Тайна Мунакра. Возвращение в Лунную Долину

Она никогда не считала себя красоткой. Мария — не одна из тех, на кого вы первым делом обратите внимание в пёстрой толпе встречных прохожих. Но, если вы всё же разглядите её, возможно, вам западут в душу эти чайно-золотистые глаза, эта добрая задорная улыбка и непослушный каскад медных локонов. Мария — одна из тех, кто не любит слишком долго крутиться у зеркала. Обычно она подходит к нему только для того, чтобы умыться, одеться или обуздать это пушащееся рыжее чудо на голове и превратить в нечто, напоминающее причёску. Сегодня она сделала исключение. Она сдёрнула белую простынь с большого старинного зеркала и задержала взгляд на своём отражении. Немножко торчащие уши. Худая фигура. Тонкие руки, тонкие ноги, тонкая белая кожа. Россыпь бледных веснушек на плечах, руках и даже на острых коленках. Маленькая грудь с нежно-розовыми сосками. Ребра, как стиральная доска, и впалый живот до выступающих дуг бедренных костей. Красивые глаза, но невыразительные. Красивая улыбка, но невыразительные губы. Вот свои волосы она любила. Хоть при малейшей влажности они и начинали походить на бесформенное облако. Но её волосы меняли цвет в зависимости от освещения от насыщенно-медного до светло-золотого. А ещё они связывали её с мамой, у которой были точно такие же. Мария в детстве любовалась мамиными волосами и говорила, что мама — солнышко, а Джейн, в свою очередь, назвала Марию своим маленьким лучиком. И сразу: воздушные шторы, открытое окно и цокот копыт экипажей, бегущих по мощёному проспекту оживленной Пикадилли стрит. Мама осторожно вынимает из сундука своё свадебное платье и улыбается. — Когда-нибудь оно станет твоим, Лучик. Маленькая Мария зачарованно смотрит на воздушный шифон платья, а потом переводит взгляд на маму. — А мне тоже когда-нибудь придётся выйти замуж? — А разве ты не хочешь? — Сильнее улыбается Джейн. — Я думала, все девочки мечтают об этом. — А я не хочу. — Хмурится. — Это ещё почему? Мария упрямо морщит маленький нос. — Потому что мужчины не красивые! Джейн смеётся. — О, поверь мне, милая. Когда ты встретишь того самого мужчину, ты поймёшь, что красота — совсем не главное. — Она ласково треплет детскую макушку. — В нём будет столько всего хорошего, что он станет для тебя краше всех на свете. Мария задумалась. В Робине было столько объективной, сбивающей с ног маняще-пьянящей красоты, сколько вообще не должно доставаться одному человеку. Эта красота каждую их долбанную встречу выстреливала ей пулей в лоб и вышибала мозги на стенку. Вот только кроме этой красоты в нём не было ничерта. Только шутки, мерзкие насмешки, и море, долбанное море чертовой самоуверенности. До встречи с ним ей никогда не приходилось встречать такого грубого и бесцеремонного отношения. Джентельмен из него так себе. Ну естественно. Этот навык не то чтобы атрофировался в его организме, как рудимент. Его и вовсе не было предусмотрено создателем: Робину не нужно было прилагать усилий, чтобы свести девушку с ума. Он мог пробраться в её сердце, просто размахивая своей прекрасной рожей, как входным билетом. Почему-то это вымораживает до скрежета зубов. Мария наконец справляется с непривычной застёжкой платья и смотрит на своё отражение. Она выросла, и теперь платье сидит на ней великолепно, прекрасно, изумительно, будто бы и вовсе сшито для неё. Она выглядит в нём как настоящая принцесса. Не та принцесса, что кубарём летит с крутого склона и удирает в перепачканных панталонах, нет. Одна из тех, за кого прекрасный принц сражается с драконом, а потом спасает из заточения в высокой башне и становится на одно колено. Одна из тех, что счастливо улыбаются тебе с балконов волшебных замков на полотнах художественных галерей. Только вот Мария не улыбается. Она высоко собирает волосы рукой и смотрит на своё лицо. Она видит: Торчащие уши, невыразительный рот. Кисло морщится и отпускает волосы. Нет, она никогда не считала себя красоткой. Но это никогда прежде не задевало её. Она даже.... об этом не думала. Просто жила в этом теле 17 лет. Так что же случилось сейчас? Неужели просто потому, что он был красив? Мария прикасается к подбородку, и палец замирает ровно на том месте, куда вчера дотрагивался Робин. Она пытается взглянуть на себя его глазами. Мне всегда нравилась эта маленькая ямочка. Каждое его слово уже прокрутилось в её голове