Колыбельная

      Волшебный голос мамы пробуждал в их маленьких головках прекрасные замки, прекрасных принцесс и отважных принцев, понаехавших из заморских королевств. И хотя песня, кажется, была вовсе не о принцессах двум девочкам, родным сестрам, что редкость для Ковчега, виделись принцессы и золотые стены далеких-предалеких замков.

Ой люлі, люлі, Налетіли гулі, налетіли гулі, Та й сіли на люлі. [Ой, люли-люли, Прилетели гули, прилетели гули Да и сели на колыбельку].

      Девочки лежали с двух сторон от матери. Шестилетняя Кларк - справа, а ее младшая, на пару лет, сестра - слева. И все равно не могли понять, о чем поется в песне на чудном певучем языке.       Огромными, как блюдца, глазами они смотрели на обнимающую их мать, вслушиваясь в замысловатые слова песни на неизвестном им языке.       Красивая волшебная песня в мамином исполнении может быть только про прекрасное и необыкновенное. Сказочное.       Они были еще слишком маленькими, чтобы понять что Ковчег и Сказка — несовместимые слова.

***

      Мари четырнадцать, и сказки о принцессах и хрустальных замках давно остались в прошлом. Суровая обыденность дала о себе знать, и в этой обыденности нет ничего сказочного, только подлость, трусость и предательство. И сидя на диване, в резко опустевшей гостиной, в объятиях бледной матери, она чувствовала, как ее мир разбивается вдребезги.       Отца казнили.       Ни за что, ни про что.       Бледная как смерть Кларк раз и навсегда распрощалась с верой.       Мама прижимала их к себе, почти совсем как в детстве, но сейчас — чтобы убедиться, что вместе с мужем Джаха не отнял у нее еще и дочерей.       Ночью они снова, как в детстве, лежали с разных боков от матери, Кларк — справа, Мари —слева, чувствуя ее тепло, что хоть немного скрадывало общее горе. И, как и в детстве, мама пела им, но только теперь мелодичный голос Эбигейл дрожал, и она изо всех сил пыталась сдерживать слезы.

Стали думать і гадать, Чим дитятко годувать: Чи бублечком, чи медком, Чи солодким молочком… [Стали думать и гадать, Чем дитя потчевать. Бубликом ли иль медком, Или сладким молочком].

      Та ночь стала последней в их жизни на Ковчеге, когда они вот так лежали в объятиях матери и слушали ее колыбельную.

***

      Маленькая худенькая девочка-дюймовочка с глазами затравленного волчонка — совсем не то, что ожидаешь найти в команде потенциальных смертников, отправленных на опасную радиоактивную планету. Она была самой младшей — единственной двенадцатилеткой во всей Сотне. И самой испуганной из них всех.       Девочка не разделяла забав старших ребят, сторонилась неумерно веселящихся юношей, избегала слишком любопытных до чужих дел девушек. Она была сама по себе: замкнутая, молчаливая, избегающая всех и вся. Одинокий звереныш, оторванный от матери и брошенный в клетку на потеху зрителям.       Мари видела ее мельком, но всякий раз, когда это происходило, ее сердце сжималось от чувства несправедливости и безмерного сочувствия к этой девочке. Канцлер уже давным-давно в ее глазах был сущим дьяволом, Шарлотта (так звали девочку), включенная в состав Сотни, добавляла ему пару кривых рогов и горящих красным глаз.       Мари ужасно боялась ночи, радиоактивных лесов и землян с копьями — всего этого никогда не было на Ковчеге, как и опасностей, присущих Земле, но Джаспер болен, а у них нет воды. Тут уже ничего не попишешь — нужно идти в самую глубь своих страхов.       В ту ночь она впервые слышит испуганный детский крик, а после не менее жуткую по своей несправедливости историю юной «преступницы». Мари может только взять девочку за тонкое запястье, поднимая с земли, и увлечь за собой. — Идем, милая, нечего тебе спать на холоде. Так и почки недолго простудить. «Шарлотта слишком юная для всего этого дерьма взрослой жизни, что по воле Совета и Джахи на нее свалилось», — думала Мари, помогая страждущему от боли Джасперу.       Даже после смерти Уэллса и признания Шарлотты в совершенном убийстве она от этой мысли не отказалась.       Страх ночи, землян и радиоактивного леса как-то сам собой притупился, уступая место страху иному — страху за жизнь этой бесконечно виноватой, запуганной и запутавшейся девочки. Мари может только бежать в ночи по лесу, выкрикивая имя Шарлотты, боясь опоздать. Странное новое чувство засело в ее груди еще тогда, когда она пыталась успокоить эту малышку после пробуждения от кошмара.       Мари всегда хотела младшего брата или сестру, чтобы иметь возможность о ком-то заботиться. Хотела испытать те чувства, что испытывали их родители, заботясь о ней и Кларк.       И поэтому когда Беллами изгоняет Мерфи, а после и Шарлотту, Мари выплевывает презрительные слова в лицо недолидеру и уходит с девочкой. Страх ночи, землян и радиоактивного леса еще сильнее притупляется. Она теперь не одна, у нее появилась ответственность — ребенок, жизнь и здоровье этой девочки зависят теперь напрямую от ее действий. Страх здесь лишний ненужный компонент, эдакий паразит в живом организме.       На рассвете вернувшись в бункер они, обе донельзя уставшие, ложатся спать. Их сон длится не более часа, когда девочку вновь будит кошмар. — Иди ко мне, Лотта, — тихо говорит ей Мари. — Вдвоем не страшно.       Она обнимает девочку правой рукой, прижимая к себе, стараясь передать поддержку и заботу, как это делала ее мама, а после начинает петь. Тихонько, мягко. Ту самую славянскую колыбельную, что пела им с Кларк мама.

