солнце в моих руках.

— Красивая, да, — улыбается Хосок, взглядом провожая молчаливую Цзыюй. — Красивая, — подтверждает Чонгук и мрачно улыбается. Отвести взгляд, при всем желании, не получается. Приходится проводить ее вплоть до того, как она скроется в дверном проеме лекционного зала. Жизнь проходит мимо, движется своим чередом всякая мелочь и не очень. Ничто не тормозит этот мир, тогда как он погибает в своём бессилии. И это до ужаса обидно. Обидно понимать, что стены и потолок рушатся только у тебя, тогда как мироздание стоит себе целёхонькое. Когда и как это случилось, уже не помнит. Только вчера обнимал её и целовал, упивался её запахом и готов был вынуть сердце, только попроси. А сегодня провожает взглядом, а она и не обернётся. Между тем, сегодня уже тринадцатый день как мир никак не тормозит из чувства солидарности с ним. — И чего ты такой придурок, — пространно замечает Тэхён, стоящий с другого бока. И Чонгук пожимает плечами. Ему бы тоже хотелось знать. День тогда был, самый что ни на есть, мудацкий. С утра не задалось: один придурок въехал в него на светофоре, пришлось разбираться; брат с обеда надавал поручений выше крыши в своём офисе. Со слов Джина: достал бабло тащить, иди пахать и будет тебе зарплата. С отцом у Чонгука разговор короткий, так что фактически, содержит его брат, нечего делать, пришлось торчать в офисе пол дня. К вечерней паре нужно было подготовить доклад на тему современного искусства, Намджун пометил кучу стикеров и закладок в своём аспирантском понимании, но Чонгук не успел даже разобрать, забыл. Весь день звонила мать и требовала непутевого сына к себе. Мол погулял и хватит, возвращайся домой. В общем, дерьмовый был день. Так что, когда он вошёл в кабинет студсовета и заметил Цзыюй и О Сехуна в непозволительной близости, дал жару. Разнимали их пятеро. Дрались они насмерть. Было в этом что-то отчаянное, звериное и дикое, как если бы Чонгук вдруг понял что, вот её-то, Чжоу Цзыюй, он терять не намерен. Пусть мир обрушится ему на голову, пусть весь мир его возненавидит за то, что он прибрал солнце к своим рукам. Делится он был не намерен. Казалось, вот если он позволит ей уйти, то это конец. Конец его существования. Минутами позже, когда они остались одни и она пошла не к О Сехуну раны обрабатывать, а к нему, Чонгуку, он вдруг разозлился. Так сильно, что сжал ее руки и сбросил с себя, поглядел зло и прорычал сквозь сжатые зубы: — Целовались? Она тогда отшатнулась от него в ужасе, глаза её, обычно молочно-тёплые, наполнились слезами. Он это упорно проигнорировал, а когда она заговорила, разозлился пуще прежнего. — Ты мне не доверяешь? — спросила она вместо ответа. Сейчас он понимает, что не доверяет не ей, а другим. Люди вокруг без устали твердят ей что они не пара, она для него слишком хороша. И он, черт бы их побрал, с этим согласен, но раз уж она выбрала его, то какого хрена?! Так вот, что-то ущемлённое и уязвлённое взыграло в нём тогда, и он оскалился на неё впервые. Это теперь он понимает, её задела даже не грубость, не тот факт, что он на ровном месте подрался, а то, что он не верит. Не доверяет ей и не верит в них. — Отвечай! — прорычал он, сжимая до скрипа зубы и нависая над ней мрачной тенью. — А ты как думаешь? — снова вместо ответа спросила она, чем разозлила ещё больше. Голос её, впервые на его памяти, не звучал тёплым переливом, он отдавал сталью и горечью. — А хрен тебя знает, чем ты тут занималась! — в сердцах бросил он, о чем жалеет теперь. Цзыюй отшатнулась от него ещё дальше, сделала сначала маленький шажочек назад, не веря. Ударилась спиной о дверь, а затем, ничего не сказав, молча выскользнула из кабинета. Он не решился за ней идти почему-то, то ли струсил, то ли осознал что натворил. О Сехун, кстати говоря, на следующий день к нему подошёл пока они играли в баскетбол. Сказал, что он придурок каких поискать, и близко они стояли потому что он нагло пытался позвать её в кино, но