миллиард раз, до мозоли в мозгах. Как неподдающийся музыкальный фрагмент, снова и снова проигрываемый усердной, но не самой одаренной ученицей из её школы. Фальшивит на все лады, постепенно обрастает все новыми деталями, грань между реальностью и воображением постепенно смазывается. Уже невозможно разобрать, что было на самом деле, а что она придумала сама. Наверное, ей просто нужно один раз хорошенько проспаться. И тогда, возможно, неисправный паровоз снова побежит по рельсам. — А ты не слишком торопишь события, Принцесса?! Раздается за спиной хриплый голос, после того, как распахивается тяжелая дверь чердака. Сердце мгновенно отвечает тахикардией. Мария сжимает пальцы, но не оборачивается. Ну конечно, она бы удивилась, если бы Робин не явился за своей шляпой. Робин и его шляпа — единое целое. Почти полноценный организм. Без своей шляпы Робин — как флакон микстурки с утерянной крышечкой. Это могло быть почти смешно, но Мария даже не улыбается. Ей даже не нужно оборачиваться, чтобы знать, что его чертовы губы сейчас растягивает эта самодовольная ухмылка. — Шляпа, — он делает несколько шагов и останавливается позади неё, — всего лишь предлог, чтобы заманить меня в эту ловушку? Хмыкает и с запозданием добавляет: — Могла бы предупредить, я бы тоже приоделся. Мария подавляет злобную улыбку, едва лишь только коснувшуюся уголков губ. — Не утруждай себя, Робин... Я не собираюсь так глупо ломать себе жизнь. А сама чувствует спиной, как он её рассматривает. — Тогда зачем тебе платье? Мария раздраженно выдыхает. — Оно не имеет к тебе ни малейшего отношения. А тебе не стоит принимать всё на свой счёт. Мне бы не хотелось рушить твоё мировоззрение, но кто-то же должен рассказать тебе о том, что планеты вращаются не вокруг тебя, а вокруг Солнца, Робин. Мария не стала оборачиваться. Даже не посмотрела на него в отражении большого зеркала, чтобы увидеть лицо Робина, стоящего за своей спиной. Чтобы увидеть, как эта ухмылка постепенно сходит с этого лица. Просто по наступившей тишине она поняла, что её больше нет. Мария продолжает разглядывать своё отражение, сжимая складки на юбках свадебного платья. Слушает его дыхание, чувствует на своей спине его пристальный взгляд. Хорошо, Робин. Ты же любишь шутки? Я сыграю с тобой в твою же игру. Мария чуть склонила голову и томно вздохнула. Опустив ресницы, развернулась к нему, описав шлейфом полукруг, белой пеной растекавшимся по этому полу. Казалось, взбитое облако воздушных юбок заполонило почти всё это небольшое помещение захламлённого чердака. Она остановилась прямо перед ним, открывая его взгляду всё великолепие своей тонкой фигуры, туго обтянутой девственно-белой тканью. Её талия выглядит настолько узкой, что, наверное, Робин смог бы легко сомкнуть вокруг неё пальцы своих рук. Вниз по узким открытым и немного угловатым плечам струится рыжий каскад длинных локонов, и он просто огнём горит на белоснежной тонкой материи. Робин тут же заскользил взглядом по её тонкой фигуре. По открытым плечам. Пока пальчики её тонких рук перебирали драпировки юбок, Мария заговорила тихим неуверенным голосом, удерживая взглядом борозду в деревянном полу. — Робин, я.... — она нерешительно встретилась с его глазами. — Я…. ещё не говорила дяде... — О чём? Застывший на несколько секунд взгляд снова заметался по её лицу. — Робин, я собираюсь принять его предложение. Он сглотнул. Его блуждающий взгляд все никак не мог ни на чем остановиться. Робин безотчетно сделал шаг назад. — Чьё? — Тупо переспросил он. — Его.... Снова помолчал. Снова сглотнул. А потом произнёс: — Ты же не хотела... За него. Замуж. — Да. — Мария пожала плечиками и снова развернулась к зеркалу. — Не хотела... Его рот на мгновение приоткрылся, но он так и не проронил ни звука, просто снова сжал губы. Не сводил с её открытой спины глаз. А потом чуть приподнял подбородок и слегка потянул вниз свой ошейник, как если бы ему вдруг стало тяжело дышать. — Что заставило тебя передумать? — Хрипло выговорил он. — Ты же вроде собиралась поступать в университет? — Да... Собиралась... А потом она снова к нему поворачивается, но в глаза не смотрит. Зато Робин смотрит, не отрываясь, следит за мельчайшим движением её лицевых мышц. — Знаешь, я долго думала... И, похоже, ты был прав... Решение дядюшки отправить меня учиться.... Мне потребовалось время, чтобы понять, что я этого не