Перья и шестерёнки

Одни говорят, Чайку прозвали Чайкой потому, что он редко ночует в гнезде своей стаи, предпочитая крышу или, на худой конец, Кофейник. Другие говорят, чайка – глупая птица, вроде кукушки наоборот; о чужих птенцах, о всех этих Певчих и Хламовных, Чайка заботится много больше, чем о состайниках и даже себе. У третьих своя теория – на вопрос они крутят пальцем у виска и советуют прогуляться на крышу, проветрить мозги и заодно послушать: у Чайки смех похож на плач, а плач – на смех, и поди кто разберёт, видит ли он вообще между ними разницу. Можно было бы, конечно, спросить самого Чайку; но Чайка не ответит. Он только и умеет клекотать да крикливо, совсем по-птичьи попискивать, то ли плача, то ли смеясь, о чём его не спрашивай. А говорить Чайка не умеет, совсем. Чайка немой. И ещё, говорят некоторые, неразумный, но тут заинтересованным только и остаётся гадать на кофейной гуще и птичьем помёте. Всё-таки в Доме привыкли к другим неразумным, которые сосут пальцы с мягкими, детскими ногтями и ходят под себя; а Чайка вполне себе самостоятельный. Даже, смеётся Мавр – в комнате его стаи чаячью кровать часто используют вместо хламовника, и так как это удобно, а Чайка всегда может найти себе другое гнездо, вожаку незачем на него сердиться, – даже слишком самостоятельный. Чайка сам криво стрижёт курчавые патлы с запутавшимися в них перьями и нитками; сам выспрашивает лекарства, канюча жалостливо, у воспитателя, если опять простудится, босиком взобравшись на обледеневшую крышу; сам щепотью пальцев склёвывает со стола хлебные крошки, не требуя, как другие неразумные, чтобы его кормили с ложечки. Он даже ходит со старшими на занятия. Разгадке это, правда, не то чтобы помогает. Может, ему просто нравится сидеть за партой, может, правда что-то понимает – преподавателям быстро наскучивает ждать, пока он нацарапает в блокноте ответ на заданный вопрос, так что Чайке ставят четверки то ли из жалости, то ли потому что в каракулях его контрольных работ есть всё-таки какой-то смысл. Впрочем, глупо думать, что над загадкой ломает голову весь Дом; у старших Дома своя проблема – у них есть Мавр, и Череп, и ещё Седой, который бдит из своего угла, так что вопросом этим задаётся по большей части малышня – по крайней мере, когда не занята делёжкой комнат, войнами и колясочными гонками. Чайка и не суётся в их коридор, когда они при делах, будто чувствует; приходит обычно вечером, как утихают страсти, делится из карманов раскрошившимися остатками печенья с полдника, забивается в дальний угол, слушая, как читает Волк, клокочет-плачет по-чаячьи, мотая вихрастой головой, если с ним пытаются заговорить. – Да какой он неразумный, просто идиот! – говорит однажды Спортсмен. Чумные Дохляки, только что обрётшие своё имя, второй день перетаскивают в новую спальню кровати и всякий жизненно важный хлам, встревоженный, напуганный переменами Чайка вьётся вокруг, и от этого вся постановка превращается из значимого момента в сущий кавардак. А кавардака Спортсмен не выносит – стягивает тапок и швыряет ровно меж острых, почти крылатых лопаток. Чайка смотрит на него, склонив голову к плечу, очень долго, так что даже спортсменьей уверенности не будет достаточно; вдруг то ли всхлипывает, то ли давится смешком, и улыбается, как только он один умеет. – Сам ты идиот, – шипит Волк. И потом, когда Чайка уходит, подволакивая ноги, от души чистит Спортсмену рыло, и с того дня все знают, что в спальне Дохляков Чайку никто не тронет. Вопрос в том, понимает ли это он сам. И так ли уж это важно, если приближается весна. Воздух пахнет тополиной смолой и страхом. Дом затихает в ожидании. Чайка теперь совсем редко спускается с крыши – не ходит на занятия и через раз пропускает обед, так что обеспокоенные воспитатели ругаются, что скоро забудут даже, как этот дикарь выглядит, или, того хуже, потеряв поимённые списки второпях выпуска, не вспомнят, что ему тоже нужно подготовить документы. Воспитатели никогда не понимали ничего стоящего: не нужны Чайке никакие документы, его и без фотокарточки в пыльной папке узнает каждый домовец. У Чайки стойкая нелюбовь к теплой одежде, привычка всюду ходить босиком и костлявые руки, которые и руками-то язык назвать не поворачивается – истинно птичьи лапки с шершавой обветренной кожей, вечно в царапинах, мурашках и цыпках. Этими лапками он оставляет пятипалые отпечатки на стенах, рисует там же завитки незнакомых узоров и пишет – коряво, но достаточно понятно, если вдруг поблизости не окажется бумаги с карандашом, – на чужих ладонях. И никто не смеётся, когда он пишет на ладонях Ведьмы. Она к Чайке непривычно добра – гораздо добрее, чем полагается девушке с её именем, тем более, в Доме; но никто не смеётся, потому что все знают – Чайка действительно влюблён в неё без ума, а ещё потому что смеяться над Ведьмой – верный путь туда, где приличные домовцы оказаться вовсе бы не хотели. У Ведьмы, правда, есть Череп. А у Чайки есть только эти несколько минут, когда Ведьма протягивает ладонь и ёжится от щекотки, пока палец с обгрызенным ногтем рисует вдоль линий любви и смерти кружевные завитки. Он пишет, что рассвет сегодня был удивительно обычным; что тоже хотел бы стать кому-то крёстным, если бы не был нем; что Ведьма очень красивая и пахнет ветром, который