Колисочка рип-рип А дитинка спить спить Колисочка перестала А дитиночка й устала. [Колыбель качается, А дитя спит, спит, Колыбель остановилась, А дитя заснуло].

      Это был первый раз со смерти папы, когда Мари запела. Первый, но отнюдь не последний — тихие песни и поддержка прекрасно помогали при ужасных ночных кошмарах.

***

      Они молчат и просто сидят каждая на своей кровати. Комната маленькая, в нее вмещаются только две кровати и стол. Они уже успели поужинать и трижды прочитать все известные им молитвы вплоть до замаливания грехов всех членов своих семей до пятого колена. Высокая свеча, стоящая посередине стола, горела, отсчитывая часы, кои им остались до выступления авангарда к горе-убийце.       Мари шестнадцать. Всего шестнадцать. И осознание этого пугает.       Ей шестнадцать и она практически ничего в своей жизни не сделала. Как же это странно добровольно идти на возможную смерть. И страшно. Она же знает что будет. Излишний героизм — никогда не нес ничего хорошего.       Знак на запястье в свете свечи кажется еще чернее, чем он есть на самом деле. Перевернутая восьмерка — знак Братства. Авангард — не прихоть, а долг. Она должна быть там, где будет Октавия. И если Октавия решила сражаться, сражаться будет и она. — Мари, что с тобой? — интересуется подруга. — Боюсь, что больше никогда в жизни не услышу «Люли». «Боюсь, что никогда больше не смогу спеть Шарлотте колыбельную, рассказать ей и другим детям что-то интересное», — договаривает она мысленно.       Глаза Октавии удивленно округлились, на губах так просится вопрос. Даже если бы Мари и хотела ответить, она бы просто не успела — голос у двери — полнейшая неожиданность, что для Октавии, что для Мари. — Это колыбельная, ее нам мама в детстве пела, — объясняет Кларк и, не дожидаясь приглашения, входит в их «келью».       Удивление в глазах Октавии сменяется пониманием. Понимание того, что колыбельная — не просто детская песенка, коей матери успокаивают испуганных малышей. Мари не боится просто не услышать тихую детскую песню, она боится больше никогда не ощутить тепла материнских рук, ее объятий, несущих поддержку и защиту. — В бой нужно идти подготовленным, в том числе и психологически.       Кларк присела на край кровати своей сестры. Теплый свет свечи осветил ее мягкие черты лица, в глазах сестры Мари нашла бесконечную нежность, смешанную с некой гордостью. — Я спою ее тебе. Никогда, правда, ее не пела, но сейчас спою.       Улыбка на губах Мари возникла как-то сама собой. Впервые за этот напряженный вечер с не менее напряженными думами. Приход Кларк снял напряжение настолько, что она смогла забраться под теплое одеяло и прикрыть глаза.

Ой люлі, люлі, Налетіли гулі, налетіли гулі, Та й сіли на люлі. [Ой, люли-люли, Прилетели гули, прилетели гули Да и сели на колыбельку].

      Они с Кларк совсем еще маленькие девочки, что преисполненные детским восторгом бегают по отсеку друг за дружкой, пока их на поймает папа и не усадит себе на колени. Его две маленькие Принцессы всегда должны быть под защитой взрослого, умудренного опытом Короля.

Стали думать і гадать, Чим дитятко годувать: Чи бублечком, чи медком, Чи солодким молочком… [Стали думать и гадать, Чем дитя потчевать. Бубликом ли иль медком, Или сладким молочком].

      Первые успехи и неудачи. Подгоревшая каша и победа в соревнованиях. Горе и радость. Они справляются со всем. Семейный очаг, пусть и чуть заглушенный налетевшим ледяным ветром, продолжает пылать. Песня звучит в их сердцах.

Колисочка рип-рип А дитинка спить спить Колисочка перестала А дитиночка й устала. [Колыбель качается, А дитя спит, спит, Колыбель остановилась, А дитя заснуло].

      Они совсем взрослые. Девушки — уже не те малышки, что в простеньких платьицах носились по отсеку, не те, что не уследили за кашей, упоенно споря. Вытянувшиеся похорошевшие девушки. Мари расчесывает белокурые волосы Шарлотты, умиротворенно напевая старинную славянскую колыбельную. Кларк взбирается на самый верх иерархической лестницы.       Последние ноты песни затихают, и Мари чувствует, как медленно начинает проваливаться в сон. Все как тогда, как в детстве. Когда не надо было никого бояться. Мари улыбается и, наконец, засыпает. Свет свечи на столе освещает ее полное умиротворения лицо.