хочу. Робин непроизвольно хмурится, а потом резко отворачивается к окну. — Он не должен был тебя туда отправлять. Мария обращается к его спине: — Нет, не нужно так говорить. Это было сложное время... для всех. Лавдэй тогда только забеременела. Все эти приготовления к свадьбе, дом нужно было привести в порядок, всё подготовить к рождению к Ланэй... Ему хватало других забот. А отправить меня учиться — это действительно было хорошее решение.... Получается на удивление правдоподобно. Вот только скребущее чувство в груди не входило в её планы. — Это было дебильное решение. — Прекрати, Робин. Я должна была... — Это ты прекрати! — Обрывает он и резко поворачивается. — Ты не должна постоянно жертвовать собой ради других! И тем более не должна никому ничего доказывать! Ты уже всем всё доказала! А они просто сбагрили тебя в этот курятник! — На тот момент это было правильным! — Это не было правильным! — Он шагает на неё. — Твоё место здесь! А эта школа превращает тебя... в кого-то другого. Знаешь, я тебя не узнаю последнее время. Мне больше нравилась та ненормальная девчонка, которая заставила меня висеть вверх тормашками на дереве. А никто и никогда прежде не заставлял меня висеть на дереве! Мария пятится спиной в зеркало, оборачивается, чтоб не врезаться, а потом хмурится, пытается остановить его взглядом. — Тебе нравится все ненормальное, Робин! Потому что ты сам такой! — Ладно. — Он делает выдох, останавливается. Поднимает вверх раскрытые ладони. — Ладно. Хрен с ним с университетом. Почему клоун? — А вот это – уже не твоё дело. Мария хочет отвернуться, но Робин не даёт, хватает за руку. — Нет уж объясни! — Он дёргает, тянет ее к себе. — Мне просто нужна логика. Я ничерта не понимаю, какого хера получается так, что сначала ты прячешься от него в долбанной конюшне, а потом собираешься замуж за этого хмыря? Ты же собиралась послать его к черту с его предложением? — Я никого не собиралась слать к черту, отпусти! Это не в моих правилах! Он замирает. Между бровей залегают две морщинки. С сарказмом выплевывает: — Но сделать исключение для меня у тебя никогда не возникало проблем. Он кривит губы, отпускает её руку. Подходит к полкам. — Я просто пытаюсь понять, что происходит в твоей голове! Мария поворачивается к зеркалу и обращается к собственному отражению: — Просто... Он был так настойчив... И все эти его ухаживания... В какой-то момент я словно посмотрела на него другими глазами, понимаешь? Робин начинает усердно изучать нагромождение антиквариата на полках массивного шкафа. — Нет. Мне такой херни не понять. — Да что с тобой? — Она оборачивается через плечо и хитро улыбается. — Подожди. Мне кажется.... Или ты ревнуешь, Робин? Робин тоже поворачивает к ней голову и задерживает на ней взгляд. Они ещё несколько мгновений смотрят друг на друга, а потом одновременно отворачиваются, Робин — к полкам, Мария — к своему отражению, но все равно искоса наблюдает за ним через зеркало. Нужно было знать его повадки наизусть, чтобы различить в них едва уловимые изменения. Чтобы понять, что его пальцы, собирая с поверхности загроможденной полки пыль, сейчас вели слегка неуверенно, словно подрагивая на крошечных неровностях. Чтобы увидеть, что его всегда собранный взгляд вдруг стал слегка расфокусированным. Чтобы заметить эти две мелкие, едва заметные морщинки, образовавшиеся у начала красивых аккуратных бровей. — Сколько барахла... Жуткая вещица. — Робин открывает музыкальную шкатулку и брезгливо пялится на вращающуюся балерину в застывшем батмане. Музыка пронзительно пищит, дерет перепонки в этой тишине, и тогда он захлопывает её и с отвращением возвращает на место. Торопливо, с излишней неряшливостью ставит на самый край и всё еще морщится, словно только что открыл хренов ящик пандоры, и едва не выпустил на свободу кишащих в ней демонов. Мария снова оборачивается через плечо. — Робин, да что с тобой? Он тут же сцепляется с ней взглядом и резко отвечает: — Что со мной? Это что с тобой! — Робин... перестань. Ты меня пугаешь. Ты ведёшь себя... Странно. Я думала, ты будешь рад за меня! — Я не могу быть рад за тебя! — Но почему? — Почти беззвучно, почти лишь одними губами. В груди что-то сжимается, скручивается, вот-вот оборвётся. В висках пульсирует: Скажи это, скажи это... Она замирает, даже не дышит, будто боится нарушить, спугнуть. Будто одно движение воздуха, просто