на берегу, блаженно вытянув ноги. Сама по себе земля здесь была ещё сыроватой, но покрывавшая её свежая трава вполне могла сойти за неплохую подстилку. Оказывается, за время этой прогулки его ноги и правда немного подустали. Он слаб, он всё ещё слишком слаб. Это раздражает.       Аскеладд подставил лицо солнцу. Как мало всё-таки в его жизни было возможностей просто вот так расслабиться, ни о чём не думать и наслаждаться хорошей погодой. И как жаль, что возможности эти у него появились, буквально были ему навязаны, только тогда, когда в действительности он не мог позволить себе терять ни мгновения.       Женщина опять стала напевать. Аскеладд поджал губы. Он правда не хотел больше вспоминать об этой песне. Не сегодня, во всяком случае, а лучше вообще никогда. Скосив глаза, он увидел, что женщина присела на склоне оврага среди травы и цветов, на самом солнце. В его сиянии отчего-то казалось, что её волосы отливают золотом, хотя для этого они были недостаточно светлые и ухоженные. Она срывала цветы – ранние ромашки – и аккуратно один за одним вплетала их в венок.       — Mæg ic be me sylfum soðgied wrecan, siþas secgan…       Пальцы женщины точно летали, с поразительной ловкостью вплетая всё новые и новые цветы, превращая простое переплетение стеблей в изящный белый венец. У неё оказался неожиданно приятный голос.       Аскеладд прикрыл глаза. Он знал английский, но всё же не настолько хорошо, чтобы понимать все слова и выражения, встречавшиеся в песне. А может, всё дело было просто в том, что мелодия искажала до неузнаваемости знакомые ему слова. Не столь уж важно. Это и правда была красивая песня о страхе моря и его красоте. Аскеладд никогда не думал о море так. Для него оно было просто дорогой, долгой, опасной, таинственной, но всего лишь дорогой. Ему никогда не приходило в голову отправиться в плавание ради самого плавания, ради приключения, в поисках чего-то: испытаний, историй… далёкой земли за западным морем.       Когда песня закончилась, ещё некоторое время они сидели в молчании. На коленях у женщины лежал законченный венок. Что-то странное витало в воздухе, что-то, что Аскеладду очень захотелось спугнуть.       — Я надеюсь, это не мне? — он с усмешкой указал на венок.       — Не всё в этом мире для тебя.       Почему-то его этот ответ обидел.       — Моя мать, — продолжила женщина, — любила плести мне… их.       — Венки.       — Да. Венки.       — Её убили? Или тоже забрали на продажу?       — Забрали. Она была ещё молодая.       — Что ж, тогда, быть может, где-то на берегах Северного моря она ещё плетёт свои венки, думая о тебе, — Аскеладд подмигнул женщине.       Она бросила на него быстрый взгляд, а потом покачала головой:       — Не думаю. Нет.