дует откуда-то изнутри, с другой стороны. Чайка никогда ни с кем не говорил об Изнанке и о Лесе и не знает, как назвать их правильно. И у него ни за что не хватит времени написать про долгие месяцы в пернатом теле, куда его забросило после прыжка, но Ведьма на то и Ведьма: она снисходительно улыбается, почти нежно сжимает свои пальцы на птичьей шершавой лапке и всё понимает. Только об этом, конечно же, никто не может узнать. Да и времени не остаётся. Майская ночь накануне выпуска выдаётся жаркая и душная, как одеяла в Могильнике, и тикает отсчётом минут до неизбежного; а Вонючка не выносит тиканье, даже воображаемое. Он выкатывает коляску из комнаты Дохляков – в карманах припасены шестерёнки и перья, у него этой ночью очень много дел, – и первым натыкается в коридоре на Чайку. Тот сосредоточенно макает палец в баночку с синей гуашью и рисует на стене огромное, в три ладони длиной перо в натуральную величину, и даже когда слышит шорох колес, только бросает на Вонючку долгий нечитаемый взгляд и возвращается к работе. Завтра выпуск. Даже Чайка торопится оставить в Доме свой след. – Ого, – уважительно, с придыханием тянет Вонючка и, подкатив ближе, прижимается носом к рисунку так близко, что на кончике остается синий гуашевый мазок. – Ого, и большие они, эти твари? Больше драконов? Чайка морщится, думая; ставит аккуратно баночку на пол и вскидывает ладонь чуть выше своей макушки, потом вовсе раскидывает руки крестом – кончиками пальцев едва не касаясь стен, – и нетерпеливо трясет кистями, мол, больше, сильно больше, чем он может показать. – Обалдеть, и каких только чудиков земля носит, – присвистывает Вонючка и барабанит пальцами по подлокотнику коляски. – Слушай, может, останешься всё-таки? Я бы послушал про этих, как бы ты их там ни называл. И про драконов. У-у-у, ну ладно, ладно, – видя, как морщится Чайка, он закатывает глаза и хмыкает, – почитал бы, хотя, знаешь, вполне можно надеяться, что есть круг, где ты не будешь так махать руками, будто правда взлетишь, а заговоришь наконец на человечьем… Ну или на каком там тебе привычнее говорить. Что, нет? Чайка остервенело трясет головой и, пятясь к стене, чудом не опрокидывает краску. Тычет себя вымазанным в гуаши пальцем в грудь, потом – в рисунок. Снова машет руками, сильно, резко, будто ему очень надо взлететь. – Ну так и знал, да, чего еще ожидать от полуразумных задохликов, – ворчит Вонючка и со вздохом начинает перетряхивать карманы жилетки; то, что он всё заранее подготовил, вовсе не значит, что необходимое лежит под рукой. – Да не маши ты так, полетаешь ещё, это я тебе точно обещать могу… с драконьей спины кубарем как минимум. Тебя ж там целый зверинец ждёт, знаю, да; даже, скорее, птичник, один Ворон с Соловьем чего стоят… где же оно? Хотя, нет, чего стоят – это уже не мой вопрос, не мне отвечать; сам и разберёшься. Сюда точно положить не мог, может… о, нашел! На ладони Вонючки покоится перо, серо-сизое, может, даже, из крыла настоящей чайки, хотя очень похоже на голубиное. Он протягивает руку осторожно, будто боится, что порыв коридорного сквозняка смахнёт подарок с ладони, и Чайка берёт перо тоже осторожно, двумя пальцами, оставляя на сером полосатые синие следы краски. – Ты уж там поосторожнее на этот раз, ладно? – почти заботливо, совершенно на себя не похоже щурится Вонючка, снизу вверх нащупывая внимательный взгляд Чайки, и кивает одними ресницами, улыбаясь. – Ну и за неё крепче держись, это само собой разумеется; здесь за Ведьму не уцепился, так хоть там не оплошай. Удачи, что ли. А я, поверь, редко кому её обещаю. Чайка улыбается и кивает – а как же иначе. У него при себе, как обычно, ни одного кармана; несколько минут он возится, вплетая перо в волосы оторванной от лохматой штанины ниткой, и Вонючка успевает укатить далеко за поворот коридора, так что совсем не слышит благодарного птичьего клекота. Через день у ворот визжат мигалки скорой помощи, и Дом как никогда отчетливо пахнет железом, страхом и Наружностью. Угрюмые, невыспавшиеся воспитатели молча хватаются за носилки и тащат их по ступенькам вперёд и вниз, в росную сырость; малышня, загнанная по спальням, дерётся за место у подоконника и гадает, чьё именно тело скрывает рыхлый стерильный сугроб простыни. Не осталось ни одного свидетеля из старших, но Дом на то и Дом, чтобы полниться, дышать и даже жить слухами. Одни верят, Чайка успел спорхнуть с крыши до того, как началась резня. Другие возражают, что Ведьма всё-таки пожалела неразумных, превратила в птиц и увела на Изнанку. Третьи говорят, когда схлестнулись стаи, Чайка бросился между ними и на птичьем немом языке плакал, умоляя прекратить, и что остаётся, конечно, гадать, кто именно воткнул ему заточку под ребро – кто-то из людей Мавра, разозлённый предательством, или Череп, не простивший немые разговоры с Ведьмой, – но нет сомнений, что Чайка погиб первым. И только Вонючка, устав от ночной прогулки и долгого дня ожидания, прячет голову под подушку и ноет, чтобы они все заткнулись и не мешали несчастному инвалиду-сиротинушке спать. И улыбается, потому что знает, что Чайка, может, и был дурак – но только тот дурак, который никогда не упускает шанс исправить свои ошибки; и одно лишь теперь Вонючке интересно – ради какой из них Чайка расстанется с подарком Хозяина Дома?