пролетевшая муха, — и то, что может быть произнесено, снесёт в другом направлении, отшвырнет всё к самому началу. Робин прикусывает верхнюю губу, видимо думает. А потом в груди обрывается, лопается, лупит по рёбрам, когда он произносит: — Хотя бы потому, что он — дебил! Мария разочарованно отворачивается. Что-то внутри надеялось, что он назовёт иную причину. Оно так хотело, чтобы он ее назвал. Все это какая-то долбанная бессмыслица. Словно она мечется по замкнутому кругу. А ей так нужен хоть какой-то смысл. Ей тоже нужна логика. Отворачивается, смаргивает, сглатывает горечь разочарования. — А я так не считаю. Он в четыре шага подлетел, тут же вновь схватил её руку. Снова развернул, заставляя смотреть на себя. — Он не для тебя! Мария шумно дышит, отстраняется, выгибая назад шею. Смотрит в его огромные бешенные глаза. — Тогда кто для меня? Робин сглатывает, поджимает губы. Чуть ведёт подбородком вбок, не размыкая сжатых пальцев. Не сводя с её лица глаз. — Кто угодно, но только не он. — Кто угодно?! Робин раздраженно морщится. — Очнись! Да как он может тебе нравиться?! Я тебя знаю, он не может... — Ты ничего не знаешь обо мне! — Мария дёрнулась, пытаясь высвободить руку. — Отпусти меня, мне больно! Втянула сквозь зубы воздух. Вспышка удивления промелькнула в глазах Робина, а потом он опустил взгляд, похоже, только что осознал, как грубо сжимал её хрупкое запястье. Сразу же разжал пальцы, и Мария вызволила руку. Обхватила пальцами другой своё запястье, покрасневшее широким браслетом. Пошевелила онемевшими пальцами. Робин отходит и останавливается под маленьким мансардным окошком. Она смотрит в его спину. Какую-то напряженную, болезненно ровную. Робин поднимает руку, заводит за голову, ерошит кудри на затылке. А потом устало выдыхает, опуская руку. Из окна на Робина ложится свет, и Мария теперь замечает, что его кудри слегка выгорели от солнца. И снова какое-то ненормальное желание подойти, дотронуться до его широкой и сильной спины. Положить руку на плечо и немножко сжать пальцами. Не сильно, но так, чтобы прикосновение почувствовалось. А когда он повернётся к ней, она уткнётся носом в его шею и вдохнёт запах тёплых ключиц. Прижмётся к его коже губами. Она помнит, как пахнет его кожа. А потом ловит себя за шкирку, вспоминает, снова фокусируется на разговоре. Зачем-то дожимает: — В какой то момент я подумала, может это и есть любовь? — Любовь? — Она слышит за спиной тихий смешок. А потом его голос вдруг становится резче и грубее: — Какая к чертовой матери любовь? А в следующее мгновение Робин резким рывком разворачивает её к себе, яростно дёргая голое предплечье. Она уже прижата к его груди, но он зачем-то всё еще тянет её на себя. — Если это шутка – то очень глупая! Стиснутая в мертвой хватке рука болит, ломит до самой кости. Его зубы стиснуты, глаза сжирают ее зрачки, просто горят безумием, страх липкой волной взбирается по позвоночнику. Она вскрикивает: — Глупые шутки – это по твоей части Робин! Отпусти меня! Мария выдергивает руку. — И перестань делать это! — Цедит она сквозь зубы. — С чего ты решил, что имеешь право хватать меня за руки всякий раз? Или это уже вошло в привычку? Робин молча выслушивает, к концу этой гневной тирады его лицо вдруг расслабляется. Он отводит взгляд, а потом медленно идет к раритетному дивану с вытертой обшивкой из пурпурного бархата. Разглядывает резной подлокотник и вдруг произносит: — Знаешь… Зная тебя, такая херота могла прийти тебе в голову. И если это из-за вчерашнего, то мне сложно придумать более тупую попытку сбежать от того, что пр..... — Нет! — Вскрикивает она, обрывает на полуслове так, словно если бы он закончил фразу, мир разлетелся бы к ебеням, раскололся, как драгоценная ваза. Тут же добавляет: — Я же просила тебя больше не вспоминать о вчерашнем! Ты, кажется, пришёл за шляпой? Так забирай и уходи! Мария хватает с полки проклятый котелок и швыряет ему. Котелок ударяет в его грудь, и Робин мгновенно ловит его. Так и стоит, как замороженный, сжимая шляпу в руках. — И постарайся больше не терять то, что тебе дорого. — Выдыхает Мария. Одновременно с этим берет себя в руки и снова подходит к зеркалу. Робин не уходит. Отработанным движением возвращает шляпу на место. Мария наблюдает за ним через зеркало, и в груди что-то злорадно ликует, подпитывается: Робин изменился до неузнаваемости. Большие