5
10 марта 2021 г. в 21:51
Этой ночью Мария сделала кое-что непозволительное.
Она прижала его перо к губам.
Непонятно зачем и почему. Просто прижала и глубоко втянула воздух. Просто медленно провела кончиком по коже губ, ощущая, как в груди расползается что-то тёплое и тягучее, отзываясь на эту вещицу.
Подумала: я окончательно слетела с катушек?
Она понятия не имела, что ответить себе на этот вопрос. Просто убрала перо в книгу и положила на изголовье кровати в форме морской ракушки.
Просто повернулась на бок и уставилась в открытое окно.
Ночное небо было чистым, звездным и бесконечно глубоким.
Посмотрела на яркий диск огромной луны. Она никогда и нигде не видела такой большой луны, как здесь, в Мунакре.
Жара спала, но ночная сорочка все равно почему-то липла к коже.
У неё создавалось ощущение, будто бы её мысли начали жить своей собственной, отдельной жизнью, как если бы и вовсе не принадлежали ей. Но больше всего пугала природа этих мыслей.
Незнакомая. Противоречивая.
Тянущая где-то под ложечкой.
Заставляющая вспоминать. Без конца оживлять, прокручивать в памяти каждое его слово, каждое движение губ. Каждый взгляд.
Через час Мария цепляется за спасительную мысль, что это сумасшествие – побочный эффект переизбытка свободного времени.
Сама ставит себе диагноз и сама назначает лечение.
Было решено завалить себя делами так, чтобы не оставалось ни минуты свободного времени. Было решено брать дополнительные занятия по французскому с миссис Догвуд, пока она не вернётся в Лондон. Было решено помогать с животными Лавдэй, было решено больше проводить времени с сестрой. Больше — в библиотеке и музыкальной комнате.
Было решено хвататься за каждую возможность занять свой разум хоть чем-нибудь, что не начиналось бы на букву «Р».
Не имело больших тёмных глаз и сильных рук.
Мария придумала блестящий план по собственному спасению, но допустила лишь одну маленькую, ничтожную ошибку:
Она села на кровати.
Она опустила босые ноги на прохладный паркет.
Скользнула ими в домашние туфли.
Спустилась по лестнице.
Вошла в пустую тихую кухню. Осмотрелась.
Струящийся из большого полукруглого окна лунный свет ложился на стол, как разлитое молоко.
Тишина, и лишь кукушка на стене двигала осоловевшими деревянными глазами в пустоту, в унисон с секундной стрелкой. Вечный страж, безмолвный свидетель течения времени.
Сейчас не гремел нож о разделочную доску. Мармадьюк не подкидывал в воздух фрукты. Это всё будет утром. Жизнь здесь снова закрутит своё колесо, снова запахнет горячей выпечкой и тушеными овощами.
А сейчас Марии было так даже комфортнее. Приятнее глазу. Эта пустота словно успокаивала. Охлаждала разум.
Она вышла во двор через ночной тихий сад. Прошла по мощёной камнями узкой дорожке.
Ноги сами принесли её сюда.
Постройка уже почти была завершена. Еще не было двери и крыши, но уже были стены с пустыми оконными проемами. Был дощатый пол.
Мария приподняла край ночной сорочки и шагнула на высокий порожек. Вошла в этот деревянный лабиринт.
Остановилась.
Прикоснулась ладонями к деревянной стене. Светлой, ещё не потемневшей. Посмотрела вверх, на россыпь низких сверкающих звёзд сквозь клеть потолочных балок.
Прислонилась к стене лбом, вдыхая аромат свежей смолы.
Закрыла глаза.
Запах свежей смолы, запах хвои, запах...
Что это был за запах?
А потом зачем-то прижалась к ней губами.
Просто так. Просто, чтобы ощутить твердость прохладной древесной поверхности.
И позволила себе одну крошечную слабость. Одну маленькую, ничего не значащую мысль:
А что, если бы это была не стена?
Если бы эта поверхность не была твёрдой. Не была прохладной. Не была шероховатой? Если бы крошечные неровности не втыкались в мягкую кожу, как занозы?
Что, если бы это были... его губы?
Просто так подумала она. Не серьёзно. В шутку. Словно на пробу.
Она же никогда не позволит этим мыслям стать серьёзными. Она же ни за что не позволит этим мыслям занять в её голове места больше, чем потребовалось бы для швейной иглы?
Ведь....
Это было бы ужасной глупостью?
— Будет обидно, если твой первый поцелуй произойдёт с деревяшкой.
Мария как по щелчку отскочила от стены. Кажется, даже сердце биться перестало.
Она видела лишь силуэт в дверном проёме.
—Ты?!
А потом он сделал пару шагов вперёд, выныривая из темноты проёма под бледный лунный свет.
Гадёныш насмешливо лыбился.
Половина лица светилась холодным белым, а большие глаза блестели, как льдышки.
Пальцами расслабленной руки он держал горлышко бутылки.
— Знаешь, я тебя даже понимаю.
Робин прислонился спиной к стене и сделал глоток.
Вытер губы рукавом, уставился в пустой оконный проём. На освещённое звёздами поле поместья и дальше, в затягивающую черноту леса.
— Лучше целоваться со стеной, чем со сраным клоуном.
И посмотрел на неё. Протянул бутылку.
— Будешь?
Мария не сводила с него глаз.
— Я не целовалась, Робин.
Он пожал плечами.
— Как хочешь.
И снова в окно. Снова глоток.
Мария не сводила с него глаз.
Казалось, в его белках полопались капилляры. Но из-за полуопущенных ресниц и ночного полумрака не получалось всмотреться.
— Что ты здесь делаешь?
— А ты? — Мгновенно оторвавшись от горлышка, ответил он.
Остановил на ней выжидающий, пытливый взгляд.
Мария заставила себя крутануться, осматриваясь.