Цзыюй обозвала его напыщенным индюком и сказала, что нажалуется ему, Чонгуку, так что лучше бы он отвалил. Что ж, частично он его наказал, синяк на скуле О что надо отсвечивает. Он в то утро следующего дня, почему-то, наивно полагал, что конфликт исчерпается уже к обеду. Так что практически ни о чем не переживал, решив, что извинится позже. Цзыюй, к его удивлению, на пару в тот день не пришла, звонки игнорила, а позже и вовсе в чс закинула. После универа, он, судорожно заводя машину, отправился к ней домой, но добрая матушка сообщила, что её нет. Это потом, двумя часами позже, следя за её домом, он заметил хрупкий силуэт в её комнате. Свет горел давно, они никуда не выходила. Первый звоночек прозвенел тогда. Внутри стало больно царапаться странное чувство, будто бы из его рук ускользнуло нечто важное. Он, всё же, понадеялся что завтра, при встрече, они смогут все мирно обсудить и решить. Почти за год отношений, это была их первая крупная ссора и как вести себя, что делать, он не знал. Цзыюй была всегда ярким лучиком, центром его вселенной. Он тянулся к ней каждой частичкой своей души, каждой клеточкой своего тела. Если он был весёлым и задорным, но таящим в себе темные глубинные воды, то Цзыюй была чистой и прозрачной лазурной гладью. Она — настоящий свет, солнце, освещающее его темноту. Искренняя, наивная и до щемящей боли в сердце, нежная и ласковая. Она улыбалась, и он пропадал. Тонул в её карамельных глазах, в этих сладких ямочках на щеках, в аромате лаванды. Ему правда казалось, и кажется, что солнце проглядывает сквозь её густую копну волос. До того она удивительная, что дух захватывает. Она была настоящей. Не притворялась, не лгала и не обманывала, никогда не юлила и говорила все как есть. Он нырял в неё с глубины собственного сердца, забываясь и отдаваясь во власть её тонких рук. Было странно, страшно, но до головокружения волнительно. Он чувствовал себя диким зверем, позволившим приручить себя и откликнуться на ласку. Она — единственная, кто смогла, кого он признал и принял. Тонкая, хрупкая, с огромными бездонными глазами и яркой улыбкой. Чонгук никогда не признавал авторитетов, но её, Цзыюй, безоговорочно возвёл на пьедестал своей вселенной, сделал её центром и вверил бразды правления своего царства. И знал, она никогда, ни за что не сделает больно. Не вонзит нож в спину и не оставит задыхаться в горечи отчаяния. Чего не скажешь о нём. Как-то так сложилось в итоге, что она даже не смотрит ему в глаза, упорно избегает и хмурится, когда он пытается с ней поговорить.

***

Все чего он хотел, это вновь ощутить касание прохладных рук к своей коже, вдохнуть дурманящий запах и увидеть любимую улыбку. Её ямочки он любил особенно, растворяясь в них осадками. День сменяется днём, а он всё так же сходит с ума от бессилия, раз за разом проклиная собственную импульсивность. Жить становится все труднее, когда, в прямом смысле слова, задыхаешься от переизбытка боли на бестолковое сердце. Внутри все нещадно ноет, воет и рвётся, тянется туда, к ней одной. Тело жаждет ощутить её рядом, в груди все сдавилось и выдохлось, ослабилось без неё. Он так привязан к ней, что теперь, вот только теперь, осознаёт, расставляет приоритеты и понимает. Она действительно слишком хороша для него. А он слишком эгоистичен, чтобы вот так просто отпустить и отступиться. Никогда, ни за что ему не выжить в этом мире без собственного солнца, к которому он навечно привязан. Она — путеводная звезда. Столп существования. Якорь. — Эй, да ладно тебе, ты же теперь свободна? — противный холёный голосок он слышит за версту. Вон Юкхэй, этот здоровенный детина, навис над ней горой и продохнуть не даёт. Цзыюй вся сжалась под ним, нахмурилась и раздраженно ответила: — Я с Чонгуком. Юкхэй хрипло рассмеялся, а затем обвёл её голодным взглядом. — Вас давно никто не видел вместе, весь универ шепчется о том, что вы расстались. Я ведь, в конце концов, только о свидании прошу, — противно