глаза больше не смотрят насмешливо, губы не кривятся самоуверенно, не тянутся в ухмылке. Она впервые видит его таким. Кажется, Робин почти потерялся в пространстве, словно не находит себе места. Мария готова поклясться, что он даже замечает, как уже ходит быстрым шагом вдоль стены. Туда и обратно. Мечется, словно дикий зверь по маленькой клетке. Наконец останавливается сзади. — А ты хоть знаешь, что такое любовь? Мария тут же напрягается, мышцы непроизвольно группируются. — А ты? Он делает несколько шагов и Мария закрывает глаза, потому что Робин снова слишком близко, потому что тепло его тела уже греет её спину. Легкий ветерок коснулся волос, когда Робин прошептал ей куда-то в висок: — Скажи мне, Принцесса... Кожаная куртка медленно наполняет легкие чем-то тёплым, тягучим, вязким. И этот хриплый голос.... — …. а у тебя бывало чувство, — голос касается кожи, каждое слово отдаётся вибрацией в грудной клетке, — что твои губы болят, когда ты хочешь поцеловать, но не можешь? И вслед за этим ведущее невесомое скольжение кончиков пальцев от голого плеча вниз. Она невольно прикусывает дрожащую губу, крепко жмурится. Его лицо прямо у ее лица. Но Робин не смотрит в зеркало, он смотрит на её руку, висящую вдоль туловища, и следит, как его пальцы медленно ведут вниз по тонкой коже на сгибе локтя, по синей дорожке просвечивающей вены к запястью. — Когда суставы пальцев выламывает лишь от одной мысли о прикосновении... Он говорит, и в углублении щеки играет тень. А потом его руки касаются плеч, Робин уверенно и властно разворачивает её к себе. Мария распахивает ресницы, встречается с его глазами своими ошарашенными. А его глаза уже ждали этой встречи: смотрят, пытливо заглядывают внутрь. — Когда ты хранишь какую-то хрень, просто потому что она вас связывает?! От макушки до пят молнией прошибает осознание: Перо. Она хранила его перо. Его губы снова раскрываются, тон становится напористее с каждым словом, голос набирает силу: — Когда ты не можешь перестать думать об этом. Скажи мне, кто занимает твои мысли? Он? Разве он? Тогда какая это к черту любовь? К концу фразы Робин начинает нетерпеливо трясти её за плечи. Мария выворачивается, вскрикивает: — Не думаю, что и тебе известно, что это такое! Сомневаюсь, что у тебя вообще есть сердце, Робин! — Тогда что это? — Он хватает её руку и прижимает к своей груди. Пульс останавливается. Сердце умирает под ребрами. Потому что его сердце бешено колотится в раскрытую ладонь. Жар его кожи греет руку сквозь тонкую рубашку. Мария поднимает на него поплывший взгляд. Видит все сквозь пелену. Несколько секунд он продолжает шумно дышать, а затем опускает взгляд на её губы. А в следующее мгновение его дыхание останавливается, Робин замирает в напряжении, как зверь перед прыжком. Мария не сводит с него напряженного взгляда. Слишком красивый. Слишком горячий. Кажется, она даже слышит, как кровь бурлит под его идеальной кожей. И снова эти его блядские аккуратные губы, блядские длинные ресницы, блядские кудри, вся его блядская красота — снова. Она снова попадается в этот капкан. Стоит прямо в центре. Один неосторожный вдох, чуть более вольный и глубокий, — и эта железная пасть схлопнется, переломает её ко всем чертям, кровавыми брызгами распидорасит по стенам. Она чувствует, чувствует, чувствует, что опять начинает терять контроль. И это моментально приводит в ужас. — Отпусти! — Кричит она и отталкивает его в грудь. Получается сильно. Он спиной ударяется в опорную балку, и Мария даже слышит, как от удара вышибает воздух из его легких. Робин ловит равновесие, зачем-то опускает взгляд на свою грудь, а потом вновь поднимает глаза, теперь свирепые. Его верхняя губа искривляется, и ей кажется, что он сейчас её просто напросто ударит. Мария пятится, приподнимая юбку, путаясь в ней, наступая на шлейф. Закрывается, готовясь к удару. Робин шагает за ней. Чуть ведёт шеей, но не отводит прямого взгляда. — Я просто сверну ему шею. — Он поджал губы, насмешливо вытаращив глаза. Кажется, хмыкнул. — И всё. Мария поняла, что игра зашла слишком далеко, когда ноги уперлись в деревянный подлокотник старого дивана. — Если я сверну ему шею, — он злобно ухмыльнулся, пожав плечами, — всё равно выйдешь за него? Его внезапно ледяные пальцы коснулись подбородка, он направил вверх ее лицо. От этого прикосновения она ощутила, что его руки мелко