— Мне не спалось. Вышла подышать воздухом...
Для убедительности она похлопала ладонью по стене из свежих досок.
— Зашла вот посмотреть....
Он ещё несколько мгновений смотрит на неё, а затем медленно отводит взгляд в сторону. Отворачивает вслед за ним лицо. И, судя по изогнувшемуся контуру щеки, – лыбится.
Мария уже мысленно готовится к потоку мерзких шуток, но Робин лишь поднимает взгляд вверх. В этот открытый звездный купол.
— Красиво, правда?
— Да. — Неуверенно соглашается она, не сводя глаз со смотрящего в небо Робина. Даже не посмотрев в этот звёздный купол.
Красиво. Да.
Ночью ты ещё более прекрасен, чем днём.
Свет ложится на прямой нос, на выразительные скулы и правильный подбородок, и резкая тень контрастом залегает в углублениях щек.
Перья ошейника торчат вперед, как длинные острые штыки, как тонкие лезвия бритв. Рассекают своими чёрными пиками призрачный лунный свет.
Робин непринуждённо подпирает стену спиной. Расслабленный, словно нежащийся в траве дикий зверь. Но это спокойствие – лишь кажущееся: зверь всегда на чеку. За долю секунды он набросится на вас и перегрызет вам глотку, как только что вылупившемуся птенцу. Красиво и грациозно.
Сила, ловкость, красота и бесконечный... неиссякаемый ресурс самоуверенности.
Мария даже не замечает, как комкает в пальцах тонкий материал кружевной сорочки.
Интересно, а каково быть таким?
Наверное, трудно было не стать самовлюбленным кретином?
И, разумеется, он им стал.
Конечно же, он им стал.
Должно быть, тощий в шляпе прав. Наверное, все девушки долины сходили от него с ума.
Все....
Но не она....
От этого резкого осознания желудок болезненно сжался. Будто бы она, как лунатик, только что ходила по самому краю пропасти, и вдруг резко проснулась. Застала себя балансирующей на границе от гибели.
Ужас мурашками пробрался под глубокий вырез ночной сорочки.
Он посмотрел на неё. Задержал взгляд, как-то напряжённо всматриваясь в лицо. Словно увидел на нём гримасу этого ужаса и пришёл в замешательство.
— Ты в порядке?
И только в этот момент она поняла, что все это время пялилась, рассматривала его.
Снова рассматривала его.
— Я?.. Да.
Он улыбается, снова отворачивает голову, несколько секунд молчит, а потом смотрит в окно и жмёт плечами.
— Я могу сделать это. Если ты хочешь.
Мария недоверчиво хмурится. Еще не понимает смысла слов, но уже чувствует подлянку.
— Сделать что?
А потом первая же крупица понимания выжимает адреналин из надпочечеников до последней капли.
От ужаса язык липнет к небу, когда Робин ставит бутылку на дощатый пол, а затем отталкивается от стены и делает к ней шаг.
Мария шарахается назад, но тут же упирается в стену. Не сводит с его лица глаз.
Де Нуар замирает.
— Боишься?
Она хмурит лоб.
— Ты пьян?!
Он не отвечает, просто снова идёт.
Бессознательно жмётся к стене. Сильнее хмурится, пытается остановить его взглядом, но это не срабатывает.
Это же Де Нуар, его возможно остановить только пустив ему пулю в лоб. Любой взгляд отскакивает от него, как от стены кусочек щебня.
Продолжает идти прямо на неё. Уверенно, неторопливо.
Сердце рокочет в груди, когда Робин останавливается практически вплотную. Взгляд скользит по лицу.
— Ты же этого хочешь?
Мария чувствует, как грубые края распахнутой куртки упираются в тело.
От этой близости грудная клетка тут же подбирается, живот теснится к позвоночнику. Становится тяжело дышать. Ноги покрываются льдом этой тёплой летней ночью.
Подбородок приподнимается, пока она давит затылком стену. Чувствует, как напряженная шея натягивается. Хочется отвернуть лицо, но она не отворачивает, не может даже отвести взгляд.
Робин улыбается и смотрит куда-то на нижнюю часть лица.
Влажные губы блестят прозрачной рубиновой глазурью. Постепенно растягиваются.
Эмаль ровных зубов потемнела от вина. Улыбка больше не выглядит идеальной.
Она хватается за эту мысль, как за соломинку.
Но эта соломинка лопается, когда кожаная куртка скрипит от движения, и в следующее мгновение она ощущает прикосновение к своему приподнятому подбородку.
Замирает. Даже не дышит.
Тёплый палец медленно ведет по коже и застывает прямо под дрожащей губой. Там, где застывает и его взгляд.
— Что, — шепчет, сглатывая, — ты делаешь?
Веер длинных ресниц поднимается, Робин смотрит в глаза. Губы всё еще тянутся в странной полуулыбке.
— Мне всегда нравилась эта маленькая ямочка.
Палец жжёт, пытает прикосновением.
Она против воли закрывает глаза. Осторожно выдыхает.
— Отойди.
Кажется, она слышит тихий смешок.
— Отойти? Правда?
Этот хриплый голос царапает по мозгам, как кончиком иглы по стеклу.
Во рту неумолимо сохнет. Она с трудом выговаривает:
— Робин, я не понимаю, зачем ты делаешь это, но прошу тебя прекратить...
И вместе с этим медленно открывает глаза.
Робин смотрит, его брови приподняты.
Да. Лопнувшие капилляры делают его взгляд таким уставшим, будто бы он не спал с ночи пятитысячной Луны. Со странным злорадством она отмечает, что оказывается, отпетым разбойникам тоже не чуждо человеческое.
Но эта слабая мысль на дальних задворках сознания сразу гаснет, как гаснет солнце за облаками, стоит его влажным губам раскрыться.
— Чего ты хочешь?
Она сухо сглатывает.