ухмыляется он. Чонгук глубоко дышит, прикрывает глаза, ощущая как бешеный поток ярости разносит адреналин по венам. Следующие её слова возносят его до небес: — Это не значит, что мы разлюбили друг друга. Расстояние от конца коридора до середины кажется ему невыносимо и мучительно долгим. — Любовь? Малышка, кто же нынче верит в это дерьмо? — на сей раз пацан задирает голову и смеётся почти издевательски и совсем не замечает Чонгука, который несётся на него как таран. Цзыюй предусмотрительно отходит в сторону, так что когда скала по имени Вон Юкхэй валится на пол, сшибленная им, её никак не задевает. — Ублюдок, — рычит Чонгук не давая оппоненту и шанса отбиться. Куда уж горе мышц против чистой ярости, любви и многолетних тренировок единоборств. — Ты с кем заговорить осмелился? Границ не видишь? Сейчас прорисую! — могучий кулак почти размазывает чужое лицо по холодному бетону. Мягкое касание к плечу заставляет тут же застыть. — Идём, он того не стоит. Чонгук молча соглашается, поднимается с места и, окинув толпу зевак прожжённым взглядом, уходит следом за ней. За спиной слышатся чужие перешептывания и насмешки, но ему плевать. Никто и никогда не осмеливался, уже и не осмелится, идти против него открыто. Каждый в этом мире, подобно маленьким деталькам огромного механизма, должен знать своё место. Знает своё и он, Чонгук. Потому что всякая сила и мощь, всякая бездна бессильна перед чистым сердцем. Пары всё ещё идут, но Цзыюй, очевидно, это не сильно волнует. Она спускается на парковку, останавливается около его машины и, наконец, выжидающе смотрит на него. У Чонгука из-под ног земля уходит, сердце ухает куда-то к ногам, а мир застывает. — Прости, — почти на выдохе шепчет он, не в силах справиться со своими эмоциями. Пальцы покалывает от острого желания дотронуться, коснуться её. Лицо Цзыюй вдруг светлеет, сбрасывает эту чужую маску отчуждения, которая ей совсем не к лицу. Взгляд теплеет и она улыбается ему, улыбается обнажая свои сладкие ямочки. Теперь, он уверен, все в этом мире как надо. — Иди ко мне, — тихо говорит она и ему хватает мгновения, чтобы стиснуть её в своих крепких объятиях, сжать почти до хруста. Он глубоко втягивает носом её цветочный аромат, льнет к тонкой шее и оставляет влажный поцелуй. Холодные пальцы пробегаются по его загривку, взъерошивают отросшие волосы и совсем невесомо царапают скулы. — Я так скучал, — он дышит ей в шею, чувствуя как нутро сходит с ума. Чонгук сходит с ума, его трясёт и он почти подпирает Цзыюй к железному боку машины. Желание, горячее, томившееся в нём все это время, как и чувства, опаляет сознание и естество. Поцелуй выходит голодным и жадным. Когда дело касается её, Цзыюй, он всегда становится таким. Улыбается сквозь него, потому что она коротко стонет и жмурится, прижимаясь к нему все сильнее. Скучала не меньше. На мгновение все же отрывается, чтобы сказать: — Прости. Прости что не верил в тебя, в нас. Я дурак, — тяжёлым шепотом опаляет её ухо, затем отстраняется и смотрит в глаза. Цзыюй понимающе кивает. — Я люблю тебя, — говорит она. — Это неизменно, — и обнимает его так сильно, словно вкладывает всю себя в это объятие. Это не в первый раз когда она признаётся ему в любви, но сердце, чертово сердце в груди, норовит выпрыгнуть. Цзыюй — его константа. Его центр вселенной. Она притягивает его, держит и уравновешивает. Ради неё он готов меняться, быть лучше и стараться. Потому что знает, он для неё такой же. Ради него она меняется, размывает свою яркую вселенную, позволяя ему перестроить её мир под себя. — Люблю тебя, — отвечает он ей, и эти слова он готов вырезать в своём сердце, потому что это единственная правда которая в нем есть. Всё вокруг меняется, мир не тормозит ни на секунду. Жизнь обрастает сплошными обязанностями, всем вокруг постоянно что-то требуется от него. И только она принимает его таким, какой он есть и распахивает свои объятия, каждый раз доставая его душу со дна.