дрожат. Он все ближе притирается к ней, и её живот напрягается от этой близости. — Хера с два ты выйдешь за этого уёбка! — Жарко цедит он, и Мария с трудом разлепляет пересохшие губы. — Да кто ты такой? — Получается не убедительно, жалко, еле слышно. Но он всё слышит, потому что в следующее мгновение она уже летит на диван со всеми этими юбками. Поднимает на него ошарашенный взгляд, не верит, что все это происходит на самом деле. Тело само пытается подняться, но Робин впечатывает её в диван, наваливается сверху. Все сильнее напирает. Его колено больно давит в ногу, лицо выглядит абсолютно безумным. Страх обжигает, накатывает ледяной волной. Робин никогда прежде не позволял себе подобного. Он никогда раньше не проявлял к ней такой агрессии. Она никогда раньше не видела его в такой ярости. Даже тогда, четыре года назад, когда он был просто незнакомой рожей, просто отморозком из леса, который пытался её схватить. Когда всё, что она о нем знала, — что от него нужно держаться подальше. И теперь ей кажется, что все вернулось на круги своя. И даже эта красота не делает его меньшим отморозком. Она могла бы сказать: Что ты себе позволяешь? Или... Какого черта ты лезешь в мою жизнь? Или... С чего ты решил, что имеешь право мне указывать? Или ещё глупее: Ты мне не старший брат. Много чего могла сказать, но от страха язык лип к небу. Эта ярость в его зрачках — как зияющие дула чугунных пушек. Направлены прямо в глаза. — Я тебе не позволю, — шепчет он, — ты меня слышишь? Она просовывает руку в щель между ними, пытается оттолкнуть и тут же встречает ладонью твёрдые и напряженные мышцы пресса под тонкой тканью рубашки. Но он только крепче вжимает, упираясь рукой в диван возле её лица, а свободной больно обхватывая подбородок, заставляя смотреть в его обезумевшие глаза и слабо сопротивляться, всё ещё пытаясь его оттолкнуть. И в этот момент она вдруг почувствовала, что кончики её пальцев соскользнули в отверстие между пуговиц. Мария замерла, не смея пошевелиться, чувствуя под пальцами эту горячую гладкость его живота. И, казалось, он тоже почувствовал это случайное, но такое острое прикосновение, которое тут же током разнеслось по всему телу от того места, куда упирались её пальцы. Его расширенные зрачки замирают и растекаются, сливаются с темно-карими радужками, как проткнутые вилкой желтки. И произошло что-то совсем незначительное. Просто её влажные, холодные от испуга пальцы дрогнули, сдвинулись на сантиметр, охлаждая пылающую под ними кожу, словно тающие кусочки льда. Но от этого случайного прикосновения выдох вырвался из его легких. Он застонал. Робин застонал от её прикосновения... В голове отщелкнул тумблер, все погасло, сжалось до его стона. Это было совершено безумно, но ей так захотелось ещё раз провести по этой коже, ещё раз услышать его стон. Ещё раз наблюдать этот его поплывший взгляд. Она имела власть над ним. Впервые. Не он. Она. И она глубже просунула дрожащие пальцы, ощущая, как они всё больше скрывались под чёрной материей. Под ними тут же напряглись тугие мускулы. Робин опустил взгляд на её руку с уходящими под его рубашку пальцами. Приоткрытые губы чуть дрогнули. Её взгляд тут же прилип к ним. И как гром среди ясного неба: Они чувственные. У отморозка чувственные губы. Но эта мысль так же быстро исчезла, как появилась, но навсегда забилась в подкорку, когда его губы зашевелились, а сам Робин поднял на неё потемневшие глаза. На выдохе зашептал: — Если ты хоть раз... Замолк, словно запнулся, но тут же снова заговорил, задыхаясь: — Если ты к нему хоть пальцем... Мария все больше каменела, все сильнее округляла глаза, пока его губы произносили слово за словом: — Ни к кому... Только я.... Поняла? Поняла. Мария поняла, что забыла сделать вдох. Забыла, как дышать. Забыла, что существует дыхание, кислородный обмен, что в принципе существует вся эта вселенная с её ортодоксальными законами физики, химии и прочим нагромождением лишней, ненужной фигни. Мир остановился. Время замерло. И если бы сейчас все ещё шпарил дождь, наверное, он бы завис в воздухе, как прозрачный серпантин. Только он… Эти слова все ещё льются раскалённой лавой, шпарят её изнутри, варят заживо мозг, кипят в груди, в животе. Она горит. Вся. Какой же ты придурок, Господи, какой же ты придурок. — В голове. Боже. Как же мало нужно для счастья. Только он Удар мог оказаться куда