— Я хочу, чтобы ты перестал делать это.
Тёмные брови не опускаются.
— Делать что?
Она из последних сил разлепляет пересохшие губы.
— Это...
Хочется облизать их, но во рту, кажется, не осталось ни капли влаги, как в долбанной пустыне Сахара. И только сердце рвётся, дубасит по рёбрам.
— А может хватит сопротивляться?
Края куртки плющатся, когда его твердый живот плотнее прижимается. Становится горячо.
Жуткая, лавиной накрывающая паника делает голос громче, острее.
Даёт силы почти выкрикнуть:
— Тогда не заставляй меня этого делать!
Но не даёт сил оттолкнуть.
Де Нуар лишь коротко смеется.
— Не мне, Принцесса... Сопротивляться себе. Ты же не просто так пришла сюда.
Мария глотает обезвоженным горлом. Сахара внутри дерёт сухим льдом.
Робин дышит, и она это чувствует. Чувствует телом, как на вдохе его живот и грудь наполняются воздухом.
— Я не понимаю....
— Не понимаешь?
Он сжимает губы, делает шаг назад, и её вытянутое, натянутое в струну тело сразу расслабляется, оседает как дрожжевое тесто, сползает по стене вниз.
Она делает вдох, стараясь не замечать, как неприятно холодок только что обжёг её живот, уже влажный от этой близости, стоило Робину отойти.
Он хмурит брови.
— Сколько можно упираться лбом? Чего ты так боишься? Пока не поздно, признайся себе в том, что испытываешь ко мне….
С каждым словом кровь сильнее стыла в жилах, густела. Уже с трудом пролезала по капиллярам. Тело немело.
— ….испытываешь по-настоящему. Просто признайся себе в своих чувствах и перестань их отрицать.
Не сводя с его лица до смерти перепуганных глаз, которые уже почти лезли на лоб, пока она качала головой, отрицая каждое его слово, отбивая, возвращая его ему бумерангом, чтобы оно никогда не звучало. Никогда не было произнесено. Подумано. Чтобы всего этого никогда, никогда не существовало. Чтобы эти слова не надрезали кожу, не заползали под неё червями, не вскрывали черепную коробку как на сеансе трепанации. Не кромсали воспалённый мозг дьявольской лоботомией.
Хотелось ущипнуть себя и проснуться.
Она не могла поверить, что Робин говорил всё это сейчас. Должно быть, это просто сон. Должно быть, она просто уснула в своей комнате в башне. Вот-вот по небу полетят ведьмы на мётлах, крылатые львы и белые единороги, а из зияющего чернотой дверного проёма выползет синяя гусеница и выпустит в лицо дым. Скажет какую-нибудь бессмыслицу.
Она рывком оторвала взгляд от больших глаз и беспомощно уставилась в дверной проем поверх широкого плеча Робина.
Но пустой дверной проём давил на психику своей бездвижной чернотой.
Мария подняла взгляд вверх, смаргивая проступавшие слёзы.
Звездное небо едва заметно светлело, синело предрассветно. Звезды дрожали, сливаясь, сплетаясь своими светящимися шлейфами. И только сейчас она поняла, что это вовсе не звезды дрожали. Это её так трясло. Просто колотило о стену. Зубы молотили друг о друга. Только сейчас она почувствовала, что продрогла до костей в этой тонкой ночной сорочке.
Она посмотрела на Робина. Глотка сжалась.
Он улыбался.... Всегда владеющий собой. Всегда безупречно красивый.
Такой холодный с горящими глазами. Казалось, если чуть дольше задержать взгляд, чуть внимательнее всмотреться в них, то можно разглядеть чертей, водящих свои дьявольские хороводы вокруг адского костра.
Она правда ненавидела его. Ей хотелось бить, лупить со всей дури по этой самодовольной широкой груди, по этим сильным плечам, куда только попадет рука. Хотелось кричать ему о своей ненависти, захлёбываясь горячими слезами.
Но не было сил ни на то, ни на другое.
— Я не боюсь. — Прошипела она. — Не боюсь признаться себе в своих чувствах. Я абсолютно ненавижу тебя. Ненавижу всё, что с тобой связано. И это всё, что я к тебе чувствую, если ты так хочешь это знать. А ты напился и несешь какую-то чушь, так что лучше закрой свой рот.
Его губы чуть приоткрываются, пока он выслушивает её. Кажется, от её слов на его лице не дрогнул ни один мускул.
Лишь в его взгляде что-то неуловимо меняется.
А потом:
— Закрыть?
Он поправляет шляпу и делает к ней шаг. И этот шаг – пугающий до усрачки. Это даже не страх, а самый настоящий первобытный ужас. Тот ужас, от которого ноги теряют твердость. От которого в теле растворяются кости.
Тело снова вжимается в стену.
— Я думал, ты хочешь, чтобы мой рот был открыт.
Хочется стать приведением, бестелесным духом, чтобы проходить сквозь стены. Чтобы исчезнуть, раствориться, убежать. Чтобы физическая оболочка не упиралась в стену твёрдым балластом, не тянула сюда за собой долбанным якорем. Не просила остаться с ним, остаться здесь, сейчас. Поддаться.
Робин смотрит куда-то на подбородок, не поднимает опущенных ресниц, и Мария смотрит на его губы.
И она ненавидит их. По-настоящему ненавидит. Ровно до того момента, пока он не облизывает их и не поднимает на неё взгляд.
Ровно до того момента, пока они не приоткрываются и не тянутся к её лицу.
Голова сама тут же отворачивается вбок.
Тёплое дыхание касается кожи, губы почти касаются скулы.
Они что-то шепчут, обжигают дыханием, кожа мгновенно покрывается зыбью мурашек.
Кажется, они шепчут:
— Я думал, ты хочешь узнать вкус моих губ.