сильнее. Кровавая каша текла бы по губам, с такой силой она врезалась в его горячий чувственный рот. Если бы не его мягкие губы, она бы разбила свои о твёрдый ряд его ослепительно белых зубов. Но его губы здесь, сейчас, и они каждый раз отвечают, они каждый раз размыкаются, накрывают её губы в ответ, одновременно с этим Робин громко выдыхает в её рот, веер ресниц падает вниз. Его губы больше не кривятся самоуверенно, не поддразнивают, не шепчут гадости, они одержимо мечутся, скользят по ее губам. Они почти пьют её. Пьют так, как если бы неделю провели без воды в жаркой пустыне, а потом вдруг наткнулись на прохладный источник. И она открывает рот, принимая внутрь его язык. Она почти задыхается, потому что Робин с каждым разом всё углубляет это мокрое безумие. А она все плотнее прижимается к его губам. Упивается их соком, вонзается зубами в эту прекрасную и почему-то сладкую мякоть. Прикосновение кожи к коже, его запах заполнил все вокруг густой патокой, и этот его вкус у нее во рту. И его язык — ловкий, ищущий. Неутомимо трущийся о ее язык, о её нёбо, о её зубы. И его тело, сильное тело, тяжело накрывающее сверху. Он не исчезает как призрак при этом дневном свете. Он здесь, с ней, сейчас. Такой реальный. Такой ощутимый. Её рука все ещё упирается в горячую кожу в отверстии рубашки, но этого почему-то становится мало. Мария безотчетно хватает рубашку и тянет, вытягивает из под ремня. Распахивает в стороны нижние полы, петельки слетают, пуговицы выскальзывают одна за другой. Робин отстраняется от губ с тем же влажным звуком, приподнимается на руках и опускает взгляд вниз. Все происходит быстро: сначала оголяется низ живота с тёмной дорожкой, вместе с ним оголяется пупок, а потом и углубление ложбинки тянется к ребрам. Верхние пуговицы срываются, его живот напрягается, втягивается, когда Мария окончательно разводит в стороны рубашку и прижимает ладони к его ребрам, прямо под выступами грудных мышц. Он глубоко и часто дышит, его голые грудь и живот сильно вздымаются, пока Робин смотрит на маленькие ручки, прижатые к его животу. К его телу. К его коже. Его кожа даже нежнее, чем могло быть в самых неправильных мечтах. Она другая. Она реальна. Она.... настоящая… Мозг готов расколоть черепную коробку на тысячу острых осколков, когда Робин быстро облизывает губы и поднимает на неё взгляд. Пока её сбрендившие пальцы беспорядочно мечутся, жадно прощупывая рельеф твёрдого мужского живота. Затвердевшие мелкие соски рассекают подушечки пальцев, пока она оглаживает грудные мышцы. Они упруго проминаются, когда Мария стискивает их, пальцы давят в эту нежную раскалённую кожу, скребут по ней ногтями, оставляя покрасневшие следы. Узнают, узнают, узнают его на ощупь… Все происходит, как в тумане. Она не успевает понять, что уже обвивает шею Робина, а он покрывает мокрыми поцелуями её ключицы и открытые плечи, оставляя блестящие следы. Не отрывая губ, сдвигает щекой в сторону рыжие локоны, скрывающие от него половину бледной кожи в открытом декольте. Платье. Это чертово платье превращается в кокон, скрадывающий от него её тело. Не позволяющий ей почувствовать его. Хочется прижаться к голому животу своим животом, прижаться грудью к голой груди, хочется так, чтобы ближе, так, чтобы кожа к коже... Это даже уже не желание. Это какая-то потребность, нужда, необходимость. Необходимость обхватить его ногами, необходимость выгнуться настолько сильно, лишь бы прижаться к нему так плотно, насколько это возможно. И если Робин начнет подаваться ей навстречу, она будет протяжно и задушено стонать. Или даже закричит, если он снова не накроет её рот губами. Но происходит что-то совсем иное. Резкий холод опаляет грудную клетку, обжигает соски, когда Робин стаскивает платье с её груди. Стыд кроет лицо густой сыпью, Мария горит в этом мучительном пламени, пока Робин смотрит на её маленькую грудь, смотрит на её торчащие соски. Узнает, изучает, открывает, как карту. Впервые. Он, Робин, смотрит на её обнаженную грудь. Первый, кто её видит. Внутри все скручивается, будто чья-то рука сгребает внутренности в кулак и тянет вниз, ей больно в животе, когда его мокрые губы вдруг накрывают торчащий сосок. Мария широко открывает рот, но подавляет вскрик, до боли в шее запрокидывает голову, пока руки неистово тянут эти его чёртовы прекрасные кудри. Ноги без конца ёрзают, сгибаются в коленях, не могут найти себе место. Раскрытые горячие губы обхватывают грудь, гладкий язык Робина наворачивает круги, каждый раз срезая по затвердевшему шарику. Низ живота захлебывается раскаленным свинцом. Его насквозь простреливает, когда Робин прикусывает сосок зубами, а затем туго втягивает его в себя. Мария сдавливает коленями широкие ребра, и тогда он трётся лицом по её обнаженной и уже мокрой коже, мажет губами по её груди, по её торчащим соскам, вдыхает, вдыхает её запах. Она мучительно гнёт позвоночник, пальцы впиваются в обшивку, его рука тут же скользит под талию, приподнимая, сильнее выгибая её себе навстречу, пока другой, согнутой в локте, он упирается в диван у её плеча. — Робин.... — Всхлипывает девчонка. Почему так хорошо с тобой? Этот вопрос так громко звучит в её голове, просто рвётся из хватающей жар глотки, что ей кажется, что она произнесла это вслух. А ещё потому, что в ту же секунду Де Нуар отрывается от груди и нависает над её лицом. Взгляд тёмных глаз из под упавших на лицо кудрей внимательно и сосредоточенно перекатывается по её лицу, пока охлажденное расстоянием дыхание касается влажной кожи её губ. Обжигает льдом всё ещё мокрый подбородок. Он предпринимает одну безуспешную попытку сдуть упавший на лицо завиток, а потом поправляет съехавшую шляпу. В его глазах висит замешательство. Висит, как плотная разделяющая штора. И только в этот момент каким-то отголоском разума, уплывшего в глубокую нирвану, Мария осознает сквозь вязкую туманную пелену, что она плачет и извивается под ним, лихорадочно хватая и стискивая всё, что представляет из себя тело Робина. Робин не двигается, он наблюдает эту агонию, как заворожённый, и тогда она хватает его шею и так резко тянет его лицо к своему, что его рука соскальзывает, он теряет опору и падает прямо на неё. Диван скрипит, шатается на хлипких ножках, бьет углом в шкаф. И тут же мелкий грохот и пронзительная музыка. Эта музыка моментально ввинчивается сверлом в черепную коробку, дерёт по мозгам. Робин ускользает, поднимается на руках, поднимает на Марию взгляд. Встречает её, потерянный. Музыка упрямо льется из раскрывшейся шкатулки, царапает перепонки, как иглой по стеклу. Выдирает, выцарапывает в реальность. Как голодная кошка, когтястой лапой выскребывающая из сладкого сна за голые ноги, торчащие из под одеяла. От происходящего мозг плавится в черепной коробке, пока они смотрят друг на друга под эту музыку, горланящую в тишине, нарушаемой, лишь звуком их быстрого отрывистого дыхания. А потом одновременно: Робин вскакивает с дивана, Мария натягивает на грудь платье и ползет назад, пока не забивается спиной к подлокотнику. Еще некоторое время они не сводят друг с друга глаз. А потом музыка затыкается, шкатулка захлопывается, Робин кидает её на диван, и она приземляется прямо рядом с Марией. Он застёгивает рубашку, всё еще часто дышит через рот. Мария быстро и украдкой вытирает слёзы. Робин поднимает глаза. Несколько секунд продолжает внимательно смотреть, а затем касается кончиком языка уголка губ. Поднимает брови и наконец выдаёт: — Ты не выйдешь за него. Таким уверенным тоном, будто бы сказал «в сутках 24 часа». И тут же жмет плечами. — Если выйдешь – пожалеешь. Мария сначала хмурится, потом начинает качать головой. — Не нужно мне угрожать...... Робин снова пытается застегнуть рубашку, но, видимо, только сейчас понимает, что верхние пуговицы сорваны. Чему-то усмехается в своей голове и поднимает на неё глаза. — А я и не угрожаю. Просто говорю, что однажды ты сама пожалеешь об этом. Я предупредил? А потом словно мысленно досчитывает до 5 и сам себе кивает: — Предупредил. Когда дверь за ним захлопывается, шкатулка летит вслед, от удара разлетается на части. Музыка визжит, как резаный поросенок, мотив сбивается, искажается, как на заезженной пластинке и постепенно стихает. Еще два раза предсмертно пищит, а потом окончательно умирает. Мария почему-то представила себе лицо директрисы. Как сползают очки на её нос, когда она узнаёт, как Мария распорядилась данным ей отпуском. Представляет раскрытые рты учениц, которые постоянно шептались о мальчиках и поцелуях, но не имели подобного опыта. Они даже иногда подсмеивались над Марией, которая избегала этих разговоров. А теперь она с треском разорвала на Робине рубашку. Разорвала, потому что хотела трогать его тело. Это конец. Опускайте занавес.