Мария жмёт ладони к деревянной поверхности, как к последней надежде на спасение. Мурашки бегают по липкой спине. По тощим рукам.
— Думал, ты хочешь почувствовать их на себе...
Эти слова льются кипятком за шиворот, забираются в тело, заползают под кожу. Ползут куда-то вниз, к животу.
Она задыхается, едва держится на ватных ногах, пока лезвия перьев надсекают тонкую кожу на шее.
— Ты же этого хочешь….
В животе жжёт раскалённой лавой.
Она сглатывает, сжимает губы. Закрывает глаза. Наглухо захлопывается в своей раковине. Так сильно жмурится, будто бы когда поднимет веки вновь, он исчезнет, как призрак.
И все его слова.
— Я тебе не позволю, Робин.
И тишина. Молчание. Только слышит в густой черноте закрытых век его глубокое дыхание. Чувствует его прядью волос на лице.
— Испугалась?
Дыхание перестаёт касаться кожи, и помутневший, воспалённый разум с запозданием считывает по голосу, что Де Нуар с трудом сдерживал смех.
Это моментально приводит в чувство, мгновенно злит. Злит до одурения.
Она распахивает глаза.
Де Нуар смотрит на неё, беззвучно смеется, уже почти ржёт.
И тут же перестаёт, когда она с ненавистью ударяет ладонями в эту грудь. Рывком. Он чуть отшатывается, но не сдвигается с места.
Смотрит, как Мария уничтожает его взглядом, а потом разводит руками.
— Я пошутил. Просто пошутил.
И как чугунным ведром по голове.
Она еще несколько бесконечных мгновений сверлит взглядом это ненавистное лицо. Проживает целый спектр эмоций, как разлитые в одну лужу разноцветные краски.
Целую палитру – в грязную, мерзкую, помойную лужу.
Долбанный ублюдок.
Хочется расправить плечи, вытянуть спину, лишь бы только не смотреть на него снизу вверх. Но, кажется, на плечах целая тонна булыжников.
Давит, плющит в деревянный пол.
Робин снисходительно улыбается. Видимо, снова чертовски довольный собой.
— Принцесса, я не сделаю этого, пока ты сама не попросишь.
Мария смотрит на него. Давится ненавистью.
— У меня к тебе другая просьба.
Он поднимает брови, выжидая. Поганая ухмылочка притаилась на его поганой роже. Ждёт своего часа.
— Свои глупые шутки пребереги для дочери тавернщика. Уверена, она сочтёт их очень остроумными. У неё нет ни вкуса, ни интеллекта, раз она от тебя без ума.
Она брезгливо толкает Де Нуара в грудь и осторожно протискивается, словно боится нечаянно коснуться, испачкаться. Больше не смотрит на ублюдка.
Аккуратно спускается с порожка на влажную траву и замороженной походкой бредёт в сторону особняка.
— Её зовут Джессика. — Вслед.
Кажется, сердце даёт перебой. Пропускает пару ударов. Мария тут же замирает.
— И она, в отличии от тебя, знает, чего она хочет. А знаешь, чего?
Она злобно поджимает губы, но не оборачивается, снова делает шаг.
— Мне это не интере.....
— Она хочет меня!
Это просто провокация, просто провокация. Ни слова о ней. Ни слова о ней... Просто молчи и уноси ноги.
А сама почему-то разворачивается.
— Ну тогда желаю вам счастья! Тебе и твоей Джессике! А ещё…..
Робин спрыгивает с порожка и шагает навстречу.
— А ещё я желаю тебе весело и беззаботно провести остаток своих дней в той выгребной яме, которую ты именуешь своей жизнью! И знаешь, что?
Мария начинает пятиться, когда Де Нуар подходит близко, но тона не понижает:
— Ты так любишь называть Эрика клоуном, но ты совсем упускаешь из виду, что настоящий клоун — это ты! Это ты, Робин! Ты просто чёртов клоун!
— Принцесса.... — Весело улыбается Робин. — Там ящик...
Но нога уже упирается во что-то твёрдое, отчего Мария теряет равновесие и летит лопатками назад.
Край ночной сорочки цепляется за острый угол деревяшки, звонко трещит в ночной тишине, тонкий материал рвётся и бежит стрелой выше колена.
Мария приземляется на спину.
Эта сволочь уже отвернулась, хватается за затылок, видимо, давится смехом, пытается не заржать.
Мария садится.
Ушибленный о землю копчик и ссадина на щиколотке – это минимум, чего можно ожидать от встречи с Де Нуаром.
Робин, видимо, находит в себе силы повернуться, но всё ещё борется с улыбкой, тянущей рожу к вискам.
Подходит, протягивает руку.
— Ты в порядке?
Она с отвращением смотрит на протянутую руку и ударяет по ней.
— Я сказала не подходи! Я не нуждаюсь в твоей помощи!
Прячет оголённое в образовавшемся разрезе колено, но уже ловит там его быстрый взгляд. Ловит вместе с ним эту мерзкую — да, она её ждала — улыбочку.
— Запиши это где-нибудь, чтобы не забыть, когда в следующий раз понадобится найти жемчуг или что-нибудь ещё.
И уже во всю скалит свою довольную рожу.
Нет, у неё точно начиналась истерика.
— Я уже давно пожалела о том, что обратилась к тебе! Если бы можно было отмотать время назад, я бы предпочла, чтобы эта долина катилась ко всем чертям, лишь бы только не пришлось иметь дело с таким законченным и жалким тупицей, как ты! Потому что встреча с тобой — это худшее, ХУДШЕЕ событие в моей жизни, Робин! Ведь всё, к чему ты прикасаешься летит через задницу или превращается в чёртово собачье дерьмо!
— Мария! Святые угодники! — Раздаётся отдаленный голос со стороны восточного крыла замка.
Мария оборачивается, так и не поднимаясь с земли.
Из открытого окна торчит вытянувшееся лицо в ночном чепце. Гувернантка судорожно нацепляет на нос очки и таращит глаза сквозь маленькие круглые стекляшки.
— Да что с тобой такое? Почему ты бранишься как пьяный сапожник? Ты хотя бы видела, который сейчас час? Немедленно возвращайся в дом!
От ярости сводит челюсти. Кажется, слюна во рту сейчас пойдёт пеной.
Мария выжигает в довольном лице Де Нуара сквозную дыру: по его смеющимся глазам она поняла, что он отдавал себе отчет, в какой момент гувернантка открыла окно.
— Все в порядке, — кричит она, — я сейчас!
— Мария! Не сейчас, а сейчас же! Пресвятые отцы! — Гувернантка сильнее щурится, всматриваясь, а потом поднимает очки над бровями, и вместе с очками на лоб лезут глаза. — Ты не одета! Почему ты в ночной сорочке? Я сейчас же спущусь за тобой, Мария! Слышишь? Я спущусь!
От раздражения Мария трёт лицо ладонями.
Она ненавидит этот истеричный тон гувернантки с самого раннего детства. Когда она принимается тараторить так быстро, что начинает задыхаться. Когда её голос на верхних нотах срывается в визг, в какой-то мышиный писк.
Мария любила свою гувернантку. Мисс Хелиотроп заменила ей мать, которой рано не стало, заменила отца, которого она даже при жизни почти не видела. И Мария пытала к ней искреннюю нежную привязанность. Но сейчас гувернантка будто бы нарочно подливала масла в огонь и пыталась довести Марию до белого каления.
Весь мир будто бы вдруг ополчился и стал дружно выдавливать Марию из колеи. И, конечно же, во главе с Робином.
Как будто там, наверху, кто-то с азартом дёргал за ниточки, со злорадной усмешкой наблюдая, как Мария будет выкручиваться, если навалить на её голову побольше дерьма.
Мария любила гувернантку, но сейчас это было чистое, абсолютное раздражение.
— Все в порядке! Не нужно! — Мария даже не понимает, что уже практически орёт в это торчащее из окна лицо. — Мне просто нужна одна минута! Всего лишь одна чёртова минута!!!
Но голова гувернантки упрямо пропадает, скрадывается плотной шторой.
Мария со злостью понимает, что сейчас она и в самом деле спустится сюда.
Неприязненно смотрит в давящуюся весельем поганую рожу.
— Господи, какой же ты болван! У меня от тебя одни неприятности!
— Да ладно тебе, — хрипит он, — успокоишь старуху. Скажешь ей, что я уже видел тебя в нижнем белье.
Мария смотрит на него и просто не находит слов.
— Ты ненормальный.
— Да нормальный я.
— Если бы ты был нормальным, ты бы предупредил меня, а не подкладывал бы мне свинью каждый раз!
Он упрямо складывает руки на груди.
— Ты же вроде как отказалась от моей помощи? И, между прочим, это не я сейчас орал на собственную гувернантку.
Она поднимается, злобно отряхивается.
— Это ты меня довел!
— Я здесь не при чем.
Мария шумно выдыхает, на него не смотрит. Нет, ей было бы проще разговаривать со стеной.
— Мария! — Сухая рука касается предплечья. Гувернантка, кажется, на несколько секунд теряет дар речи, когда видит разорванную ночную сорочку. — Да что с тобой такое?
Мария выдергивает руку.
— Со мной все нормально!
Гувернантка тут же перехватывает локоть.
— Мне кажется, ты не в себе! И тебе следует ограничиться своей комнатой, пока ты в таком состоянии... и в таком виде.
Прежде чем увести Марию, она суетливо кланяется Де Нуару.
— Прошу нас извинить. Похоже... нам самое время удалиться... Идём дорогая, я провожу тебя.
Робин улыбается гувернантке.
И его красота, конечно же, подкупает её. Гад улыбается своей прекрасной рожей так приторно, что на миг становится похож на нарциссичного пидораса.
Гувернантка роняет ответную улыбку, уходя.
— Доброй ночи.
Ну конечно же, весь чёртов мир готов пасть пред ним на колени, стоит ему улыбнуться.
До тех самых пор, пока они не сворачивают за угол, Мария ощущает спиной насмешливый взгляд.
Поднимаясь по ступенькам, Мария выслушивает лекцию о том, что современный мир устроен определенным образом, и её поведение непременно должно соответствовать поведению благовоспитанной леди.
Она слушает лекцию о том, что в обществе есть определенные правила, и их стоит соблюдать даже когда это идет вразрез с её собственными интересами. Чтобы никто не смог упрекнуть её в том, что её поведение не было безупречным. Потому что, в конечном итоге, это послужит для её собственного блага.
Она слушает лекцию о том, что появляться перед молодым человеком в таком виде и в такое время — неправильно. Что демонстрировать свой гнев — тоже неправильно.
Она думает:
— Можно иногда поступить и неправильно, если это сделает твою жизнь чуть меньшим дерьмом.
Она кивает:
— Простите, миссис Догвуд. Этого больше не повторится.
Она думает:
— А всё-таки жилище в пещере Лавдэй — отличное место.
***
Гувернантка задерживается в дверях, словно не решаясь уйти. Словно всё не может убедиться, что Мария в порядке, что можно оставить её одну. Мария заставляет себя улыбнуться: — Я правда в порядке. Спокойной ночи, миссис Догвуд. Гувернантка смотрит на неё поверх очков ещё несколько секунд, а потом будто размораживается. — Спокойной ночи, деточка. Сухая рука мимолётом касается предплечья, — ненавязчивый жест негласной поддержки. Мария знает, что как только за ней захлопнется дверца, воздух в этой комнате заполнится чем-то, что не рассеется до самого утра. Что заставит бесконечно вспоминать. Что заставит сползти вниз по двери, когда ручка повернется, остановится в закрытом положении. Она помнит тот день, когда впервые увидела эту маленькую дверцу. Ей было тринадцать. И тогда ей казалось, что эта дверца – её собственная маленькая крепость. Что за этой дверцей можно спрятаться от всего. Но теперь ей 17, и она знает, что от того, что творится в её голове – не скрыться даже на другой планете. Её сознание – это лес за окном. Темный, бесконечный. И куча тропинок в нём. И по какой не пойдёшь – один фиг выйдешь к замку Де Нуаров. А может, даже не выйдешь. Может он сам вдруг выйдет из-за дерева, или спрыгнет с ветки. Поправит свою долбанную шляпу и ухмыльнётся своей до тошноты сладкой ухмылочкой. А потом ляпнет какую-нибудь двусмысленную гадость. И исчезнет так же внезапно, как появился. А ты вздохнёшь с облегчением, но останешься стоять здесь, как дура, и ломать голову над тем, что сейчас произошло. И пытаться понять, почему это самое облегчение образовало гигантскую дыру от рёбер до самых тазовых костей. Или сдаться себе самой наконец, что ты хотела большего. Хотела, блин, большего. Что-то внутри неё хотело, чтобы Робин не говорил: — Я пошутил. Что-то внутри неё хотело, чтобы он не оставил ей выбора. Оно хотело узнать вкус его губ. Что было бы, если бы он взял и поцеловал её? А она бы не испугалась? Не отвернулась, не убежала? Если бы вместо того, чтобы сомкнуть, она бы расслабила и приоткрыла губы навстречу его губам? Ответила на его поцелуй? Если бы она позволила себе их распробовать, почувствовать? Она даже помнит, какие они на ощупь. Гладкие, влажные и очень нежные. Лишь миг. Одна секунда. Ну а теперь сиди тут, как дура, и ломай голову над тем, что теперь делать со всем этим дерьмом. Потому что Робин Де Нуар — это явно не тот человек. Это даже не зверь. Не лесной кот, и тем более не волк. И даже не хищная птица. Это охотник. Это клинок на поясе, это перья на шее, это пьянящая, обманчивая красота, это вино рекой, это Джессика. Это – не сказочный принц. И не благородный рыцарь. И подарить Робину своё сердце – всё равно что выдрать из него аорту, как чеку. Влюбиться в него – это фатально, это трагически, это смертельно. Это шаг за границу нормального. Это шаг в ту самую пропасть. Только вот вряд ли белоснежный единорог вытащит её со дна этой пучины. Мария еще какое-то время гипнотизирует взглядом пустой камин, а потом находит в себе силы подняться с пола. Она подходит к комоду. Она тушит свечу. Тёплый свет гаснет, и весь мир гаснет вместе с ним. И теперь только предрассветный полумрак и она. Один на один со своими мыслями. Она даже не двигается. Так и стоит между кроватью и комодом. У рисунка гор на синей стене. Смотрит замороженным взглядом на контуры этих гор, а потом всё внутри сжимается, тело леденеет, когда ручка двери чуть слышно скрипит, прокручиваясь. Мария оборачивается. Робин стоит перед распахнутой дверцей и поправляет шляпу. Видимо, задел ею низкий дверной косяк. Он закрывает за собой дверцу и что-то говорит. Мария даже не двигается. Да, она ожидала этого. Но не сейчас, не здесь. Она знала, что Робин так просто не оставит произошедшее четверть часа назад. Не только потому, что ему удалось в очередной раз спровоцировать её на поведение, противоположное тому, к которому она всегда стремилась. Не только потому, что ему удалось прилюдно довести её до истерического припадка. Сегодня он побил все свои рекорды. Он заставил её растекаться по той самой стене, он заставил её почти умирать. А теперь, видимо, пришёл насладиться своей гнусной победой. И это рушило любые границы, если таковые вообще оставались. Робин осматривается сквозь полумрак, быстро изучает потолок со звездами, а потом идёт к ней. Он говорит что-то вроде: — Милая комнатка. Он говорит что-то вроде: — Знаешь, я тут подумал.... Мария даже не хмурится, даже не морщится. Даже не теряется в догадках, что ещё ублюдку могло придти в голову. Да, похоже, уже все обитатели этого дома знали об их напряженных отношениях. Но никто и не догадывался, насколько это напряжение было сильным. Их стараниями борьба между родами завершилась, но сами они будто бы всё никак не могли её закончить. Как будто кто-то взял пресловутую «Ромео и Джульетту», вывернул её наизнанку, перевернул вверх тормашками и запихнул их туда. Это был не просто постоянный эмоциональный мордобой, где орудия сражения — сарказм, насмешки, издевки и гадкие намеки. Нет, это проявляется во взглядах, в двусмысленных фразах, в прикосновениях, случайных или нет. Это напряжение намного глубже, чем может показаться на первый взгляд. И ощущается особенно остро, когда они оказываются один на один. И вот оно, уже висит в воздухе, такое ощутимое, что, кажется, можно дотронуться рукой. Мария смотрит на него, даже не дышит. Смотрит, как он неумолимо приближается. Нужно было очень хорошо знать Робина, чтобы понять, что его походка сейчас была чуть более быстрая, чем обычно. Чуть менее уверенная, как у зверя, оказавшегося на чужой территории. Он говорит что-то вроде: — В общем, я передумал. Он подходит. Он снова подходит слишком близко, он снова оказывается почти впритык. Снова вынуждает поднимать голову. Но она не поднимает, она против воли сглатывает и смотрит куда-то в шею. Взгляд застыл, сломался на ней. И снова: хвоя, вино, кожаная куртка. Этот запах снова врезается в нос. Этот запах дразнит, просит уткнуться лицом в эту сильную шею. Просит прижаться к ней губами, вдохнуть аромат этой кожи. Кожа куртки скрипит, кольца на рукавах тихонько звякают, когда его руки сгибаются в локтях, поднимаются вверх, тянутся к лицу. Пальцы нежным теплом ложатся под скулы, ложатся под челюсть. Приподнимают лицо выше, заставляют смотреть. И только тогда она несмело поднимает взгляд до его огромных глаз. Робин слишком пристально смотрит. Тёмные глаза из под шляпы вновь жгут насквозь сетчатку. И эта грёбанная обволакивающая теплота в глазах. И теперь ей кажется, что эта теплота на дне его глаз делает взгляд мягче, даже нежнее. Подкупает. Действует, как яд, который расслабляет, чтобы хищник мог легко сожрать свою жертву. Что его красота — как сладкая пыльца хищного растения, манит насекомых и птиц, прежде чем захлопнуть свои смертоносные лепестки, а потом переварить их до состояния жидкой кашицы. Ей кажется, что эта красота — приманка, мимикрия, всего лишь наживка, и в этом абсолютно нет ничего честного. Сколько жертв попадало в этот капкан? Теперь она даже сочувствовала Джессике. Вот только она же не попадется, не заглотит этот крючок. Она же ни за что не попадётся в эту ловушку. Ведь правда? Ведь это было бы... ужасной глупостью? Робин не слышит всех этих мыслей. Его аккуратные губы снова приоткрываются. Хочется провести по ним подушечкой пальца, надавливая на эту гладкую мягкую кожу, согревая палец их теплом, согревая его тёплым дыханием. Его губы двигаются. Он шепчет что-то вроде: — Меня не нужно просить. Мария шумно дышит. Ощущает растущее давление с внутренней стороны глазных яблок. Чувствует, как начинает свербеть в носоглотке. Как непроизвольно сжимается горло. — Ненавижу. — Сопит она в последней попытке к сопротивлению. Он кивает. Но не отпускает, не прекращает смотреть. Он шепчет: — Хватит. А потом тянет её к себе. Мгновение длится вечность, словно застыло в камне. И, казалось бы, прыгать в пропасть ей не в первой. Вот только в тот раз не было так страшно. Не было так страшно сделать шаг. Не было так страшно, когда потоки воздуха остервенело трепали на ней платье. Не было так страшно, когда случился удар о волну. Но она снова делает шаг в эту бездну. Даже не замечает, как хватается за красный шарф, за воротник куртки, за ошейник, за всё, что только попадает под пальцы. Не замечает, что уже тянет его на себя, тянет его лицо к своему, сама подаётся навстречу. В его глазах мелькает удивление, брови приподнимаются, он застывает на секунду, словно не может поверить в то, что она делает это сейчас. Но это удивление тут же гаснет в глазах, они темнеют, веки прикрываются, как гаснет и взывающий к благоразумию голос с тёмных задворок сознания, когда она ударяется губами о его приоткрытые губы. Это совсем не больно. Она тянется к нему на носочках, прижимается всем своим дрожащим тельцем, и тогда Робин шире открывает рот, встречает её поцелуй так жадно, будто бы ждал этого момента всю жизнь. Шёпот с задворок сознания окончательно замолкает, сдаётся, когда его быстрые пальцы бегут по ребрам сквозь материал тонкой сорочки. И все это какое-то безумие, какой-то психоделический сюр, сон, такого не может быть, но она продолжает сминать его губы своими, жадно пробовать, узнавать их вкус. Она тянет воротник его куртки так, будто этот сон может оборваться в любую секунду, исчезнуть, раствориться. Большие чёрные глаза мелькают перед глазами, пока их губы снова и снова ударяются друг о друга. Так мокро, так дико и адски неправильно. Все получается само, легко и естественно, будто эти движения были прошиты где-то на уровне инстинктов, и таились, ждали своего часа, и наконец вырвались наружу. Её тело знало, и, боже... Как же оно хотело его... Хотело его губы, его руки. Каждый раз. А потом Робин вдруг разрывает поцелуй с каким-то влажным звуком. Отстраняется, шарахается на пол шага назад. Смотрит на неё помутневшим взглядом, зачем-то поправляет шляпу. Мария всё еще держит его куртку, сжимает. Не отпускает. Растерянно смотрит на него. Робин шумно дышит сквозь приоткрытый рот. Всматривается в её глаза в этом предрассветном сумраке. Словно хочет убедиться, что это действительно она. А потом резкий шаг навстречу, рывок, и земля теряется под ногами, когда он легко подхватывает и вталкивает её в стену. Тонкая ночная сорочка трещит, рвётся ещё выше, когда ноги сами обхватывают его бедра. Она глухо ударяется позвоночником об эти рисованные горные хребты. Тело отдаленно чувствует тупую боль, но сама Мария лишь ощущает, как плотно прижата к телу Робина. Чувствует непрекращающееся влажное движение его губ на своих, чувствует его горячее рваное дыхание. Громкое, просто оглушающее в этой тишине. Робин рукой придерживает прогиб талии, плотнее прижимает её к себе, другой упирается в стену. Она вдруг обхватывает пальцами это красивое лицо, почему-то отстраняет. Робин смотрит на неё. Следит за её взглядом, пока она в каком-то трансе судорожно водит пальцами по его лицу, по ровной челюсти, повторяет изгибы губ, очерчивает его чёткие скулы. Зарывает пальцы в виски. Робин прикрывает веки, чуть склоняет голову, подается к ней лицом. Подставляет своё лицо под её прикосновения. И она уже губами мажет по его лицу, вбирая в себя запах его кожи. До отказа. До рези в лёгких. Беспорядочно гладит губами эту бархатную кожу, гладит ими по его скулам, по закрытым векам с густым веером ресниц, смазывая чёрную подводку. Она гладит по аккуратным бровям, целует этот правильный лоб, прикрытый прядью волос. Сдвигает эту прядь вбок с его лица. Она ласкает его прямой нос, ласкает углубления щек, попутно трётся носом о его ровную кожу, без конца вдыхает, вдыхает её запах, а потом снова мажет губами по закрытым губам. Скользит тонкой кожей по влажной коже. Робин осторожно выдыхает, приоткрывая рот. Медленно поднимает веки и смотрит на неё помутневшим взглядом. И она тут же снова впивается, вонзается в эти приоткрытые губы, окончательно слетает с катушек. Кончик языка сам тянется в его рот, мажет по гладкой керамике ровных зубов, а потом забирается глубже и встречает его язык. Нежный, как гладкое тело устрицы. Его пальцы тут же начинают давить по щекам, заставляя шире разомкнуть челюсти, пока его язык исследует её рот, ласкает её язык. И когда она опять сползает вниз, он снова легко подбрасывает, снова гвоздит к стене. Кажется, совсем не ощущает её веса. Его запах душит её, обезумевшие руки мечутся, не могут найти себе место. Стискивают на широких плечах кожу куртки. Ногти цепляются за заклепки. Пальцы спускаются, блуждают по сильной спине. Грубая чёрная броня упирается в тело, почти голое в этой тонкой ночной сорочке. Почти уязвимое, незащищенное, беспрепятственно чувствующее каждое касание. Она изо всех сил жмётся к нему, запускает пальцы в его кудри, ласкает шею от позвонков до затылка. Да, его волосы мягкие как шёлк. Хочется вечность перебирать их, пуская между пальцев. Губы Робина соскальзывают с губ под челюсть, а потом мажут влагой по шее вниз. Край полы шляпы цепляется за подбородок, шляпа тут же соскакивает с его головы. Падает, прячется в темноте. Штыки перьев упираются в ключицы, гнутся, ползут невесомой пятерней по обнаженному декольте вниз, касаются груди, тычут в неё, пока Робин целует шею. Заставляя задыхаться, судорожно ловить воздух открытым ртом, запрокидывать голову, сильнее натягивать шею, подставляя тонкую кожу под свои поцелуи. Лишь бы ощущать больше, сильнее, острее. Пальцы уже с силой стискивают эти прекрасные кудри, сжимают, тянут их в кулачках. Перед глазами лопаются, взрываются яркие разноцветные пятна, проносится целая палитра. Голые босые ноги крепче сжимаются вокруг его бедер, туго обтянутых прохладной кожей штанов, прижимают его к себе, упираясь щиколотками в твёрдые ягодицы. Требуют чувствовать больше, ближе, плотнее. Клинок в ножнах больно давит в дугу тазовой кости. Но это ни имеет значения, потому что Робин сильнее толкается к ней бёдрами, снова прижимает её сползающее тело к этой крашеной стене. Так хорошо, что хочется выгнуться. Хочется рвать на нём эту чёртову куртку. Но сейчас она просто растекается по этой стене, задыхается от счастья, смотрит в купол звездного потолка своими распахнутыми глазами, рука упирается в край комода, сбивая треногу подсвечника. Он летит вниз, тяжёлая бронза грохочет о паркет. Робин поднимает лицо. Дышит, шумно дышит, как загнанный зверь. Его припухшие губы снова возвращаются к губам. И скрип ступеней на лестнице. Откуда-то из другого мира. Оба тут же замирают. Задыхаясь, смотрят друг на друга. Хватают губами раскалённый воздух. — Вот дерьмо. — Тихо бормочет Робин покрасневшими мокрыми губами, когда шаги на лестнице приближаются. Он осторожно отпускает её, Мария сползает вниз по стене, сам пятится. Еще несколько мгновений он молча наблюдает страх в её глазах. Она сейчас выглядит так, будто всё это время её не было, и она только что вернулась в своё тело. Кажется, в этой тишине он даже слышит, как в её голове заводятся шестеренки мыслительного процесса. Она все ещё липнет к стене, судорожно пытаясь понять, что только что произошло. Робин зачем-то оборачивается на дверцу. Секунду смотрит, а потом быстро и бесшумно крадется к открытому окну. У окна поворачивается, в последний раз ловит на себе до смерти перепуганный взгляд, а в следующую секунду уже упирается ладонью в подоконник, ловко запрыгивает и пропадает за открытым окном. Звон металлической решётки для декоративного вьюна стихает, одновременно с тем, как за закрытой дверцей нарастает звук шагов. И глухой деревянный стук. Стук, пугающий до усрачки. Стук из другого мира. Мария ныряет под одеяло, кроется почти с головой. — Деточка... Все нормально? — Глухо, сквозь дверь. Она молчит. Даже не дышит. Жмурится. Жмурится. Жмурится. — Я слышала у тебя какой-то грохот. Ручка скрипит, за ней скрипит и дверца. Видимо, открывается. А потом целая вечность тишины, и взгляд, который она чувствует на своём плече даже сквозь одеяло. И приближающиеся осторожные шаги. А затем снова тишина и шорох на комоде. Видимо, гувернантка тулит на комод упавший подсвечник. Мария выдыхает, перестаёт жмуриться, когда дверная ручка отщелкивает в закрытом положении. Когда шаги на скрипучей лестнице медленно удаляются, она раскрывает глаза. Гипнотизирует невидящим взглядом стремительно светлеющую комнату. Она уже знает, о чём будет вспоминать. Она будет без конца воскрешать, оживлять эти губы, этот запах, эти прикосновения, эти частые вдохи и выдохи. Будет проживать это снова и снова, пока в голове всё не перемешается в кашу, и в конце концов, не потеряет свою убедительность, будто это был сон. Будто она всё придумала сама. Она уже знает, что если закроет глаза — она будет уже не здесь. Она будет там, с ним, у нарисованных гор на синей стене. И она закрывает глаза. Она снова прыгает в эту пропасть.